Тихие омуты

Голова Кирилла готова была лопнуть, но выхода из этой западни он не находил. Людей, стоявших выше Крейцера, он подкупить не мог – не тот масштаб и не те деньги. Сердце жгла злость на тех, кого он раньше считал своими близкими. Уже заполночь Кирилл вдруг решил, что у него дома наверняка спрятаны жучки, иначе бы этот самоуверенный полковник не смог его вычислить. Он принялся искать их везде: переворачивал столы, отрывал плинтусы, срывал люстры. Так ничего и не найдя, он плотно задернул все шторы на окнах, потому что ему казалось, что за ним следят из припаркованных поблизости машин и даже из окон соседнего коттеджа, а после этого в изнеможении упал на диван. Почти сразу же он провалился в тяжелое забытье, в котором увидел продолжение своего странного сна.

* * *

Щурясь от палящего солнца, Левий и стражник смотрели на приближающуюся толпу. Не меньше сотни человек спускались от города к морю, поднимая клубы пыли. Впереди шел мужчина среднего роста в белой одежде с непокрытой головой. Его длинные темно-русые волосы волнами падали на плечи. С ним рядом шел человек в одежде священнослужителя, они оживленно о чем-то беседовали. Толпа за ними двигалась в молчании, внимательно прислушиваясь к разговору.

Стражник с удивлением смотрел на подходящих людей.

– Левий, кажется, это тот пророк из Назарета Галилейского, который вчера излечил расслабленного Иосифа! Он сказал, что по его слову ему простились все грехи!

Не обращая внимания на слова стражника, Левий стоял у обочины, широко расставив ноги, и молчал.

Толпа приблизилась к ним. Заметив стоящего у дороги мытаря, сборщика податей, шедший впереди фарисей прервал беседу со своим спутником, брезгливо отошел в сторону и приподнял полы одежды, не желая, чтобы на них осела пыль, которой касались ноги этого грешника. За ним потянулась вся толпа, со злостью и презрением глядя на Левия. И только пророк из Назарета, казалось, не замечал мытаря. Он почти прошел мимо неподвижно стоявшего сборщика податей, но вдруг остановился, повернул голову и тихим голосом произнес:

– Оставь все, что есть у тебя, Левий, и следуй за мной.

Стражник удивленно открыл рот, толпа в недоумении замерла, а Левий со страхом и надеждой заглянул в бездонные глаза Христа, обрамленные выгоревшими на солнце ресницами. Его непослушные, окаменевшие ноги сделали один маленький шаг вперед, потом еще один, а Спаситель едва заметно улыбнулся уголками губ и пошел дальше. За ним, не видя ничего, кроме спины Христа, следовал Левий, а в отдалении – удивленная, неодобрительно гудящая толпа.

* * *

Первые лучи утреннего солнца пробились в щель между шторами. День снова обещал быть жарким, но пока ночная прохлада не спешила уступать место зною, в воздухе висела легкая дымка, а на газонной траве бесчисленными жемчужинами сверкали крупные капли росы.

Кирилл сидел на диване в мятой одежде, с всклокоченными волосами. Его воспаленный взгляд блуждал по сломанной ночью мебели, разбросанным всюду предметам интерьера и разным безделушкам, когда-то много для него значившим. В дрожащих руках мужчина вертел новенький матово-черный пистолет.

Неожиданно Кирилл резко встал, подошел к окну и рывком раздвинул шторы. Комнату залил мягкий и теплый утренний свет. Несколько минут Кирилл стоял у окна, переводя невидящий взгляд с одного соседнего коттеджа на другой и бессмысленно вертя в руках оружие. Когда он заметил, что из припаркованной неподалеку машины вышли два крепких молодых человека и направились к дому, губы сами искривились в безумной улыбке. Подождав, пока молодые люди подойдут ближе, Кирилл медленно поднял руку и вставил дуло пистолета в рот. Полицейские остановились в нескольких шагах от двери коттеджа, на блестящем от росы идеально подстриженном газоне, удивленно глядя на молодого чиновника. Щека Кирилла дернулась в нервной судороге, и в ту же секунду палец нажал на курок.

