Рукопись из Тибета

Память у меня осталась профессиональной, с учетом прошлого рода занятий. И даже улучшилась, с учетом омоложения организма. С помощью составляющих воссоздалось практически все необходимое. С датами, местами и содержанием. Все это я привычно систематизировал и упрятал в глубины мозга. До поры до времени.

Между тем, спустя несколько месяцев, новая жизнь нанесла будущему «человеку мира» первый удар на любовном фронте. Девочка Таня мне коварно изменила. Хотя до этого наши чувства росли и ширились, мы часто играли вместе, ковыляли по комнате, взявшись за руки и шепча друг другу нежные слова типа «цаца» и другие, не поддававшиеся расшифровке.

В группе был мальчик, которого изредка навещала бабушка, приносившая для внука гостинцы: шоколадные конфеты, пирожные и фрукты. После одного такого посещения возвращенный со свидания воспитательницей Женя, так звали мальчика, державший в руках мандаринку, подошел к нам с Таней (мы изучали устройство куклы) и, улыбаясь во весь беззубый рот, протянул оранжевое чудо моей пассии. Та широко раскрыла глаза, издала крик восторга, осторожно приняла подарок и улыбнулась в ответ. Мне это не понравилось, я пнул соперника ногой, тот упал и заплакал, а Таня, подойдя вплотную, раздельно сказала «ти кака». С этого момента она стала отдавать предпочтение Жене, у которого регулярно появлялись сладости и фрукты. Так я впервые в новом качестве познал женское коварство.

Глава 4

Как Лазарь стал Никитой

Шел год тысяча девятьсот шестьдесят первый. Лазарь Донской, то бишь я, учился в третьем классе школы-интерната для сирот № 3 города Симферополя. Давно почил в бозе отец всех советских детей товарищ Сталин. Страной правил Никита Сергеевич Хрущев. Вершились очередные стройки коммунизма, везде, где можно, сеяли кукурузу, а я воплощал в жизнь очередную часть своего плана. Настойчиво и целеустремленно.

Получалось неплохо. Воспитанник Донской был круглый отличник, лучший спортсмен младших классов и отличался примерным поведением. Это, при наличии прошлого багажа знаний и навыков, было совсем не трудно и даже увлекательно. Но приходилось себя сдерживать. Я мог, естественно, больше, но делать этого пока не следовало. По известным причинам. Однако ребят с высоким уровнем знаний в интернате было достаточно. Советская школа, как известно, в то время была лучшей в мире. Не то что потом, в новой России. При дегенератах Фурсенко с Ливановым[2].

Нужно было проявить себя еще в чем-то, и я это реализовал. Записался в музыкальный кружок на курс баяна с гитарой и через пару месяцев их освоил. Вместе с нотной грамотой. Как когда-то, когда был Валеркой Ковалевым. Тот неплохо лабал на этих инструментах и даже орал песни в одном из ВИА в Донбассе, пока не загребли на флот. Там стало не до музыки.

Спустя еще некоторое время я в числе других дарований выступил на концерте в честь очередной годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции, где мне поручили аккомпанировать на баяне исполняемую школьным хором «Песнь о Ленине».

День за днем бегут года —Зори новых поколений.Но никто и никогда,Не забудет имя: Ленин!

– пуча глаза и краснея щеками, с чувством выводили сироты.

Физрук, он же по совместительству дирижер, страстно взмахивал палочкой, а я, изо всей силы растягивая меха, брал нужные аккорды. В первом ряду, среди приглашенных, рядом с заведующим сидел высокий чин из облоно, и нам было предписано произвести на него впечатление. В противном случае хор мог быть лишен сладкого.

…Ленин всегда живой,Ленин всегда с тобой:В горе, в надежде и радости.Ленин в твоей весне,В каждом счастливом дне,Ленин в тебе и во мне!

выдал последний куплет хор, в зале возникла тишина, потом чин стал хлопать, и зал разразился бурными аплодисментами.

– Есть сладкое! – расплылись в улыбках исполнители, а заведующий, расслабившись, промокнул бритую голову платком и украдкой взглянул на начальство. Оно было довольно.

Затем воодушевленный хор спел еще несколько патриотических песен, старшеклассник и местный поэт Жора Буев, завывая, прочел стих о советском паспорте, настала очередь танцевальной группы. Поскольку жили мы в Крыму, где базировался Черноморский флот, как и следовало ожидать, группа сплясала матросское «Яблочко». Я же, пыхтя, вновь растягивал меха и делал это довольно удачно.

