Дорога из жёлтого кирпича

Тмин

Белый потолок, книги – кровопийцы, гомерические тунеядцы. Смотрят с полок спинками.

Тмин не любил книги. Их много. Слишком. Вот поблескивают тома Пруста. Вот кирпичи Пастернака. Вот худые жилистые томики Маркеса. Как много ферментировано в них: время, потраченное на написание, время, необходимое на прочтение, смыслы вложенные, смыслы потенциальные, эмоции извлеченные, эмоции прорастающие. Прорва времени. Чёрная дыра, брешь в полотне жизни.

Рядом с ними слышен шелестящий шепот, как из-за занавеса на тот свет: «Идем. Вот же. Рядом. Только протяни руку – и вот уже прекрасное далёко». Сопротивляясь, отходишь, но они подманивают, кричат беззвучно: «Так не возьмешь? Не прочтешшь??» Ёрничают, как чертовы дети: «Не осилил, не осилил! Слабо?!» Услужливо подставляют спинки гладкие. Легковерным дуракам. На волосках-крючочках этих спин уже и без того висят, застрявши как на проволоке, спутанные мысли предыдущих. Книги – нарциссы паталогические: давят интеллектуальной мощью, бесконечно тянут внимание на себя. По идее, чтобы хорошо читать, в какой-то момент нужно перестать жить.

Тмин, говнюк, всё прекрасно понимал. Но раболепствовал с безнадёгой. Он был причастен к их рождению: не только развел дома питомник, но и вскармливал новый прожорливый помет, чтобы засадить им полки. Новых кровососов под гладкими обложками. Его жизнь – их жизнь, его время – их время.

Писательское молоко его, слишком мутное и водянистое, не могло впрочем выкормить их. Неоконченные еще, неокрепшие, пищащие, они постоянно сосали и ранили его хрупкую оболочку своими острыми зубами. Поэтому шкура его была вся израненная, в мелких язвах. А окружающим – невдомёк, что он всё чешется.

Тмин, отец по принуждению, по призванию, прижимал их (с некоторым отвращением) к груди. Пока они маленькие, им нужно самовыразиться в реальности, как-то обматериализоваться. Еще безликие, совсем тоненькие, они облепляют его дракулиным копошащимся семейством и нетерпеливо бьют кожистыми крыльями обложичек. На этих обложках ещё толком никуда не улетишь, а они хотят на полки, многочисленно. Чтобы их брали и маяли.

Они умеют доить, и все сочится смыслообразовательное вещество. Выкормить их, поставить последнюю точку, последний штрих материальности – и, внезапно, цепкие когти выпустят, метнется новое на полку – свободное, мощное. Тогда можно вздохнуть полной грудью.

Пока не придут новые. А выжмет до последнего сизое писательское млеко, и сам обессиленно канет туда, откуда извлекал их. Будет печально смотреть с обложек, с тусклого портретика на оборотке. Проситься, стучаться наружу.

Тмину случалось думать, что истекать он будет до полного материального истончения. Как и его предшественники добавит к уже имеющемуся кожистому подворью еще некоторое. Чтобы эффективней сжиралось время различных никчемух и фантазёров. Всех тех, кто обменивает свою жизнь на вымышленную.

Так случалось ему размаяться в кресле и бездумно уставиться в потолок. Голова только болтается из стороны в сторону, пустота. Потолок наводит оцепенение, и тварям в обложках не удаётся выжать из него ни капли питательного. Голова мерно покачивается за стулом, вода журчит в стенах, под сизой кожей – фиолетовые вены. Кровоточат ранки, дух спит.

Тизо

Тизо принадлежал к `виду человеческих, на которых невозможно смотреть без легкого и несколько постыдного пренебрежения. Дело в том, что это вроде как и не совсем люди: до того они забавно нелепы, до того обыкновенны, что всё это становится неловко. Сознание мигом относит их к другому виду существ и успокаивается. После этого обычные правила восприятия уже не действуют: можно не воспринимать их всерьёз, не слишком внимательно слушать, не очень сочувствовать. Как бы затушевать, представить на лубочной картинке или на страницах комиксов.