* * *

Эфиопский князь Фульвиан, поддерживаемый под руки своими вельможами, сошел с носилок и приблизился к распростертому на земле человеку. Апостол и евангелист Матфей, прежде известный как мытарь Левий, лежал лицом вверх на пыльных камнях, его руки и ноги были пробиты острыми деревянными кольями, воткнутыми в землю. Вокруг страшных ран растекались лужицы темной крови, смешиваясь с грязью и пылью. Но апостол безропотно молчал, глядя в высокое южное небо широко открытыми глазами.

Фульвиан с гордой улыбкой встал около головы Матфея, загородив солнце. За его спиной развевался плюмаж из страусиных перьев – знак княжеской власти. Вокруг столпились приближенные. Стерегущие апостола воины упали ниц перед князем.

– Здравствуй, Матфей, – с издевкой проговорил князь и ненадолго замолчал, разглядывая пленника. – Неужели ты думал, что сможешь так легко заставить мой народ забыть своих богов? Тех богов, которым поклонялись их отцы, деды и деды их дедов?

Матфей молчал, спокойно глядя в лицо князю.

– Ты думал, что своим волхованием можешь затуманить их разум? Что они поверят тем чудесам, что ты сотворил с помощью злых бесов? Глупец! Эй, слуги, принесите побольше хворосту и смолы! Разведите костер прямо на этом человеке, а когда разгорится пламя, поливайте его смолой, а мы посмотрим, сможет ли он славить своего Бога, когда по его бокам потечет раскаленная смола, а внутренности будет выжигать огонь.

Несколько человек тут же бросились исполнять волю князя. А Фульвиан с отвращением плюнул в лицо Матфею и некоторое время презрительно смотрел на него сверху вниз. Апостол спокойно выдержал этот взгляд, его растрескавшиеся от жары и жажды губы шептали слова молитвы.

Вернулись слуги князя и разложили принесенный хворост на животе Матфея. Из-под кучи сухих веток виднелась только голова апостола. Один из воинов отправился к ближайшей хижине принести огня, другие откупоривали сосуды со смолой. Фульвиан наклонился к самому лицу приговоренного и злым шепотом спросил:

– Скажи мне теперь, Матфей, чего достиг ты, придя в эту страну и проповедуя слово своего Бога? Разве ты нашел здесь славу, богатство и почет? Нет! Ты познал унижение, позор, а теперь примешь жуткую смерть во славу наших богов! Вот что обрел ты на этой земле!

Матфей долго молчал, но когда воины поднесли к костру горящий факел и огонь, разгораясь все сильнее, красными язычками побежал по сухому хворосту, он разлепил спекшиеся губы и едва слышно произнес:

– Князь, я обрел гораздо больше, чем ты думаешь… Я обрел шанс… Шанс на спасение души…

Темный Лог

В чащах, в болотах огромных,

У оловянной реки,

В срубах мохнатых и темных

Странные есть мужики.

Николай. Гумилев «Мужик»

Эта загадочная история стала известна благодаря случайной находке на чердаке старого дачного дома, доставшегося мне в наследство от дяди. Последние годы жизни дядя провел настоящим затворником в своей московской квартире, поэтому состояние загородного дома было удручающим: доски обшивки, которые в прежние времена поражали многочисленных дядиных гостей причудливым сочетанием цветов, во многих местах прогнили, выгоревшая краска свисала с них струпьями. Деревянное крыльцо просело на бок, ступени опасно скрипели под ногами. Шиферная крыша потемнела и поросла мхом, кое-где в ней зияли пробоины, заполненные птичьими гнездами. В общем, строение представляло собой печальную картину, особенно для меня, видевшего этот дом в гораздо лучшем состоянии, на больших семейных праздниках, которые дядя регулярно устраивал на своем приусадебном участке.

