Нечеловеческий взгляд

Остановка

– Люблю я станции на Юпитере. Какие там водородные ингаляции! Век бы дышал. Местные, конечно, странные, но общаться можно.

– Уж больно на дикарей похожи.

– Зато лихо о жизни рассуждают. Натуральные философы.

– Я для остановок Марс предпочитаю. Покачаешься в метановом гамаке или в паровой камере отмокнешь. Вокруг никого. Тишина. Хоть отдохнешь от полета.

– Да, в спокойствии есть своя прелесть.

– Не то что на Земле.

– А на Земле никому не нравится. Там по закону до сих пор зеркалироваться надо. Только лишний раз понервничаешь.

– В нашей работе безопасность – прежде всего. В газете писали, что тамошняя цивилизация совершенно не может слова в цветном спектре различать. Они до сих пор пользуются звуковой передачей.

– Вот это точно дикари.

– Твоя правда. Потому и не едут туда наши дипломаты контакт устанавливать.

– Еще бы! Кому охота собственный звук тратить? Даже если сразу не помрешь, то по врачам потом летать будешь до самого удыха1.

– А могли бы, к примеру, робота послать. Этим звуковая волна нестрашна. Все стерпят.

– Роботы – это ненадежно. Слыхал, как они на Фульгоре2 покопались?

– Да, что-то слышал.

– Так вот. Там местных вообще не осталось. Теперь все кричат: Интервенция! Интервенция!

– Раньше надо было думать. Без разбору планетарный климат менять – это все равно что на звуковой волне покачаться. Потом либо мозги повернутся, либо околеешь.

– Видать, на нашем веку не дождемся мы отмены зеркального закона.

– Да, ничего не поделаешь. И как назло, орбита у Земли самая выгодная – до половины станций от нее напрямик доберешься.

– Жаль еще, что видимость там плохая. Атмосфера-то плотная, сразу все искажает. Пока разберешь, кого зеркалировать…

– Что верно, то верно. Всякое может случиться, когда видимость плохая. Тут надо с особой аккуратностью действовать.

– Вот я тебе расскажу, как в прошлом году пришлось мне на Земле остановку сделать. Помню, был на том месте пустырь всегда. А тут посадил машину и гляжу: поля вокруг обработаны, много всего понастроено. Хорошо, что аборигены, когда Солнца не видно, в основном по отсекам прячутся.

– Интересно, кстати, почему. Боятся что ли?

– Вряд ли. Ведь некоторые и по темноте шатаются.

– Значит, энергию берегут. Наверное, у них органы перемещения на солнечном излучении. Не очень-то удобно.

– Согласен. Это каменный век. Но тогда я подумал, что мне повезло.

– В тишине всякому хорошо работать. Никто не мешает.

– Однако какой-то активист все-таки нашелся. Радар его не сразу засек. Приборы у нас несовершенные. И когда эти инженеры наконец займутся видимостью в тяжелых газах? Неужели так сложно?

– По-моему, совсем несложно.

– И я так думаю. А они все никак не сподобятся.

– Лентяи наши инженеры, вот что я тебе скажу. Понапридумали всяких гипопространств да телепатий.

– А на что мне их телепатия, когда груз надо вовремя доставить?

– И заказывают эти ученые все время какую-нибудь чепуху, а чуть запоздаешь, так сразу: «Срыв научной работы!», «Антипрогресс»! А чтоб позаботиться об улучшении видимости в азоте – нет их.

– Посадить бы их тогда в мое кресло. Уж я посмотрел бы, как они c машиной справятся, когда дальше восьми цитов ничего не видать.

– Ого, не повезло тебе.

– Еще этот абориген идет. Медленно так. И все глаза трет.

– Наверное, резкость настраивал.

– Или батарейки садились. Темно было.

– Если бы батарейки садились, то он бы по ним постучал, чтоб остатки энергии собрать. От трения-то много толку не будет.

– Тоже верно. Но, с другой стороны, у них атмосфера шибко густая. Может, в ней трение эффективнее.

– Остановка в густой атмосфере – хуже не придумаешь.

– Не то слово! У меня тогда еще и пространственная лампа вышла из строя. Надо было срочно проверить, а там этот идет. И, главное, в мою сторону, прямо на меня идет.

– Любопытный попался. Ну, а ты что?

– Я, как полагается, зеркалируюсь. Все-таки непонятно, зачем это нам надо.