Мероприятие закончилось, всех отвели на праздничный обед с арбузами и виноградом, а после него меня вызвали к заведующему. В кабинете кроме него были гость из облоно и какая-то импозантная дама в строгом костюме с депутатским значком на пышном бюсте. Все чуть поддатые.

– Ты у нас в каком классе, мальчик? – томно вопросила сидевшая на диване дама, покачивая стройной ногой в остроносой туфле.

– В третьем, – скользнул я по ней взглядом. – Потом перейду в четвертый.

– И как тебе здесь живется? У Василия Кузьмича? – икнул начальник из облоно. Запахло коньяком (я помнил запах).

– Как у родного отца, – ответил я. – Нас здесь хорошо кормят, учат и воспитывают.

То была правда. Брехня, что в советских интернатах для сирот дети жили в нищете. Я тому свидетель. – Он у нас не только музыкант, но еще отличник и спортсмен, – довольный ответом прогудел заведующий. – Можно сказать, талант. В смысле, одаренный.

– Тогда давайте подумаем о его будущем, Юрий Генрихович, – обратилась депутатша к областному чиновнику. – Мы обязаны поддерживать таланты.

– Ну как отказать представителю народной власти? – масляно взглянул на нее тот. – У нас в интернате для одаренных детей как раз есть место. Считайте оно его. А вы, – взглянул на Котова, – готовьте документы.

«Вот оно! – внутренне заликовал я. – Все по плану!»

– А теперь иди, Лазарь, – благосклонно кивнул мне заведующий. – После тихого часа вас поведут в кино. На «Чапаева».

Выйдя из кабинета, я сделал в пустынном коридоре сальто-мортале, а затем вприпрыжку побежал вперед. Жизнь казалась прекрасной и удивительной.

На заходе солнца в летнем кинотеатре мы смотрели кино про легендарного героя Гражданской войны. Василий Иванович лихо вел бойцов в атаку, Анка расстреливала из пулемета «психов», ординарец Петька целовал ее в щечки – поскольку секса в стране тогда еще не было.

Наступило очередное лето, воспитанник Донской перешел в четвертый класс, ожидая радостного известия. Его не было. А потом по интернату прошел слух, что в заведение для одаренных отправляют Сашку Петровского, того самого, к кому приходила бабушка. Он был троечник и лентяй, а кроме того, ругался матом.

– Как же так? – возмутился я и отправился к заведующему.

Тот все подтвердил, отворачивая глаза и барабаня по столу пальцами. Как оказалось, бабушка Петровского в молодости была сподвижницей Коллонтай, и предпочтение было отдано ее внуку. Это была первая несправедливость в этой жизни, и это меня здорово обидело.

Внутренние составляющие тоже расстроились и стали давать советы.

– Рви отсюда за бугор, – рекомендовала чекистская. – Я расскажу, как все сделать без шума и пыли.

– Не вздумай, лучше напиши явку с повинной, тебе поверят, – возражала прокурорская.

– Не сепетись, – советовали шахтерская с морской. – Учись. А то опять загремишь в забой или на подводную лодку. Тебе что, больше всех надо?

Я внял гласу последних. И чтобы загасить обиду, а заодно отвлечься от дурных мыслей, вплотную занялся физическим трудом. Который, как известно, помогает. В то время за «Железным занавесом» (так именовали нашу страну заокеанские друзья) во всех школах культивировалось трудовое воспитание по Макаренко. Там имелись учебные мастерские и даже подсобные хозяйства, где детей обучали трудовым навыкам. В постсоветской России сие похерили. С подачи демократов. Мол, нарушение прав ребенка.

Поскольку подсобного хозяйства в нашем интернате не имелось, я стал трудиться после уроков дополнительно в столярной и слесарной мастерских, сбивая табуретки, а также вытачивая болты напильником. А затем в жизни Донского свершился поворот. Меня усыновили. Такое в нашем заведении случалось. И сироты завидовали счастливчикам.

В тот майский день, орудуя в поте лица киянкой, я вершил очередную табуретку, когда меня вызвали к заведующему. Сперва заставили умыться и облачиться в выходной костюм: солдатского образца шерстяную гимнастерку с блестящими пуговицами, затянутую кожаным поясом с бляхой, широкие штаны и тупоносые ботинки. «С чего бы это?» – размышлял я, цокая подковками по коридору.

