Записки Черного охотника

Там лежал Капитоныч, переборщивший не то с потайной фляжкой сегодня, не то со старыми дрожжами давеча, и белую маскировочную куртку Славик принял за короткий песцовый полушубок, а темное пятно на ней – блевотина, не кровь. Ну а жалобный крик – лишь плод взбудораженного воображения, наслушался он таких криков.

Ошибся, с кем не бывает. Случаются на охоте ошибки, особенно с новичками. Всякое на охоте…

Он потянул спуск, не закончив мысль и не имея шансов промахнуться. Но потом, для гарантии, выстрелил из второго ствола.

Эпилог

Капитоныч дозвонился до Центрального военного госпиталя Страстотерпицы Анастасии с трудом, лишь с третьей попытки. Господь ведает отчего, но связь с Ниеншанцем в тот день оказалась из рук вон плохая. Наконец дозвонился, но и тут не повезло, на звонок никто не ответил, вызов переключился на секретаря.

Лишь через полчаса, после долгих объяснений, кто звонит да зачем, и после долгого ожидания, на экране появился Веймарн.

Был он не в медицинском костюме, как того ждал Капитоныч, взявший отчего-то в голову, что профессор на операции. Веймарн оказался при полном параде, – в шитом золотом мундире медицинских дел надворного советника, при регалиях: «володя» на шее, а в петлице Гиппократ второй степени, на рукояти шпаги тоже болталось что-то наградное, но Капитоныч не разобрал, что, – шпага лишь мелькнула на миг и исчезла за краем экрана.

Веймарн начал было извиняться: дескать, прискакал из обкома оберпартайгеноссе со всей своей камарильей, так что, сам понимаешь… Капитоныч не дослушал, перебил, опасаясь, что со связью опять случится нехорошее. Сказал:

– Иваныч, так уж вышло, что не только Валю заменить нужно… Есть кто из кандидатов у тебя на подходе?

– Есть… – произнес Веймарн так медленно, что стало непонятно, как можно тянуть столь долго слово с единственным гласным звуком.

– Ты пригласи его к себе, да меня извести. Заеду, посижу, погляжу…

– Кто?… – спросил Веймарн так же неимоверно тягуче.

– Да молодой наш, Славик… Сегодня его нашли.

Капитоныч изобразил рукой, как словно бы набрасывает веревку на шею, и затягивает узел за ухом, затем прикрыл на мгновение глаза и вывалил наружу язык. И пластика, и мимика были у него на редкость выразительные.

Веймарн молчал. Губы его кривились, словно профессор хотел сказать что-то матерное, или харкнуть в объектив камеры, но сдерживался.

– Жаль, но сам ведь знаешь: после первого зайца случается… – сказал Капитоныч равнодушно. – Насчет похорон и поминок я сообщу, как станет известно, но ты приглашай молодого, не мешкай, сезон в разгаре… И «сантаклеровки» бутылек приготовь, у меня как раз вяленая зайчатинка доспела… Пускай молодой причастится.

II. Охота на диких коз

У этого костра компания даже на вид побогаче, чем те, кто коротает ночь с отставным майором Стасовым и те, кто обсуждал «измену» Виталика, променявшего утиную охоту на стрельбу зайцев из-под гончей…

Оружие, все аксессуары, все элементы снаряжения не просто импортные, а брендовые, статусные, – неудивительно, что эти птички сбились в одну стайку. Многие из бежинских завсегдатаев не готовы платить за нож или фонарик вдвое дороже из-за того лишь, что он украшен клеймом известной фирмы.

(Ружье – иное дело. Если охотник – не из молодняка, а стрелок со стажем, из самых разных стволов пострелявший – берет в руки и прикладывает к плечу ружье, и понимает: твое, именно для тебя сделано, именно тебя дожидалось, – купит, сколько бы ни запросили, в долги влезет, но купит.)

Разумеется, здесь говорят про Африку. Давно заметил: богатых охотников, едва они толком научатся стрелять, непременно тянет в Африку. А иногда и до того, как научатся… Тенденция.

Молодой охотник, в минувшем году впервые причастившийся экзотики Черного континента, взахлеб рассказывает о своем сафари, о диковинах животного мира Намибии и о проблемах, создаваемых паршивым намибийским сервисом. Остальные слушают без любопытства, они и сами навидались достаточно в саваннах и джунглях.