У Тизо, помимо стрекозиных глаз за очками, беда была в волосах: ото лба вверх и в стороны раздавался беспечный одуван светлой курчавой поросли, который полностью уничтожал любые попытки воспринимать этого маленького человечка всерьез. Настоящая золотистая корона дурака на худеньком теле.

Меж тем, этот нелепый дружок тоже умел страдать: не было дня, чтобы он не думал о Ладочке – вечно ускользающей и оттого ещё мучительнее желанной. Вот эта вот вся атласная кожа и отравленная кровь. Он знал, господи, как хорошо он знал, что надеяться и ждать – бесполезно. Но он жил, ждал и надеялся.

Разумеется, Ладочка не рассмотрит сокровищ его души за очками. Она – редкий отморозок – настоящий: что ей страдания Тизо? Невзрачный жучок ползёт по стволу дерева, мимо которого она проходит. На сухом белом лбу Тизо наметились несчастливые морщины. Он часто лежал в сером полумраке, музыкальным грохотанием в ушах пытаясь унять грохотание сердца. Глупый одуван на его голове продолжал жуировать при каждой возможности, но Тизо не замечал этого нелепого оптимизма. Однако, хуже всего ему было именно в помещениях – там, где не было ветра и места, чтобы раскачивать одуван. Там было душно, но он упрямо забивался туда, чтобы не было уже никакого дуновения – так как движение причиняло ему боль и обиду. Лучше умирать.

Так вышло, что в один из этих похожих друг на друга дней, без ветра и воздуха, его приметил Велиз. Неясно, мог ли тогда Тизо сам к нему достучаться – так глубоко был он погружён в тусклое существование.

Тизо ждал в машине мать, шли дождь и мучительно долгие минуты. За хмарью серо-тонированного стекла покачивалась зелень, противно свежая и мясистая под дождем. Тизо был мягок, бледен и снул. Он придвинулся к бардачку и достал такие же невзрачные, как он, печенья. Тизо засунул в рот пару бледных кружков застывшего теста, и не почувствовал ни вкуса, ни удовлетворения. Жук с большим удовольствием точит кору дуба.

Так жевал он, когда телефон на соседнем сидении подернулся вдруг голубоватым. Глядя на него Тизо чувствовал, как мелодия прорывается в его перепонки – как если бы кто-то проталкивал жемчуг через уши его в мозги. Заветное имя высветилось на предательском чёрном экране. Тизо смотрел на него, как на древесную змею, высунувшую плоскую голову прямо напротив. Сумрак вокруг и маленькие ядовитые буквы. Гибель от этого похожа на смерть мелких мышей в террариуме. Загипнотизированный, он потянул кнопку ответа.

Голос Ладочки был низок, умопомрачителен. Не что-то ли подобное чуют белые мыши, когда от яда уютно цепенеют их тельца? Или когда биолог внимательно вводит физраствор под их нежную кожу. Воля тогда уже становится ненужной: наступает свобода от воли. Свобода от тела. Вот и Тизо стал совсем свободен, бестелесен.

Он не соображал. Надежда затопила его вены, его трепещущее серое вещество и даже вдруг ставшие мягкими кости. Она горячо лилась у него из глаз. Ладочка говорила что-то: «напрасно он думает, но он не оставляет ей выбора, так дальше она не может, нужно двигаться к новому, если бы на то судьба была – да ведь глаза у человека не на затылке». Кисель с комочками. Комочки эти Тизо всё никак не мог проглотить. Разжёвывать их было противно, но почему-то нужно.