В кабинете заведующего, который был явно не в себе, на диване сидел представительный, средних лет мужчина, в шляпе и с орденскими колодками (не иначе, фронтовик), а рядом с ним молодая особа в бархатном платье с золотой брошью и ридикюлем крокодиловой кожи на коленях.

На мое «здрасьте» пара величаво кивнула головой, а заведующий ткнул дрожащим пальцем в стоявший в центре стул – присаживайся. Я сел, ожидая, что будет дальше.

Пара молчала, оценивающе рассматривая меня, словно амебу под микроскопом. В кабинете возникла пауза.

– Послушай, Лазарь, – откашлялся в кулак заведующий. – Как ты отнесешься к тому, чтобы стать сыном этих уважаемых людей? – подобострастно взглянул на пару.

«Нафиг мне это надо», – подумал я, но вслух сказал: – Не знаю, – и пожал плечами. Сработала чекистская привычка.

– А ты знай, мальчик, – начальственно прогудел мужик в шляпе. – Мы бы могли стать тебе достойными родителями.

– Соглашайся, – поддержала его жена. – Вилен Петрович слов на ветер не бросает. А я буду тебе мамой, – повлажнела глазами.

– Вилен Петрович – крупный партийный руководитель, – присоединился к ним Котов. – И это для тебя честь. Вырастишь настоящим коммунистом.

– Не знаю, – снова сказал я, начав болтать ногами. А потом шмыгнул носом: – Подумать надо.

– Вот-вот, – с облегчением сказал заведующий. – Иди, думай. Можно? – покосился на гостей. Те кивнули.

Спустя час, когда чета уехала, меня снова доставили на беседу к Котову. Тот нервно расхаживал по кабинету.

– Садись, – указал мне на диван, после чего сообщил следующее.

Вилен Петрович Волобуев был вторым секретарем Крымского обкома партии, а его жена Элеонора Павловна – директором сети ресторанов. Чета имела благоустроенную квартиру в Симферополе и охотничий домик близ Фороса, а вот с детьми возникла незадача. Таковых в наличии не было.

– Перед тобой открываются такие возможности, пацан! – убеждал меня Котов, вздымая вверх руки. – Будешь кататься как сыр в масле! Получишь достойное образование!

– А почему у него такое непонятное имя? – спросил я в промежутке, когда заведующий, устав ораторствовать, стал пить воду из графина.

– Вилен – это Владимир Ильич Ленин, дурак! Аббревиатура! – и, брякнув графин на тумбочку, утер рукавом губы.

– Мне б такое предложили, на коленях бы пополз, – плюхнулся он за стол, уставившись на меня просящим взглядом. – Соглашайся, Лазарь. Иначе меня за твой отказ турнут. Ты же так и останешься сиротой. Всеми позабыт, позаброшен.

– Хи-хи-хи, – я сжал коленями руки, вспомнив, что такое говорил Попандопуло в фильме «Свадьба в Малиновке».

– Ты чего? – округлил Котов глаза. – Издеваешься?

– Будь по-вашему, – поднялся я с дивана. – Когда собираться?

– Ну вот, молодца! – заведующий вылез из-за стола, протопал ко мне и пожал руку. – Я в тебе не сомневался.

Потом вернулся назад, снял с рычага трубку и завертел диск. В трубке запищало, а потом щелкнуло.

– Он согласен! – заведующий вытянулся во фрунт. – Слушаюсь, товарищ секретарь! Будет исполнено!

И колесо завертелось.

На следующее утро, после завтрака, аккуратно подстриженный и в новой форме, я вместе с Котовым на его стареньком «Москвиче-Олимпия» прибыл в отдел ЗАГСа Центрального района Симферополя, где нас уже ждали.

Предупредительная, бальзаковского возраста дама (насколько я понял, начальница) провела нас в свой личный, уставленный букетами цветов и шампанским кабинет, где потрепала меня по подбородку «Какой хороший мальчик!», пригласила присесть и тут же оформила на усыновленного свидетельство о рождении.

– Непорядок, – пробубнил во мне прокурор. – А где же все предшествующие этапы? Явное нарушение закона.

– Не зуди, – осадил его чекист. – Это тебе ни хухры-мухры. Сам секретарь обкома. Понимать надо!

После этого заведующая встала и торжественно сообщила, что я теперь Никита Виленович Волобуев, после чего вручила Котову зеленую, с гербом книжицу. Засим мы чинно распрощались (начальница пожала мне руку) и вместе с Котовым вышли наружу. В яркое солнце, чириканье воробьев и в запах цветущих глициний на бульваре.