Сергей Леонидович, здешний гуру, утешает: он, дескать побывал в Намибии двадцать с лишком лет назад, чуть ли не первым среди российских охотников. Вот тогда был экстрим, так уж экстрим: по стране бродили банды вчерашних борцов за независимость, норовя свести счеты с белыми фермерами, не пожелавшими уехать. Фермы, превращенные в натуральные укрепрайоны, регулярно устраивали перекличку по рации: все ли целы? – а обвешанные самодельной броней внедорожники всегда были готовы без промедления покатить на помощь соседям. Нынешний намибийский сервис в сравнении с теми былинными годами можно смело считать пятизвездочным.

Эти воспоминания Сергея Леонидовича я слышал не раз и собираюсь уходить. Но разговор принимает новый оборот, и я задерживаюсь.

– Ты-то, Антоха, когда в Африку наконец соберешься? – спрашивает намибийский неофит у коллеги, на вид своего ровесника.

Тот экипирован не хуже прочих, не выглядит бедным родственником, случайно затесавшимся в их компанию. Надо полагать, в Африке он пока не побывал отнюдь не по причине нехватки финансов.

– Я в Африку добираюсь методом последовательной аппроксимации, – изрекает Антоха нечто, мне не понятное; большой учености, видать, парень. – Почти уже добрался. В этом году охотился на островах Ильяш-Дезерташ – это как бы уже почти Африка. Хоть и числятся за португалами, но к африканскому берегу гораздо ближе, чем к Европе.

– Не слыхал о таких… Ильяш… как там дальше? – спрашивает Сергей Леонидович, и по тону чувствуется: об африканской охоте он знает все, и в африканских странах, куда охотникам стоит ездить, побывал во всех, а этот Ильяш-как-его-там – ерунда какая-то непонятная, никому не интересная…

– Ильяш-Дезерташ – это три маленьких необитаемых островка не так далеко от Мадейры: в хорошую погоду видны с вершины тамошней горы точками на горизонте. Я-то на Мадейре безвылазно на несколько месяцев застрял: консалтинговый центр в оффшоре с нуля организовать, это вам… ну, неважно. В общем, пострелять хотелось, а на самой Мадейре негде, да и некого: остров хоть и большой, и всякие реликты и эндемики водятся, да не те: бабочка какая-то уникальная, улитки, каких больше нигде нет, ящерки опять же… Не для охоты живность. А на Ильяш-Дезерташ и дикие козы, и дикие кролики, да и птиц куда больше, чем на самой Мадейре. Там заповедник, но охотиться можно, даже выпрашивать допуск не пришлось, – сами пригласили меня пострелять, как узнали, что любитель этого дела…

– Странные там у них заповедники… – протянул кто-то сомневающимся тоном.

– Да не странные, нормальные. Охраняют там какого-то тюленя вымирающего, не помню название… А сухопутных хищников крупнее ласки на островках нет, и если коз и кроликов не прореживать, всю растительность истребят и дохнуть начнут с голоду. Так что все по уму: к тюленьему лежбищу не пускают, а вдали от него стреляйте вволю. Не львы с носорогами, понятно, но душу отвести можно. Да и вообще интересное место: европейцы появились на архипелаге в пятнадцатом веке, а до того никто не жил… Но иногда корабли прибивало штормами: и арабские, и европейские, а в древности даже античные. Некоторые суденышки возвращались, другие там и гибли… А возле Ильяш-Дезерташ интересные пески в прибрежной зоне: затягивают, что в них попадает, а потом, неожиданно, века спустя, что-то выбрасывают после сильных штормов. У работников заповедника даже есть небольшой музей исторических находок… И своя версия легенды, которую на Мадейре всем приезжим рассказывают… Очень оригинальная версия, как раз на тех находках основанная. Значит, так…

– Погоди, погоди… – перебивает тот же, что подивился странному устройству мадейрских заповедников. – Мы-то, уж извини, на Мадейре побывать не сподобились. Мы и классическую-то легенду не слышали, а ты нам сразу альтернативную впаривать собрался…

– Легенда как легенда, – пренебрежительно машет рукой Антон. – Четырнадцатый век, Англия, влюбленные парень с девушкой, побег на корабле из дома, от родителей, не желающих их брака, крушение у берегов необитаемой тогда Мадейры… В общем, все умерли. Альтернативка гораздо круче. Слушайте же…

Остаюсь послушать и я. Легенды затерянных в Атлантике островов – нечто новенькое для Бежинки.