Раздались гудки и Тизо вдруг выбросило из страны вечной весны в тот же полумрак, откуда извлекло на несколько воздушных минут. Пока-пока. Вместо дивного аромата жасмина – так пахли её шея и надежда – запахло сыростью. Мелькнули и исчезли белые одежды. Она была невинна, непричастна к его горю. Весенние цветы опали, деревья повалились вбок, бледные печенья осели в сжавшемся нутре комком. Холодным и липким, как стынущие на мягких щеках слезы.

Бывало, в далеком детстве, случалось описаться ночью. Сначала – так тепло и приятно, а потом горячее озерцо превращается в мокрую хладь. Тогда мягкое затуманенное сознание неповоротливо пробуждается, и синяя птица на стене растворяется в тусклый узор на обоях. Так и Тизо – просыпался. Действительность была оклеена серым.

На этот раз – не так, как в детстве – прежде, чем пришла мать, и стало стыдно, было время. Тизо прижал горстку напуганных воспоминаний, сложивших цветные крылья у него на груди. Когда детство прошло, утешающие игрушки стали эфемернее, но куда болезненнее – так закапывались рыльцами в плоть, что не извлечешь. Всё они – совместные годы, совместный дом, утреннее тепло. Тизо чувствовал себя мокрым и холодным. Тучи за черным окошком сожрали небо, мир превратился в кисель. Он чувствовал глаза – большие и пустые, будто смытые начисто слезами.

Вспомнил сказку, где Элли вытащила Страшилу из реки и нарисовала ему смытые глаза. А ему кто нарисует? Чтобы видеть снова после литров слёз.

Тизо почувствовал возмущение и праведный гнев на судьбу. На отсутствие этого кого-то. Он был совсем один.

Вот тут-то сквозь бухающую завесу дождя и крови в ушах высветилось неоновым светом имя. И не Ладочки. Проступило другое – ясно, как люминесцентная вывеска, засветилось в мозгу. Это был пьяный бар, всегда открытый неудачникам. Назывался он Велиз. Японский бог, индеец, путь к себе. Как угодно. Достаточно помянуть – и чудо!

Тогда это и произошло: Тизо вдруг понял, что уже невозможно терпеть.

Тмин

Концов не было. Ни одного. Он исписывал тетради, бросал, потом еще тетради, потом перешёл с аналогового на высокотехнологичное и завёл несколько файлов в серебристой рамке экрана. Под каждую тетрадь – своя ручка с тонким стержнем, под каждый файл – тонкая клавиатура. Будто тонкость эта гарантирует тонкость мысли.

Или же, вот, можно высадить на экране деревце – чтобы его не тронуть, пока не вырастет: сиди и пиши. Перед праздниками оно даже разных форм: ёлка с подарками, пугало с тыквой на голове, сакура: сиди да не отвлекайся, не убивай почём зря дерево.

Всё зря. Безуспешно, бесполезно, вхолостую. Можно сходить сожрать печенье с полки – и так пройдёт день.

Тмин знал: концов не бывает. Ни плохих, ни хороших. Только вечная мука писания, отложенного времени. Бесконечные позывы, а толку нет.

Ставьте цели. Если вам не удалось преодолеть себя хотя бы 5-10 раз в год, дальше будет только хуже. Вот, что проповедовали целеполагатели. А Тмин был отставшей птицей в пролёте. Бледная кожа, хилые мышцы, мутный взгляд. Всегда он был обложен кучей книг. Отшельник. Смотрел на маленький парк через дорогу, и он до боли напоминал лес: заснеженный, опадающий, летний. И Тмин за окном – в аквариуме своих идей.

Вокруг лупают и суетятся сгустки образов, беспокоятся. Он не знает, как пересадить этих мелких чертей в книгу. Может, им нужен горшок побольше? Может, у него неподходящий горшок?!

Только мигрень от их постоянного постукивания – из безликого небытия в его пустующую голову. Это, и беспрерывный белый потолок над писательским креслом под его жопой. Он не чувствовал ни жопу, ни связь с миром.