– Хочешь мороженое? – спросил заведующий, кивнув на девушку в белом фартучке, у голубой тележки под тентом.

– Ага, – сказал я, облизнувшись. В интернате нас мороженым не баловали.

Мы подошли, Котов купил мне эскимо за двадцать две копейки, после чего мы уселись рядом на скамье под ливанским кедром. Я лизал забытую сладость, облитую шоколадом, а заведующий извлек из кармана пачку «Дюбека», продул папиросу и закурил.

– Ну как тебе новые имя и фамилия? – выдул вверх струйку дыма.

– Имя вполне, – отогнал я налетевшую осу. – Как у Хрущева. И Виленович ничего, в смысле Ленин. А вот фамилия, я бы сказал, не того. Как в анекдоте.

– В каком еще таком анекдоте?

– Хотите расскажу?

– Валяй, – стряхнул ногтем пепел Котов. – Я послушаю.

– Значит так, – куснул я подтаявшее эскимо. – Приходит актёр в провинциальный театр устраиваться на работу. А там ему полный отлуп: мест нет, хороших ролей нет, свободен! «Да мне хоть бабу Ягу, – говорит. – Я на все согласен». Отвечают: «Ничего нет. Ну, разве роль оруженосца Волобуева… но так это полный бред. Вы же сами понимаете. Такое никто не сыграет». «А что за роль? – интересуется актер. – Я самого Ленина играл вообще-то, в Урюпинске». Ему: «Да бросьте! Заслуженные пробовались, не потянули… Или вы не слыхали про Волобуева?» «Не, – отвечает, – не слыхал. Поясните». Ему поясняют, что роль это эпизодическая. В финальной сцене нужно выйти на сцену, протянуть главному герою меч и сказать: «Волобуев! Вот ваш меч!» Но над ролью довлеет тяжкое проклятие. Впервые в нашем театре «Волобуева» ставили в 1896—м году в бытность посещения августейшими особами. Подлец – гимназист, которому доверили вынести меч, то ли из шалости, то ли случайно возопил: «Волох…ев! Вот ваш меч!» Ну, случился большой скандал. Режиссера в Сибирь сослали, труппу разогнали, гимназиста выпороли.

Другой раз, уже при Советской власти, пьесу эту вновь ставили. Актёр, игравший оруженосца, очень волновался и, конечно, тоже брякнул: «Воло…уев!»

– Кхы-кхы-кхы! – подавился дымом Котов. – Воло…ев! Ну, мля, умора!

– Ага, так и брякнул, – доев мороженое, сказал я, утирая липкие пальцы о штаны, после чего продолжил: – Ну, этому актеру и говорят: «Режиссера расстреляли, труппу в лагеря. И при Сталине ещё ставили, тоже ничего хорошего не вышло. Сейчас вот молодой главреж пришёл, хочет ставить. Его отговаривают все, и за роль оруженосца никто не берется. «Я согласен», – настаивает актер, и его оформляют на роль. Ведь самого Ильича играл, не шутка…

– А можно мне еще мороженое? – хитро покосился я на Котова, слушавшего открывши рот, к нижней губе которого приклеилась погасшая папироса.

– Конечно, – он выплюнул окурок. – Здорово излагаешь. – И тут же выполнил мою просьбу.

– Ну, так вот, – стал сдирать я с батончика серебряную фольгу. – Репетиции идут – все хорошо, прогоны – отлично. Город с трепетом ждёт премьеры. В ее день – аншлаг, зал полон. Первый акт, второй – все как на иголках. Финальная сцена. Выходит оруженосец Волобуева с мечом. А публика-то местная, все легенды знает. Короче, мертвая тишина. Оруженосец собирается с мыслями… сам трепещет… и, отчетливо артикулируя, произносит: «Волобуев!»

В зале пятиминутная овация! Зал встает. На сцену летят цветы. Актер пафосно наслаждается своим триумфом, воздев вверх руки и кланяясь. А потом расслабляется (овация стихает), подмигивает главному персонажу и к потолку взлетает: «Волобуев! Вот ваш х…!»

Заведующий, отвалившись на изгиб скамейки, начал оглушительно ржать, с асфальта вспорхнула стая голубей, а девушка у тележки закричала: «Мальчик, прекрати выражаться!»

– Ну, ты даешь! – утер Котов выступившие на глазах слезы. – Откуда такой взял? Впервые слышу.

– Так у меня ж одаренность, – метнул я в урну палочку от честно заработанного эскимо, и мы опять засмеялись.