– Забота о психике отсталых цивилизаций. Чтоб аборигены не пугались.

– Да они сами такие страшные: перемещаются на двух переставных палках, а две запасные по бокам болтаются. Удивляюсь, как они не падают при такой гравитации.

– Да, иной раз зеркальнешь – потом сам себе противен.

– Ну, другие мы на внешность. Что за беда? Кроме того, там сплошной азот да еще с кислородом вперемешку. Все равно ничего толком не разглядишь.

– А тот сильно страшный был?

– Да нет, не сильно. Противный только. Вижу, идет, то ли в мешке, то ли обернулся во что, здоровенный такой и по цвету будто копченый. Голова у него маленькая, круглая, глаза узкие, прямо гуманоид. Фу…

– Ну, гуманоиды еще не очень страшные.

– Не люблю я таких, понимаешь. Еще трава на башке растет желтая и покачивается, когда он свои ходули переставляет.

– Да, такой приснится – не проснешься.

– Но я насчет закона строг. Зеркалировался, спускаюсь из кабины, тоже копченый и с травой. А он ко мне. Спрашивается, зачем?

– Напасть хотел?

– Да нет. Этот тихий был. Но я ценный груз вез, а в инструкции четко написано: не допускать никого ближе, чем на пять цитов. Я ему посветил для предостережения. Он вроде остановился и смотрит, как я лампу чиню. Не люблю я, когда над душой стоят во время работы. Если бы не закон, врезал бы я этому аборигену по ходулям или в гляделку дал.

– Так и не ушел?

– Потом вроде ушел. Но только я успокоился, он опять. Еще волочит за собой какой-то мешок. Я снова на него маяк направляю. Мол, не подходи. Он приближаться не стал, поставил этот мешок на землю, пробормотал что-то и ушел. Я думал, сейчас где-нибудь спрячется, следить будет, но детектор НДО3 ничего не показал.

– А что он там бормотал?

– Знаешь, у меня модель транслятора уже старая. Говорит, это он для меня притащил. Остальное я не разобрал.

– А мешок-то взял?

– Ну, да.

– И что там?

***

Видел я сегодня неело4. Дело было часов в пять утра. Заря только занималась, туман в полях еще не рассеялся. Луну тучи заволокли. Словом, темно вокруг. Выхожу я из дому, направляюсь к сараю трактор проверить, потому как настала теперь пора посевы удобрять. Вдруг вижу, холодильник в поле стоит! Конечно, спросонья да в полутьме чего только не покажется. Но не совсем же я, старый дурак, ума лишился! Глаза потер, посмотрел еще раз: точно холодильник, только большой очень. Подошел поближе, а это корабль целый. Немного на ракету похож, только с тупым концом. Красивый такой, в темноте немного посверкивает. Думаю, наверное, авария. Иначе зачем рядом с фермой приземляться? Потом пилота заметил, пошел к нему. Надо же помочь человеку. А как пригляделся, так сразу понял: не человек это, а совсем даже наоборот! Маленький, тощенький. В чем только душа держится? У нормальных пилотов, пусть даже неело, скафандр должен быть, а у этого только широченные штаны. Хотя, может быть, летел издалека и в пути поистрепался. Успел я еще подметить, что кожа у него переливается – точь-в-точь копченая скумбрия. Голова большая, длинная и шлем на меху. Глаза навыкате, как у гуманоида. Словом, последняя лягушка на болоте и то краше будет.

Стоит он у своего аппарата, изучает. Чинить, значит, собрался. Ну, я к нему. Мол, помощь нужна? Он вдруг испугался, фонарем светит, а у самого щупальца дрожат. Не стал я приближаться. Пошел в сарай, взял мешок, положил туда старый инструмент и понес ему. Я-то сразу смекнул, что он горе-специалист. У меня глаз наметанный. Прокопается, думаю, до самого рассвета. Еще работников мне перепугает!

Как он увидел, что я к нему иду, опять фонарем начал махать. Я уж не стал его стращать. Ежели толковый пилот, то сам должен справиться. Оставил ему мешок и поехал поля удобрять. Некогда мне. Вечером заглянул на то место, но его уж нет. Починил, видать. А инструмент, кстати, забрал. Ну, пущай пользуется. У меня этого добра полно.