* * *

На каменистой осыпи он потерял след. И понял, что охота завершилась. Завершилась ничем…

Стрела – кривоватая, с наконечником из обломка расколотой кости – вошла под кожу козы неглубоко, рана почти не кровоточила, и на камнях он не мог преследовать дичь по кровавым пятнышкам, слишком те малы и слишком далеко падали капли крови друг от друга…

Коза ушла и унесла в себе стрелу.

Причем лучшую из оставшихся у него стрел, остальные еще хуже…

Он не чувствовал в себе сил затевать все снова: отыскать группу коз, самца и несколько самок с козлятами, и подобраться к ним на расстояние верного выстрела, – для его примитивного лука это расстояние было совсем не велико, десятка полтора шагов… И все равно выстрел не всегда становился верным.

Час утренней кормежки прошел, козы сейчас отдыхают, – и старые матерые козлы чутко и зорко следят за безопасностью подопечных коз и козлят.

Он давно убедился, что своим первобытным оружием может поразить лишь голодную и кормящуюся козу, потерявшую часть своей обычной осторожности. Вот были бы нормальные стрелы… Или хотя бы несколько гвоздей, или других кусков железа, пригодных для изготовления прочных и острых наконечников.

Нередко он жалел, что не забрал с корабля – пока мог, пока волны не разбили тот о скалы и не унесли прочь обломки, – не взял с корабля что-то действительно нужное… Что-то, способное помочь выжить на безлюдном клочке суши. Но он первым делом схватился за мешок с золотом.

Он тогда не знал, что здесь нет людей, и что никто не продаст – даже за все золото мира – хотя бы кружку эля или зачерствелую краюху хлеба. Не знал, что сам кожаный мешок пригодится здесь ему больше, чем все хранившиеся в нем монеты, кольца и цепи.

А если бы знал…

Если бы знал – все равно, наверное, первым делом взялся бы за мешок. Он слишком долго гонялся за богатством, чтобы бросить его. Если случится чудо, и его спасут отсюда, – он не желал вновь стать тем же нищим голодранцем, каким в юности ушел из дома. Он мечтал когда-нибудь вернуться – богатым и успешным человеком – и всем доказать: его, именно его путь оказался правильным, а не их сытое прозябание в теплом и спокойном болотце… Сначала мечтал доказать отцу, позже, узнав о его смерти, – родственникам, знакомым, соседям.

Все так. Но добрую пригоршню золота из кучи, лежавшей теперь в углу шалаша, он бы отдал за несколько длинных и острых гвоздей…

Даже, наверное, две пригоршни.

* * *

Охота с луком на коз не задалась. Оставалась надежда на силки и ямы…

Слабая надежда – сраженный лихорадкой, он пролежал две недели, не имея сил надолго подняться. Подъел все невеликие запасы съестного, и на охоту, разумеется, не выходил… Угодившую в силки добычу, скорее всего, расклевали птицы и обглодали мелкие хищные зверьки, здесь встречались такие.

И коз, если попали в ловчие ямы, наверняка там уже нет. Они выбираются, стоит предоставить им достаточно времени.

Но все же надежда оставалась. Пернатая дичь редко попадались в силки, развешанные по ветвям, – петли слишком грубы, не имелось конского волоса, чтобы сплести петлю прочную и незаметную. Однако порой и там добыча случалась, и если какая-то птица угодила в силок недавно, и не успела протухнуть либо стать поживой для крылатых или четвероногих нахлебников, тогда… Тогда у него будет обед. И появятся силы, чтобы раздобыть ужин.

…В ловчих ямах козы побывали. И ушли, оставив осыпавшиеся стенки, почва здесь была мягкая. Он перестал втыкать в дно заостренные колья, надеясь при удачной охоте часть козлят оставлять на подрост, создать со временем небольшое стадо… Не успел, да и удачные охоты выдавались все реже, козы становились со временем пугливее, осторожнее.

Силки тоже не порадовали. Те, что были насторожены у земли на ушастых зверьков, напоминавших зайцев, – те оказались пусты и большей частью сбиты, а две петли оборваны, в них влетели козы, слишком крупные для такой снасти. В одну петлю угодил «заяц», но осталось от него немногое: клочки шерсти и зачищенные от мяса косточки, причем многих костей не хватало… Птиц в верховые силки попалось две, и обе тоже давно не годились в пищу.