Единственным выходом было закончить. Невозможным, ложным, бутафорским. Как наклеенные обои в виде древнегреческих колон на фасаде маленьких домов на продажу в кредит. Подделка. Бутафория. Картон. Как и его книга – напрочь картонная. Деревянные персонажи, искусственные ситуации. Пластиковый талант.

Да и о чём писать? Стоило Тмину задать себе этот вопрос, начать выбирать объект глубочайшего философского смысла, как ум его переставал работать, мысленный взор уходил в пустоту, и ему казалось, что нет у него таланта, или что какая-то болезнь мозга не даёт ему разродиться во всю мощь.

Тем не менее. Она – книга, бутафория, концовка – давала надежду уткнуться в небо. Настоящее – не заплеванный мечтами и досадой потолок. Настоящее голубое небо. Уткнуться в небо самым своим носом.

Такое небо видит Велиз. Кто знает, обращает ли он на него ещё внимание – столько лет крошится под этими небесами его старая кожа. Но для тех, кто этого неба не видел – это огромный дар. Гремучий инсайт. То ещё целеполагание.

Велиз… Опыт работы тыщу лет. Мозгоправ и костоправ.

Там, в его пустыне, тминова голова забронзовела бы, наконец, как лапа велиза, как памятник великому поэту, раскиданный по площадям империи. Его день рождения стали бы отмечать по всей стране. Веха. Он приобщился бы к Велизьему племени, стал бы мудр и велик. Запеклась бы голова и отлила на солнце красным, а мысль вскипела бы ясно и излилась бы чёрным по белому. Полнились бы полки его детищем.

Пустое. В пустыне мысль только кипела и испарялась, оставляя звенеть пустоту. Тишина временами прерывалась жарким потрескиванием карего камня. И проблесками ожидания. Или так только казалось – ведь мозг не способен её переносить. Тмин закрыл глаза. Нутро его от жажды стало пеклом. Он терпел: говорят, горемыки выгрызли целый колодец на пыльном плато – да без воды был их колодец.

Всё это был вымысел, который стоило выбросить из головы. Как Секрет, Высокая Эффективность и Навыки целеполагания. А также Счастливый АйКью. Бессмысленный набор букв, пилюли счастья, эфемерная сома и психосоматика. Вымыслом был и сам Велиз. Но не просто вымыслом, а легендой. Заставлявшей верить, что да, старая ящерица может помочь. Даже если ты не в состоянии справиться сам.

Велиз сидел, распластав древние лапы по каменной пустыне. Жизнь протекала без потрясений, Велиз был огромен и стар. В глубоких складках его тела образовались целые города и мазары. Иногда туда забредали юницы. Там и терялись – говорят, много было таких велизовых невест – их он не любил отпускать.

К нему надо было приходить заранее, в солнечную печь: на закате зашевелится – не подступиться.

Тмин сидел и бросал камни в горизонт. Белую кожу опалял жар, по венам текло голубое и чистое, плескалось, как река на солнце. Маленькая горная речка – такая и в степи не пересохнет. Дождаться было очень нужно, и Тмин не пытался скрыться от солнца в сушильне: брал смирением. Боялся оказаться вновь в чёрном офисном кресле под белым потолком.

Велиз видел его: мелкий бронзовый жук. Приоткрыв одно веко, Велиз не торопился открывать второе. Не было на свете места приятней. Оно хрустело на коже, пекло. Духота и пыль, жар и песок.

Очень размеренно тишина дня сменялась легким оживающим стрекотанием. В районе жука о камень камнем бился звук – он развлекал себя игрой в камушки. Торопиться нужды не было. Никогда. В конце концов, что есть день? По коже ползли какие-то муравьи.

Затем их смыло сумерками, стекшими по спине Велиза в прохладную лужу под брюхом. Велиз блаженно шевельнулся. Выпустил длинный коготь и потянулся им к человеку. Потянул – Тмин не понимал, спотыкался, дурел – сжался и заполз к нему в карман.