Любовь Тимофея к прекрасному

Как же я обожаю эту комнату – столько любимых вещей в одном месте! Нет больше таких комнат! И не было никогда. Ну, только если совсем-совсем давно, в какой-нибудь прошлой жизни. И уж наверняка таких комнат не предвидится, по крайней мере, в ближайшем будущем. Во-первых, она всегда светлая. Солнце встает и первыми же лучами прогревает все уголки. Летом, конечно, жарковато. Но в такие дни всегда можно постоять под кондиционером, хотя, откровенно говоря, он шумноват и холодноват. Если совсем печёт, есть одно знатное местечко: прямо на полу, справа от дивана. Подлокотники высокие и не пропускают прямые солнечные лучи. А там тенек, и от пола прохладца… Словом, сиди и делай, что хочешь. А делать тут можно столько всего, что и не перечислить. Занятия на любой вкус найдутся.

Вот недавно случилось у меня какое-то томление. Весь вечер ходил туда-сюда. Никак не мог себе места найти. Надоел всем домашним, гостям и себе в том числе. А что делать, раз такое настроение? Но потом меня осенило, что первейшее средство от любого томления духа – это, конечно же, хорошая книга. Отправился я в свою заветную комнату. А там литературы видимо-невидимо. Полки стоят до потолка. Пыльноваты, конечно. Пока до нужной книги доберешься, весь перепачкаешься. Потом еще отругают: «Что это ты такой грязный?» Я-то отмоюсь, а кой-кому можно было бы почаще убираться.

Книги я люблю, особенно в хороших переплетах. Не в глянцевых, нет. Они красивые, но теплоты в них мало. Самая правильная обложка – из ткани. Пусть на ощупь немного шершавая, но зато уютная. Так и хочется ее потрогать. А тонкие съемные обложки я вовсе не люблю. И рвутся быстро, и вообще мешают. Вот Александр Сергеевич стоит. «Руслан и Людмила». Ах, как люблю я это издание! Огромная книга в красном шелковом переплете с вышивкой золотыми нитями. Там еще закладочка в виде тонкой ленты высовывается – с ней так и хочется поиграть.

Я уже не говорю про диван. Если на него присесть и обложиться книжками, то через пять минут ты уже облокотился на мягкую спинку и откинул голову, и мысли бегают, и даже веки от удовольствия прикрыты. А еще через пять минут уже видишь самого себя как бы с высоты: ты по-прежнему на диване, но уже лежишь, глаза совсем закрылись, и мягкая подушечка рядом греет. Вдруг в полудрёме вспомнишь, что где-то на кухне оставалась чашечка с чем-то вкусным. Мысль об этом радует душу. Ты знаешь, что, когда встанешь, можно будет эту чашечку, жмурясь от удовольствия, опустошить. Но это потом, а пока ты грезишь на обнимающем тебя диване в окружении классиков. Да, да, в этом выборе я консервативен. Современные авторы мешают раздумьям и философскому настроению, от них всегда какие-то суматошные сны появляются. Поэтому я неизменно предпочитаю классику.

Так рассуждал Тимофей, поглядывая на разноцветное содержимое библиотеки. В это время в комнату вошла Екатерина Дмитриевна. Она взяла с полки большую темно-зеленую книгу, села на диван и, почесав Тимофея за ушком и погладив его полосатую спинку, стала читать. А он, пребывая с самого утра в прекрасном расположении духа, прижался к ней своим пушистым бочком и почти задремал, однако быстро проснулся от неприятного уличного звука. Любопытство стало зудеть где-то под ложечкой, отчего Тимофею пришлось встать и запрыгнуть на подоконник, чтобы узнать, в чем дело.

«Боже мой, это же неандертальцы!» – с ужасом смотрел и думал Тимофей. Ему стало невыносимо стыдно за то, что есть в этом мире представители его породы, не только невоспитанные – это еще ладно – но к тому же совершенно необразованные. Стоит выглянуть во двор, и там будет полно личностей, от которых просто бросает в дрожь. С ними не то что разговаривать, даже стоять рядом противно. Шпана безграмотная. Или заблудшие какие-нибудь. Откуда только берутся? Нет, раньше все-таки было спокойнее. А теперь… А что теперь? Понабежали эти немытые варвары, от которых никакого покоя. Говорят, в приюте вдруг сменился хозяин, а он, видите ли, собак предпочитает и жалеет их, а коты ему мешают жить, вот и выгнал всех на улицу. Так они теперь тут свои беспризорные порядки устанавливают!