Убедившись, что добычи нет, он старательно расправил и насторожил сбитые петли. С ямами не стал возиться. Не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы выровнять стенки, тем более своей примитивной деревянной лопаткой – вырезал ее ножом очень долго, а копала она… чуть лучше, конечно, чем голая ладонь. Но совсем чуть.

Он двинулся к берегу, не особенно надеясь на удачу, но желая перебрать все возможности раздобыть съестное, не упустив ни одну.

Берега здесь были большей частью крутые, скалы отвесно вздымались из воды, и о них почти всегда с шумом и плеском ударялись волны. Иногда, выбрав тихие дни, он пытался удить рыбу с береговых утесов. Получалось плохо, редкий и скудный улов не окупал потраченные время и силы. Возможно, рыба держалась в стороне от линии прибоя. Возможно, он слишком мало смыслил в рыболовном искусстве и изготовил слишком грубую снасть.

В любом случае он шел не к обрывистым утесам – к небольшому участку пологого песчаного берега, единственному на острове. Скалы здесь какой-то прихотью Создателя были отодвинуты в море, торчали из него, как зубы щербатого, прореженного кулаком рта, – и получилась небольшая, прикрытая от волн бухточка. Там можно было добывать съестное: и рыбу, и разную морскую живность.

Шагал к морю неторопливо, сберегая силы. По дороге нашел куст со съедобными ягодами. (Здешних растений он поначалу не знал совсем, и съедобность всего, что росло на ветвях, пришлось определить опытным путем, порою ценой рвоты и жесточайших желудочных конвульсий. Ладно хоть не подвернулись под руку смертельно ядовитые плоды или ягоды.)

Ягоды были далеки от спелости. Он все-таки съел две или три, морщась от горечи. Но понял, что если не остановится, то извергнет все обратно. Пошел дальше, запомнив место, – кусты этого вида встречались не часто и росли поодиночке.

Рыбу он увидел сразу – еще сверху, еще не спустившись к воде. Рыба была велика – локтя два, а то и два с половиной в длину, и лежала на песке возле самого уреза воды. Наверное, штормом ее ударило о скалу, затем выбросило на берег.

Он торопливо спустился, от рыбины вспорхнули две чайки, обе из той их породы, что размером поменьше. Крупные же чайки – размахом крыльев не уступавшие расставленным человечьим рукам – здесь не жили, залетали иногда откуда-то, и, наверное, назывались не чайками, а как-то иначе, но он не знал, как.

Малые же чайки почти ничем не отличались от тех, что кружили над озерами и реками его родины, но жили из-за безрыбья в небольшом числе. Да и он приложил руку к их вымиранию, разорив в поисках яиц все гнезда в расщелинах скал, к которым смог подобраться.

Получается, что истреблял он не родившиеся поколения чаек не зря – налетели бы во множестве, и остался бы от рыбины лишь скелет… А так эта парочка много склевать не успела.

Он подошел, увязая ногами в песке, и понял: безраздельное владение рыбой никак и ничему не поможет, та лежала давно, стухла, омерзительно воняла, и ее поедали черви.

Стараясь дышать через раз, он смотрел на червей, копошащихся в тухлятине – на мясистых и белых, с фалангу пальца размером. Подумал, каковы будут на вкус, если запечь их в костре. Желудок от вида червей начал нехорошо сокращаться, намекая хозяину, что до того, чтобы счесть приемлемой такую трапезу, еще не дошел…

Но он решил ни от чего не зарекаться, и оттащил рыбину подальше от воды, взяв за самый кончик хвоста, чтоб не измараться тухлятиной. Пусть полежит тут, в безопасности от прилива. Еще пара дней без еды, и желудок может изменить свое мнение.

Потом он разделся, и ходил по колено в воде и чуть глубже, пытаясь разыскать крабов и моллюсков. Крабы здесь водились некрупные, но были вкусны. Однако ни одного сегодня найти не удалось, бухточка невелика, а посещал он ее часто. И моллюсков много найти не сумел по тем же причинам, но все же отыскал пять раковин, спирально загнутых, с кулак ребенка размером.

Потянулся за шестой, другого вида и крупной, похожей на две сложенных вместе неглубоких миски, – и тут из-под ног метнулась тень. Рыба, и большая, не меньше той, что валялась на берегу… Отплыла недалеко и замерла, застыла, расцветкой удивительно напоминая скальные обломки, торчавшие из песчаного дна. От поверхности верхний плавник рыбы отделял слой воды в ладонь, не более.