Люди всегда чувствуют его присутствие. Несут, будто спугнутые лошади. Это трогательно: всё равно приходят, всё равно боятся. «Не видят они далеко, не видят они глубоко, но хоть и бессилен взгляд, они всё равно глядят». Да, впереди – море, впереди – огромная пустая равнина. Ужасающий грохот волн и камней. Распинываемых своими же ногами. Некоторые цепенеют и остаются камнями в этой пустыне навечно. Некоторые утонут в волнах собственных морей.

Но Велиз не сдавался первым. В кармане трясло, и все это уже бывало столько раз. А потом – пришли: охряной свет человеческого быта, позабытые бананы, в спешке неприбранная неровная поверхность стола – заползти с обратной стороны, спрятаться? Но нет – прятаться он не будет: не для того ли и пришёл человек, чтобы рискнуть и узреть, к кому? Поэтому Велиз просто принимался за бананы или что есть жрать. Иногда бывали вафли в хлипкой упаковке. Хлебистая бледно-желтая сердцевина – не то, чтобы гурманство. Не съесть даже – просто причастить зубными насечками.

Как всегда человеческий страх (чего они всё-таки ждут, приходя в пустыню?), как всегда долгое ожидание, затаивание этого спугнутого зверька и затем – когда бредовая полудрема возвращает это зыбкое существо к жизни – просветление. Всегда вдруг, но ожидаемо. Наутро ритуал: царапнуть поглубже (бывает больно), шепнуть скрипуче, убедительно – и выкинуть прочь из мягкой тюрьмы, в которую они так любят себя помещать.

Гумер

Лавка твердела под худой задницей, а мимо шли уродливо раздутые пакеты с людьми: конец рабочего дня, наспех придуман ужин. Фасоль в томате, спать и снова в бой.

Вот человек-одуван. Без пакета. Что он здесь? Его, как пакет, сорвало и принесло случайно, и будто зажало между решётками школы и детской площадки – на узком тротуаре под деревьями. Почему я пакет? Ответа нет. Он нетверд в походке и устремлениях, припухл в щеках. Пьянчужка? Разбился ли уже его корабль о дно офисного бытия? Тащит ли он повозку, гружёную кредитом? Или он недоросль, живущий на дармовых кормах под крылом стареющей мамаши? На вид лет 30. Молодые 30. Уже мимо бедового клуба 27, но ещё до просветлённых мук праотцов. Ни креста, ни драмы: просто дурачок.

Тмин досуже наблюдал Тизо. Мочи не было идти ни назад в хату, ни вперед – в лес высоток. Лес, пусть и людской, был страшен. Не хватало духу. Поэтому Тмин сидел на месте, невротически зажатый между двумя возможностями, как Тизо между заборами. Естественно, в ситуации этой куда приятнее было подробно наблюдать невроз чужой, чем свой собственный.

Вот Нелеповатый трогает тонкой ручкой турник на детской площадке, вот присел у куста сентябринок. Нелепица на голове. Никчемуша, Никакушка, Ничтоженька. Полосатое поло неопределенного фиолетового оттенка – висит жалобно и как бы извиняючись.

Тмин отвлекся: надо полистать ежедневник – вдруг оно придёт, вдруг слова просыпятся. Но оно не приходило, а слова не просыпались. Более того, стало понятно, что сегодня не придёт уже ничего. Это порождало затравленность, падение духа и скукоживание эго. Он ни на что не годился, ничего не мог и никуда не смел податься. Разумеется, его нигде и никто не ждал. Прямо как одувана, который уж утомил спорадически появляться в разных местах двора (Тмин следил). Такой этот Одуван был наивный, гладенький – с робким сосредоточенным выражением лица, высоким лбом, который он то и дело морщил, безмерными стрекозьими глазами. Что-то там себе соображал.