Допустим, весной орут все – это можно понять. Но чтобы круглый год! Это даже неприлично. У них выводок за выводком, и вся их мелюзга тоже орет чуть не с пеленок. По домам и во дворе везде лазят, пачкают. Настоящие варвары! – мысленно рассуждая о невоспитанности уличных котов, Тимофей от раздражения постукивал хвостом по теплому подоконнику. Ему хотелось посмотреть в окно и понаблюдать за жизнью на Земле, но неприглядные картины некультурных соседей мешали ему познавать мир. Он периодически отворачивался от окна и недовольно щурил глаза.

– Ну, что ты разглядываешь? Уж не знакомая ли у тебя там? – игриво проговорила Екатерина Дмитриевна, заметив нервное возбуждение Тимофея.

– Ах, оставьте! Что за глупости! – в еще большем раздражении подумал Тимофей, но отвечать не стал. Он демонстративно отвернулся от окна, а когда Екатерина Дмитриевна подошла и попыталась его погладить, и вовсе отпрыгнул на пол и скрылся в закоулках библиотечных полок.

Окончательно расстроенный, он возлежал на потрепанном многотомном издании Антона Павловича Чехова и предавался размышлениям: «Если бы она не приносила мне регулярно еду и не устраивала сеансы терапии путем поглаживания шерстки на спинке, поскребывания подбородка и почесывания за ушками, то не уверен, стал бы я ее терпеть в своем доме или нет».

Конечно, она знатная дама. Все-таки внучка фрейлины. Но, с другой стороны, он и сам, вероятно, не крестьянин. Хотя, честно говоря, плохо помнит, где родился. Слишком маленьким его принесли в эту квартиру. Вполне возможно, что предки его могли попасть в горнило революции. Про это самое «горнило» Тимофей как-то слышал в разговоре Екатерины Дмитриевны с гостями, и слово ему чрезвычайно понравилось. Было в нем что-то величественное и напоминало Тимофею, как он из открытого окна рассматривал собак, которые безнадежно лаяли на него снизу вверх, но всегда вынуждены были признать, что до высот Тимофея (все-таки третий этаж) им так же далеко, как, например, до Китая. Может статься, что кто-то из его кошачьей семьи живет теперь за границей, как эмигрант. Хоть сам он толком не очень знает, что такое было при царском режиме, но чувствует всеми коготками, что бабушка его не иначе как при дворе служила. Ибо теперешняя его подопечная Екатерина Дмитриевна была внучкой самой настоящей фрейлины, которая состояла в свите царской фамилии. Родителей, активно участвовавших в деле революции, она вспоминала вскользь и с неизменной грустью, а вот жизнь бабушки, истории ее службы при императрице и отношения с дедушкой волновали и теребили ее душу до сих пор.

Екатерина Дмитриевна даже одевалась старомодно, стараясь хотя бы отдаленно походить на портреты далеких придворных родственников.

Она жила в старинном доме, в квартире, которая досталась ей благодаря деятельности родителей, хотя она не любила об этом говорить. В серванте, на бесчисленных полочках и подставках хранились чудом уцелевшие вещицы царской эпохи, которые наполняли комнаты духом безвозвратно ушедшего прошлого.

От наследства не осталось и следа еще при жизни бабушки. Поэтому Екатерина Дмитриевна сдавала одну из комнат студентам университета. Так случилось, что первый ее квартирант учился на историческом факультете. Как-то хозяйка обмолвилась о том, кем была ее бабушка, и это случайно оброненная фраза поставила невыводимое пятно на чистом сознании будущего историка. Впоследствии здесь селились исключительно представители исторического факультета. Им позволялось приводить к себе друзей и знакомых. Все они без исключения буквально приклеивались к щедрым рассказам о дореволюционных предках Екатерины Дмитриевны. Каждый раз она восторженно улыбалась, вспоминая какой-нибудь особенный случай из придворной жизни или даже анекдот, и благосклонно прощала удивленные вздохи и раскрытые рты студентов. Надо признать, что рассказчица она была великолепная и умела так увлечь слушателей, что те забывали об экзаменах, лекциях и обо всем на свете.

Посиделки и разговоры на исторические темы часто тянулись за полночь и за утро. Потом студенты весьма успешно вставляли какой-нибудь кусочек из квартирных бесед в свою курсовую, а преподавателям не раз приходилось удивляться, как это возможно, что из года в год их ученики используют в работах одни и те же события и факты.