Он быстро, но стараясь не плескать, сходил на берег, за луком и стрелами… Вернулся, долго всматривался, но рыбу так и не увидел. Прошелся туда-сюда, медленно и бесшумно ступая в воде и положив стрелу на тетиву… Но так и не увидел горбатую спину с плавником. Рыбина уплыла на глубину… Хуже того, и большую плоскую раковину не удалось отыскать, возможно, сам присыпал ее невзначай донным песком.

Вернувшись на берег, он с сомнением посмотрел на скалы, отгородившие бухточку от моря. Там тоже мелко, и можно бы сплавать, поискать съедобного… Поразмыслил и не рискнул, – выросший вдали от морей, он и в лучшие свои дни плавал не очень уверенно, а сейчас совсем ослаб от голода и болезни…

Хотя на остров он попал, как раз переплыв бухту, – туда, на скалы, штормовые волны выбросили корабль, когда на борту оставались лишь он да Мэриан…

Добрался, и доставил ее, и свой бесценный тяжеленный мешок, – но тогда делу помогли две или три доски, связанные на манер плотика, – он плыл, держась за него и толкая перед собой…

Он отогнал воспоминания, посмотрел на скудную добычу. Моллюски чуть приоткрыли дверцы, прикрывающие вход в раковины, показали нежную плоть… Желудок от такого зрелища немедленно взвыл и зашелся в приступе резкой боли.

Пришлось найти два камня и расколоть три раковины из пяти. Мясо моллюсков лишь на вид было нежным, но разжевать его удавалось с большим трудом… Он справился, а на мерзкий вкус водяной живности давно отвык обращать внимание. Безумно хотелось заесть все хлебом, свежим, теплым, недавно покинувшим печь хлебом…

Он дожевал и проглотил последнего моллюска, и сразу стало лучше.

Вернее…

Не совсем…

Совсем не лучше…

Его скрутила судорога, согнула пополам, он изо всех сил старался удержать съеденное внутри – и все же изблевал на песок.

Смотрел на мерзкое пятно, на полужидкую кашицу из разжеванных моллюсков и ягод. Обидно… И странно… Ему казалось, что съел совсем немного ягод, пять или шесть, а тут… несколько горстей, самое малое… С памятью творилось неладное, он давно это заметил.

Натянул куртку – обветшавшую до последней крайности, грозящую вот-вот развалиться. Подобрал лук, стрелы, оставшиеся две раковины. И пошагал к шалашу.

Он сделал все, что мог. И осталась лишь одна возможность наесться… Иначе получится замкнутый круг: для охоты нужны силы, для сил нужна еда, а у него ни того, ни другого.

До шалаша оставалась примерно половина пути, когда он услышал голос, окликавший его по имени.

* * *

– Иди сюда, Гай, иди сюда, мой мальчик, – говорил он ласково, протянув вперед руку; пальцы слегка согнул, так, чтобы не было видно, что в ладони нет ничего.

– Р-р-робин! Р-р-робин! – откликнулся Гай и перепрыгнул с ветки на ветку, оставшись на прежнем, недосягаемом для руки расстоянии.

– Иди сюда, мальчик, – продолжил он уговоры.

Честно говоря, он не был уверен, что Гай именно мальчик, а не девочка. Ему и раньше было все равно, и уж тем более теперь, когда он постановил съесть говорливую птицу.

Раньше мальчик-девочка подлетал и садился на протянутую руку, но несколько одичал за недели вольной жизни и на уговоры не поддавался.

А он не имел терпения ждать. Ноздри уже ласкал воображаемый аромат жарящегося над углями Гая.

Он потянул с плеча лук, надеясь, что у птицы не хватит разумения понять, чем ей грозит этот предмет.

Но либо хватило, либо так сложилось случайно, – но Гай вспорхнул на пару веток выше.

Не страшно… Гай не коза, и даже плохая стрела на таком расстоянии сразит его наповал.

Увы, к плохой стреле добавилось и никудышное состояние стрелка… Пальцы не удержали стрелу, отпустили чуть раньше, чем был взят верный прицел… Стрела безвредно ушла стороной и канула в зеленой листве.

Гай захлопал крыльями, взлетел вверх и тоже пропал меж ветвей. Он был еще где-то здесь, сверху раздался возмущенный голос:

– Р-р-робин! Р-р-робин!