Тмин начинал злиться. Нечто жуткое погнало его из дома, приходилось отсиживаться во дворе, да ещё и с визгом, рёвом маленьких двуногих за ухом. Затравленность сменялась возмущением, которое готово было вот-вот лопнуть, как спелая виноградина.

Он рассеянно уткнулся в список городов в начале ежедневника. Ситуация предполагала, что любой вздох вселенной может быть знаком. Любой даже пук.

Тмин выбрал глазами Тернополь и Бордо.

И тогда на скамейку присел БОЛЬШОЙ. Прежде всего – голова, потом уже всё остальное. Крупная, коротко стриженная, темно-гнедой масти. Это было совершенно лишнее. Вот это присаживание. Пук, а не вздох судьбы. Да какой! Тмин брезгливо отодвинулся, не глядя на соседство.

Итак: Тернополь и Бордо. Воображение снова постаралось уцепиться за эти два названия. Никаких рациональных суждений, воспоминаний или хотя бы эмоций эти локации не вызывали. Они были ему откровенно безразличны. Об обеих он имел крайне расплывчатое представление. Но ведь это и было частью великой загадки, разгадав которую он смог бы дотащиться-дойти-доползти уже до конца! Нечёсаная голова его зажглась пожарищем от закатных лучей и напряжения.

Тернополь – терновый венец, наследие пыльных руин, белое тело нимфы, через тернии к звездам (?)

Бордо. Винные реки, конечно же. Благостная влага жизни, кровь христова. Леонардо дай винчик.

Какое убожество, – послышалось сбоку. Это явно сказал мордоворот.

Тмин затаился, сделал вид, что не слышит. Должно быть, эти слова относились к Одуванчику-дурачку. На детской площадке раздражающе гомонили дети, на лавках (лаврах?) сидели мамаши с полными, обтянутыми цветным ляжками, по тротуару двигались раздувшиеся кормом пакеты.

Тмин вытянул затекшие ноги, потер колени. Украдкой поглядел на соседа. Лоб большой и рельефный, брови выпуклые, толстые, как большие гусеницы – вот-вот поползут. Глаза в фиолетовой тени. Не очень большие. Какое-то мастифье ощущение, только бы больше кудлатости. А то будто и ему пришлось подстричься под офис, чтобы что-то скрыть: волос по бокам, до самой верхушки головы был очень короток – по моде.

Тмин открыл карту, поискал, нашел, аккуратно проложил маршруты: от Тернополя до Бордо, от Бордо до Тернополя. Румыния, Австрия, Венгрия замелькали под ногами. Писательская мысль зароилась, почуяв приближение важного и невыразимого.

Но тут он почувствовал на своём лице посторонний совершенно взгляд. Теперь Большой бросал на него не только мшистую тень – это еще можно было пережить – но и внимательный пронизывающий до зябкости взгляд. Едритство.

Можно было, конечно, и так. Отстраняясь от неудобного взгляда, Тмин потеребил носком кедика палочку в песке, осмотрел её и снова попробовал углубиться в свой ежедневник. Но мысль не клеилась. Об его лицо колюче тёрся чужой взгляд, будто двухдневная наждачная щетина. В уши вторгся новый раздражитель: баунс-прыг-скок-баунс, баунс-прыг-скок-баунс. В пальцах и задней части мозга чувствовалось напряжение. Тмин раздраженно поднял взгляд. Прыг вверх – подлетание белой юбочной волны – лёт вниз – опадание, баунс – мяч ударяется об асфальт, хват – на другой стороне пойман белыми руками, баунс – прыг, скок, баунс. А на фоне – резкий визг мелких спиногрызов. Нетерпение росло. Послышался гудящий сигнал грузовика.

Вулкан забурлил:

Как тебе моя девчушка? – спросил, явно не собираясь допустить, чтобы Тмин уклонился от разговора. Тмин мысленно поморщился: и от фамильярного обращения, и подозрительного словечка, и от непрошенной беседы. В его-то сосредоточенном настроении. Но из вежливости уточнил:

Какая девчушка?