Сама Екатерина Дмитриевна во время бесконечных расспросов и долгих воспоминаний чувствовала, что возвращает себе жизнь, в которой никогда не жила. Ее работа в театре давно закончилась. А личное счастье где-то затерялось, возможно, в далеком прошлом.

Еще во время учебы на театральных курсах она целый год дружила с молодым человеком, студентом химико-технологического института. Он не принадлежал благородному сословию (Хотя стоило ли ожидать этого в рабоче-крестьянские времена?), но был очень вежлив, казался умен и начитан. Его иногда звали на чай. Полная надежд Екатерина Дмитриевна с наслаждением думала, как чудесно и гладко все складывается. Тем более, что ее кавалер с некоторых пор был особенно застенчив, как будто пребывал во власти матримониальных переживаний и планов. Весь мир казался удивительно прекрасным до того момента, когда юношу пригласили на обед.

Настал долгожданный день. Несколько человек и в их числе тот самый кавалер явились к назначенному часу, чтобы за накрытым столом усладить хозяев умной беседой и развлечь последними новостями. Принесли напитки, и гости расселись по комнате, образуя сгустки и кучки интеллектуального толка. Обстановка была чрезвычайно располагающей. Через некоторое время пригласили за стол. На закуски было подано… Ах, важно ли это?! Разве можно именовать обедом то, что теперь скрывалось за этой фразой? То ли дело при дворе, как рассказывала бабушка… Впрочем, мы отвлеклись.

Почти сразу подали суп – огромная фарфоровая чаша гордо стояла на столе и испаряла непривычные ароматы. Дело в том, что бульон приправили нежнейшими травами, когда-то специально привезенными из Прованса. Этим сушеным веточкам уже было как минимум лет двадцать, а то и все пятьдесят – удивительно, что они не превратились в труху. Видимо, память о бабушке хранилась очень нежно и бережно.

Вдруг – О, Боже милостивый! – сердце очарованной студентки дрогнуло, глаза сами по себе стали увеличиваться, розовый ротик покривился – она не вполне обладала светскими манерами своей любимой бабушки и пока еще не умела скрывать душевные потрясения. Впрочем, она оказалась не единственной, кто пребывал в замешательстве от увиденного зрелища. Интеллигентный юноша из химико-технологического института, который только что увлеченно рассказывал о невероятных достижениях современной науки, о великолепном будущем, которое нас всех очень скоро постигнет, о грандиозном прорыве в промышленности, а кроме того, о пиджаках из непромокающего картона, о хлебе из… лучше и не говорить из чего – теперь молча склонился над супом и с кропотливым спокойствием вылавливал из бульона травинки, предназначенные для придания блюду особого аромата и вкуса, а затем – и это уже было кульминацией всей процедуры – с аккуратной нежностью раскладывал их по краям тарелки. Те, кто был слишком поглощен беседой, а также счастливо сидевшие на другом конце стола не заметили оригинального мероприятия, проводимого будущим инженером-химиком. Сидевшие же рядом и не вовлеченные в разговор настолько, чтобы не видеть происходящего, завороженно останавливали свой взор на уникальной, почти лабораторной процедуре фильтрации бульона. Юноша, впрочем, был настолько сфокусирован на своих манипуляциях с травинками, что не заметил эффекта, им произведенного.

У несчастной внучки, которая была достойной преемницей своей воспитанной бабушки, перехватило горло. Слезы подступили к глазам. Она была готова расплакаться от обиды, унижения и горя, когда ее идеал покрылся страшным позором. Как она могла так обмануться? Что скажут люди? Ведь все знали об их нежной дружбе. Теперь это может навредить ее безупречной репутации… Мысленно бедняжка уже воздела руки к небу и молящим взором просила испепелить невоспитанного гостя. Но помощь свыше не поступила, а предпринять что-то было необходимо. Тогда она трагично опустила голову, спрятала взор под пушистыми ресницами и уставилась в свою тарелку, якобы сосредоточившись над салатом.