Но теперь помочь не смог бы и самый лучший лук с самыми лучшими стрелами…

Он потратил еще несколько времени, пытаясь вновь подманить птицу. Но Гай не соблазнялся пустой рукой, а потом и вовсе перестал откликаться. Очевидно, улетел.

Теперь он сделал точно все, что мог. Большего не сделать никому на свете…

* * *

– Я не смог ничего добыть… – сказал он тихо и печально. – Прости меня…

Их взгляды встретились, у Мэриан были изумительные глаза – глубокие, бездонные, в них можно было погружаться всю жизнь и не достигнуть дна…

– Прости… – повторил он и протянул руку к ее голове.

Пальцы коснулись шелковистого и мягкого, он понял, что и голод, и усталость куда-то ушли, исчезли, растаяли без следа, и на смену им пришло совсем иное чувство и становится все сильнее и сильнее.

Он любил Мэриан и желал ее, прямо сейчас… Даже сейчас.

И чувствовал ее ответное желание.

…Он входил в нее сильными размашистыми толчками и ощущал – так у них бывало всегда – как ее тело, поначалу скованное и напряженное, все более расслабляется, принимает его все охотнее, как там, в ее сокровенных глубинах, начинаются первые пароксизмы ответной страсти, и становятся все сильнее и сильнее.

Он ускорился, сопровождая каждое движение легким негромким стоном, а потом, когда их тела слились окончательно, став единым целым, – застонал во весь голос, громко, облегченно и торжествующе, чувствуя, что взлетает куда-то высоко-высоко, в предгорние выси, и она взлетает вместе с ним…

Потом он дышал глубоко и шумно, хватая воздух широко раскрытым ртом, не в силах сразу опуститься с небес на землю.

Потом все же опустился.

И сразу же, чтобы не успеть передумать, перерезал Мэриан горло.

* * *

Он свежевал ее, с трудом удерживаясь от рыданий, на глаза наворачивались слезы, и кровь на руках мешала их отереть.

Потом, когда отделял голову, не выдержал и слезы потекли по щекам. Стало легче, сразу стало легче, боль утраты постепенно сменялась чистой и светлой печалью.

Голову он поставил в шалаше, чтобы еще хоть какое-то время Мэриан побыла рядом с ним, чтобы можно было в последний раз окунуться в бездонные колодцы ее глаз…

Но глаза быстро стали мертвыми и мутными, он понял, что Мэриан уже не здесь, а где-то далеко, и незачем приманивать в шалаш мух разлагающейся плотью.

Он зашвырнул голову в кусты, насколько хватило сил, – из нее можно было бы сварить неплохую похлебку, но не имелось ни горшка, ни котла.

Как разводил костер, как запекал мясо, он потом не мог вспомнить, – опять случился провал в памяти, как с поеданием ягод.

Потом был пир. Пир души и тела. Тело наполнялось блаженной истомой, расходящейся от наконец-то удовлетворенного желудка. А душу преисполняла мысль о том, что Мэриан все же не покинула его окончательно, что какая-то ее часть останется в нем навсегда. Даже когда тело справит позже свои телесные надобности – все равно останется в нем, но не мясо, а частичка души Мэриан…

Он надеялся, что у Мэриан имелась душа, всего лишь надеялся, – вопрос сей был не прост, а он не имел достаточно знаний, чтобы решить его однозначно.

Но в другом сомнений не было – мясо у Мэриан оказалось превосходнейшего вкуса, никакого сравнения с козами, добываемыми стрелами и ловушками. За его двухнедельную болезнь Мэриан сглодала всю траву в своем загоне, и объела почти всю листву и молодые побеги с ветвей, клонящихся в загон сверху, но начать голодать не успела. Крошечный же ручеек, струящийся сквозь загон, вволю давал воды. Мясо сохранило свою мягкость и сочность…

Печаль, сменившая страдание, тоже постепенно рассеивалась… Все подошло к логическому концу и завершению – все месяцы, что Мэриан дарила ему часть себя, он подсознательно знал, что придет день, когда она подарит себя всю и без остатка…

Стать же Евой задуманного стада Мэриан все равно бы не смогла… Он никогда бы не подпустил к ней вонючего похотливого козла.

* * *

Потом был сон, блаженный сытый сон.

Во сне к нему пришла Мэриан.

Не та, что спасла его от голодной смерти.

Другая.

Первая.

Настоящая.

Она часто раньше приходила во сне, и когда он спал на сытый желудок, и когда ложился натощак. Почти каждую ночь.