Эта. Мы путешествуем вместе, – и показал на белую юбочку.

Вывод, который нужно было сделать, был неявен. Молодой отец? Тмин еще раз бросил взгляд на Гору. Черты лица были явно намечены ваятелем невпопад: не все на своих местах и нужной формы. Или это вечерние тени ненароком разбросали элементы лица, затенив одни и неровно выхватив другие. Из-за этой же игры света, вероятно, зрачки гостя будто подёрнулись красноватым, недобрым, стоило Тмину подумать об его отцовстве – его любопытство так и припечатал грузный взгляд. Уши чуть прижало к черепным костям. Он с какой-то тоской вдруг подумал, что довольно давно не замечал местонахождения блажного. И пузырёк успокоения в мире растворился вместе с его одуваньей шевелюрой.

С ней хорошо, – сказал Угнетатель с упором, – может быть даже очень хорошо. Не хочешь попробовать?

Тмин почувствовал, что рубашка прилипла к спине, а жопа – к скамейке. Сглотнул. Что-то мигом зачесало и без того напряженный задок мозга, а на переднюю его часть стал опускаться туман.

Что значит попробовать? – спросил тихо, несмотря на то, что хотелось взвизгнуть. Из своего тумана попробовал присмотреться к ребенку.

Она была светло-рыжей («ранний каштан», отметил про себя Тмин, которому в пору было уже относить себя к каштану зрелому, и уже хотя бы поэтому нечего было пялиться на детей). Пышный золотой костерок подпрыгивал на тонких белых спицах. Ему едва не стало гадко, но тут он сообразил, что её короткая юбка его не прельщает, и вздохнул с безмерным облегчением.

Но придется платить, – настаивал на своём. Подосланный мент по борьбе с педофилией? Вот прям так – посреди двора?.. Наглый pimp с соседнего района? Просто ебобо?

Тмин с достоинством встал: «Мне не интересно». Отряхнул футболку, собрался прочь.

А в Бордо тебе попасть интересно? – невпопад ответила мастифья голова, рассеянно глядя в сторону. Мастиф де Сад. Гора де Говёх. Кусок Сатана.

Тмин осел. Этого он уже пропустить не мог: этот чёртов знак. Никак Велиз услышал. Совершенно не хотелось задавать вопросов. Но он, конечно, спросил:

Какая же стоимость?.. Билета.

Большой повернул к Тмину грузную голову. Присмотревшись, Тмин увидел, что лицо это – не окончательно неприятное: глаза небольшие, почти одного размера между собой. Внимательные. Выражение лица, в общем, не угрожающее (хотя и красноватые, нахер, широкие зрачки). Нос прямой, лоб высокий. Черты скорее правильные, хоть и крупные. Зато без чёрных пор. Тмин чувствовал, как становится податлив, будто пластилин.

В три раза дороже обыкновенной.

От этой информации нервы вонзились в пластилин проволокой. Нутро свернулось клубочком и уползло. Стало понятно, что дело недоброе. Тмин уставился на чистые листы. Зачем было спрашивать? Он напишет и так. Надо только дойти до хатки, закрыться.

Я – Гумер, – глухо, почти застенчиво, сказал сосед.

Тмин растерялся: эта мощная гора, тень, огромная псина решила знакомиться. Разом практически открыв ему свою сущность – не то про эротические пристрастия, не то про иноземный велизов мистицизм, лихую сверхъестественность, литературный привет.

«Я – Гумер: даёшь угрюмей, из-за Элли обезумел, бываю шумен, не рад себе, как в аду игумен, чуме подсуден, гоняю мумий, мне душно в человеческом костюме, я вольнодумен! Да, я БЕЗУМЕН! Раунд!» – секундой пронеслось у Тмина в голове. Он увидел персонажа и спохватился.