На следующий день она не позволила ему себя проводить, деликатно объяснив, что не может общаться с человеком, который не знает, как вести себя в достойном обществе. Он, естественно, ничего не понял и потому толком не ответил, хотя, кажется, слегка промычал. Что поделать? Словарный запас для любовной ситуации у него был весьма скуден. Вечером в компании друзей, после успешной дегустации изобретения студентов второго курса под названием «Пиво от Васи из группы №1», он вдруг залпом рассказал о непонятном происшествии на свидании и сразу согласился на посыпавшиеся градом утверждения, что девчонки – вздорный и преглупый народ. Расставание, таким образом, получилось само собой.

Екатерина Дмитриевна, чтобы восстановить душевное спокойствие, решила вложить накопившиеся чувства в учебу. Хотя, например, преподаватель пения не оценил это решение по достоинству. Он упорно считал, что, даже если песня трагична, то в хоре не надо размахивать руками. Когда курсы закончились, Екатерина Дмитриевна поступила на службу в театр, где составила отличную карьеру актрисы второго плана. Отдавшись искусству целиком, она так и не вышла замуж.

Конечно, внучке фрейлины не подобает грустить и жаловаться. Но где-то в потаенном уголке души у нее появились зерна сомнения, которые иногда давали ростки подозрений, не совершила ли Екатерина Дмитриевна ошибку, добровольно отказавшись от возможного счастья. Впрочем, в потаенных уголках, как правило, темно, а проблемы с памятью, которые иногда стали появляться, помогали укутать неприятные воспоминания толстым покрывалом времени. Так что у подозрительных ростков не было шансов на будущее.

Кроме того, невольно став известной хранительницей исторических сокровищ, Екатерина Дмитриевна теперь была чрезвычайно занята. Прежде ее жизнь не бывала так наполнена, и уж, конечно, никогда еще не приходилось внучке так часто практиковать светские наставления бабушки. Дело в том, что студенты с особенным рвением, а порой с совершенно диким любопытством задавали вопросы не просто неподобающие или некорректные, а самые что ни на есть непристойные. Екатерина Дмитриевна не переставала удивляться, как можно было столь бессовестно интересоваться деликатными подробностями личной жизни и быта. Однако она крепко держала оборону и некоторые детали обходила в своих рассказах самой дальней тропкой или так завуалированно намекала на них, что сокровенный смысл событий угадывали только самые искушенные и прозорливые адепты истории.

Единственная вольность, которую внучка фрейлины стала себе позволять, – это курение. Не то чтобы она получала от этого мероприятия какое-то удовольствие, но совершать церемонию задымления комнаты каждый раз в разговоре со студентами о былых временах стало своего рода ритуалом. Для Екатерины Дмитриевны это был вызов времени, годам и бренности современной жизни. Хотя началось все с шутливого подарка от одного отдаленного родственника, работавшего на международных корабельных перевозках, а конкретнее от двоюродного племянника внучки бабушкиной кузины (да, да, и такое бывает). Екатерине Дмитриевне была презентована изящная трубка, мастерски вырезанная из редких пород дерева с инкрустацией драгоценными камнями и привезенная из дальних стран, кажется, где-то в районе Индийского океана.

Сразу же после получения оригинального подарка чувство прекрасного, с грандиозным успехом передавшееся от бабушки-фрейлины, взыграло с полной силой. Первая попытка раскурить трубку закончилась плачевно для кухонного стола. С тех пор он был немым свидетельством того, что спички могут быть опасны даже в руках взрослых. Вторая была успешнее, но дым оказался таким едким, что хозяйка трубки огласила всю квартиру десятиминутным «кхе-кхе» и чуть не умерла от удушья. В следующий раз было противно, потом – не так что бы очень, но со временем Екатерина Дмитриевна оценила красоту движения руки и поворот головы, необходимые для того, чтобы держать трубку и периодически подносить ее к губам. Она поняла, что можно сильно не вдыхать дым, а обходиться легким попыхиванием. Со временем Екатерина Дмитриевна узнала, что существует изысканный вишневый табак и стала ароматизировать им комнату и своих гостей. Элементарный процесс тления высушенных растений превратился в небольшое театральное представление, и теперь это доставляло ей удовольствие, сравнимое разве что с мыслью о присутствии на приеме во дворце.

Среди задымленных гостей квартиры были самые разные и даже странные личности. Объединяло их одно: когда они собирались у Екатерины Дмитриевны, то подолгу сидели или стояли, прислонившись к стене, когда не хватало мест, с недопитой чашкой чая в руке, и внимательно слушали старинную и потому невероятно интересную хозяйку дома.