– Забавный анекдот, надо будет рассказать на педсовете в районо, – сказал заведующий, после чего взглянул на наручные часы и встал со скамейки. – Поехали.

По дороге я рассматривал красивый, в зелени и цветах город, думая, что Котов в общем-то неплохой мужик, хотя и чиновник. Не ворует, как многие такие же в будущей России, и по мере сил воспитывает новых ударников труда, свято веря в коммунистические идеи.

Потом были экзамены за истекший год, которые Волобуев успешно сдал, а спустя три дня пятикласснику выписали вещевой аттестат, и я собрал подаренный интернатом фибровый чемоданчик. Несколько пар хлопчатобумажных носков, новых маек и трусов, а также другую хурду, полагающуюся сиротам, уходящим в большую жизнь пролетарского государства.

Когда, простившись с педагогами, давшими выпускнику обязательное напутствие, я пожимал руки своим приятелям, к нам подошла Таня (она здорово похорошела) и отозвала меня в сторону.

– Слушай, Никита, а давай снова дружить и переписываться, – хитро блестя глазами, сказала она, после чего сунула мне в руку краснобокую мельбу.

– А как же Сашка Петровский? – понюхал я душистое яблоко.

– Фи, – сморщила носик Таня, взмахнув пушистыми ресницами. – У него только бабушка-революционерка. А у тебя такой папа!

«Вот она, настоящая дочь Евы», – подбросил я в руке библейский плод, совративший первого человека. Но в ответ сказал:

– Хорошо. Я подумаю.

Чуть позже мы с заведующим спустились вниз по гулкому маршу лестницы во двор, где на плацу у клумбы уже стояла черная «Волга» с серебристым оленем на капоте, а рядом скучал водитель в белой рубашке, при галстуке.

– Ну, прощай, Никита, не забывай нас, – протянул мне ладонь Котов, и я шлепнул в нее свою.

Когда сел в машину с тихо урчащим мотором, оглянулся назад. В окнах второго этажа, за стеклами белели лица ребят. Потом автомобиль тронулся, лица превратились в пятна, и мы выехали со двора в город. К новой жизни.

– Бывайте, кореша, – сентиментально всхлипнул внутри моряк.

Остальные части моей души молчали. Наверное, тоже переживали.

Глава 5

В номенклатурной среде

Шел четвертый год, как я жил с вновь обретенными родителями.

Страной правил очередной Генсек Леонид Ильич Брежнев, она под его чутким руководством шла семимильными шагами к коммунизму, пела, бухала и штурмовала Космос.

По утрам в семье Волобуевых горничной подавался обильный завтрак, после чего Вилен Петрович уезжал на своей черной «Волге» в обком партии – «руководить и направлять» в областном масштабе. Мы с Элеонорой Павловной уезжали чуть позже. На второй, бежевой, принадлежавшей семейству. Нора, так звал я про себя приемную мамашу, водила автомобиль лично и завозила меня в школу, а сама отправлялась в свой трест организовывать общепит для жителей и гостей Крыма.

Школа, в которой я продолжил образование, была старейшей в городе, но при этом самой обычной. Отпрысков элиты тогда еще обучали с детьми пролетариата. Но расслоение уже чувствовалось. Первые старались держаться вместе, порой демонстрируя превосходство и положение в обществе, а вторые относились к нам с некоторым отчуждением. Что, впрочем, не мешало общению и учебе.

Особо близко я не сходился ни с кем, поскольку одноклассники были дети, я же только внешне был ребенком и имел другие интересы. А поэтому реализовывал свой план. Неустанно и целеустремленно. Достаточно легко усваивая по известным причинам учебные дисциплины, я активно занялся изучением французского, который когда-то неплохо знал по учебе в ВКШ, но потом, не имея практики, почти забыл. Хотя и понимал многие фразы. Наша «француженка» Елизавета Генриховна, в свое время работавшая переводчицей в торгпредстве, весьма обрадовалась прилежному ученику, и я вскоре стал «парлеть» как в доброе старое время.

Кроме того я записался в городской кружок юных водолазов и занялся дайвингом, основами которого владел со времен службы в подплаве. Сначала я плавал и нырял с другими «ихтиандрами» в бассейне, а потом в море, которое плескалось в сотне метрах от охотничьего домика Волобуевых на мысе Сарыч. Всемогущий «папа» организовал сыну акваланг с ластами, которые притаранил в особняк командир Севастопольского учебного отряда его приятель. На каникулах, встав с восходом солнца, я брал снаряжение с собой, облачался у кромки шипевшего прибоя, заходил по пояс воду, нырял в глубину, пуская пузыри и восхищаясь аквамиром. Отбарабанив на подводных крейсерах шесть лет и ни единожды побывав в Атлантике, я воспринимал глубину только внутри прочного корпуса и теперь наверстывал упущенное. Царство Посейдона было неповторимым. Без людей, суеты и общественного устройства. В подсвеченных сверху солнцем глубинах шла своя жизнь, по законам природы.

В золотом донном песке колыхались розовые и зеленые цистозейры, меж них ползали крабы и отсвечивали перламутром рапаны, над ними искрился фитопланктон, сквозь который проплывали более солидные представители экосистемы. Я не нарушал установленного порядка и только наблюдал за устойчивым балансом.

«Хорошо бы стать дельфином или на худой конец морской собакой, – думал про себя, чуть шевеля ластами. – Путешествовал бы себе в глубинах без забот, свободный и независимый. Впрочем, вряд ли. В нашем мире это невозможно. Все охотятся друг на друга, поскольку хотят кушать».

Потом я всплывал, освобождался от акваланга и валялся на песке, бездумно глядя в высокое голубое небо. Где-то там вершил свои дела Творец, вернувший меня на грешную землю в каких-то своих целях. А еще размышлял о своих приемных родителях, которые оказались насквозь фальшивыми.

Вилен Петрович был липовым фронтовиком – в годы войны отсиживался парторгом на хлебокомбинате в Ташкенте, но при всем этом имел медали «За боевые заслуги» и «Победу над Германией», а также ряд послевоенных. Призывая партийцев и других граждан Крыма к новым трудовым свершениям «во имя и на благо», он активно ковал его для себя, между делом обогащаясь. Квартира Волобуевых в центре Симферополя, площадью под сотню метров, напоминала мини-Эрмитаж. С дорогими предметами старины, картинами известных мастеров и антикварной мебелью, а также невиданными тогда американским телевизором и западногерманским магнитофоном.

Впечатлял и охотничий домик, напоминавший «Орлиное гнездо» из фильма «Кавказская пленница». Только вместо известной троицы его охранял сенбернар Джим да сторож-грек из местных. Под домом, окруженным увитыми плющом стенами из дикого камня, имелся обширный подвал, в который по линии Элеоноры Павловны регулярно доставлялись крымские марочные коньяки, дорогие вина с шампанским, а также всяческие деликатесы.

Вне службы мои «родители» общались только с подобными себе, составляя замкнутую касту, именуемую номенклатурой. В ней были только первые лица региона с женами, относящие себя к элите, а также приближенные. Остальные же считались людьми второго сорта и исполнителями.

А еще, как выяснилось, Нора имела любовника. Я узнал об этом совершенно случайно, услышав обрывок ее разговора по телефону, когда «папа» уехал в столицу на какую-то партийную сходку.

– …так что, котик, приезжай. Завтра в десять на наше место. Моего козла не будет целых три дня. Целую, – проворковала она и положила трубку.

И это для меня было не ново. В прежней жизни приходилось вести дела по двум партократам и лицезреть их «скромный» ареал обитания при проведении обысков, а также изучать в ходе следствия моральный облик бывших небожителей. Который оказался «не того». Чем страдали многие руководители. Тем не менее своего негативного отношения к старшим Волобуевым я никак не проявлял, внимал их наставлениям и был примерным «сыном». По известному в мире принципу Макиавелли – цель оправдывает средства. И единственным моим другом в среде избранных был уже упомянутый сенбернар, которому при встречах я говорил Есенинское: «Дай, Джим, на счастье лапу мне!» И тот шлепал ее в ладонь, блестя честными глазами.

К семнадцати годам я был довольно рослым парнем, с хорошо развитой мускулатурой и смуглый, поскольку предки были из сербов, и вскоре впал первородный грех. Пришло время. Искусительница явилась в образе московской подруги Норы. Ее звали Ольгой, и она регулярно навещала нас в курортный сезон с мужем, чиновником «Интуриста». Тот был вдвое старше своей жены, много ел, пил и подремывал на пляже под тентом в шезлонге. Супруга же предавалась активному отдыху. Ей было лет под тридцать, Ольга была жгучей брюнеткой с хорошей фигурой, а еще явно «слабой на передок», как говорят шахтеры. В чем-чем, а в этом я разбирался, поскольку в свое время ни один год работал с женской агентурой.