Однако по мере того как дядя старел, его характер становился все более угрюмым, а образ жизни – нелюдимым. Он перестал бывать на даче и заперся в квартире, отгородившись от немногих искренне беспокоившихся о его здоровье родственников кипами исписанных бумажных листов, странных фолиантов и газетных вырезок. Что именно писал дядя, и зачем ему понадобилось собирать огромную библиотеку по различным отраслям естественных наук, – никто не знал. Так или иначе, упадок загородного дома вполне соответствовал упадку и разложению личности его хозяина. В конце концов, дядя скончался, после чего совершенно неожиданно для родственников, обнаружилось его завещание, составленное, к тому же, исключительно грамотно, по мнению оглашавшего его нотариуса. В соответствии с ним, имущество бездетного дяди делилось между мной и моей двоюродной сестрой – дочерью дядиного брата. При этом мне достались подержанная иномарка, дачный дом и банковский счет, на котором дядя хранил свои незначительные сбережения, а сестре – двухкомнатная квартира в Москве.

Главным преимуществом дачного дома было его расположение поблизости от столицы, в основанном еще в семидесятые годы прошлого века садовом товариществе от какого-то подразделения Академии наук. О существовании товарищества сегодня напоминал только проржавевший забор вокруг участков и покосившаяся будка сторожа при въезде на территорию. На утопающих в зелени сотках, в облезлых деревянных домиках доживали свой век мамонты советской науки, в то время как их дети и внуки, сумевшие устроиться в новой жизни, уже возводили кое-где двух-трех этажные кирпичные коттеджи.

Первый раз после смерти дяди я приехал осмотреть свое новое имущество в конце апреля. Деревья еще не распустились, и старая постройка предстала передо мной во всей неприглядности запустения. Горькие воспоминания о лучших временах, которые знавал этот дом, да и вся наша семья, подтолкнули меня к мысли как можно скорее продать участок с домом и навсегда о нем забыть, однако после некоторого размышления мое мнение изменилось. Все-таки садовое товарищество располагалось в очень живописном месте, поблизости от Москвы, было легко доступно с точки зрения транспорта. Загородного дома у меня тогда не было, а отдыхая на дачах друзей, я часто мечтал о собственном тихом уголке, в котором на лоне природы можно было бы отвлечься от суеты и шума большого города.

Мой достаток вполне позволял не спеша, за несколько лет, возвести на участке небольшой, но современный коттедж, однако для этого необходимо было сперва снести старый дядин дом. Восстанавливать его мне не хотелось, как вследствие больших неоправданных затрат, так и в связи с тяжелыми воспоминаниями о покинувших этот мир близких мне людях, которые лучшие дни своей жизни провели в этом доме.

Перед сносом дома нужно было проверить, не осталось ли в нем какого-нибудь ценного имущества. Осмотрев два этажа и решив сохранить несколько предметов почти антикварной мебели, я оказался на темном чердаке, освещавшемся через грязное слуховое окно, а также через несколько дыр в старом шифере. Большая часть хлама, десятилетиями складировавшегося на чердаке, была испорчена попадавшей сюда влагой. Залежи поломанной и уже начавшей гнить мебели, несколько ржавых велосипедов, какие-то прохудившиеся ведра, предметы садового инвентаря, горы тряпья, очевидно когда-то бывшего одеждой и постельными принадлежностями, а сейчас изрядно погрызенные мышами и наполнявшие чердак затхлым запахом, не привлекли моего внимания. Однако в самом дальнем углу, наименее пострадавшем от дождей и снега, я обнаружил фанерный ящик с личными вещами дяди, относившимися ко времени его молодости, когда дядя, как я помнил из рассказов родственников (сам дядя редко вспоминал об этом периоде своей жизни), жил где-то в Сибири и работал геодезистом.

Я спустил ящик в жилые комнаты дома, чтобы при свете получше рассмотреть его содержимое, однако как только я собрался приступить к ревизии, срочный звонок с работы заставил меня забыть о дядином наследстве и сломя голову мчаться в Москву.

В следующий раз я оказался на заброшенной даче только через несколько месяцев, в середине сентября, когда установившаяся на несколько дней теплая и сухая погода выгнала половину населения Москвы в окрестные леса за грибами, а мне напомнила о незавершенных делах на дядином участке. Снос дома я планировал на раннюю весну, чтобы за лето успеть возвести под крышу стены нового коттеджа, поэтому завершить разбор дядиных вещей мне хотелось за несколько оставшихся теплых дней.

Естественно, первым делом я решил пересмотреть вещи из оставленного на столе ящика. Дядино имущество в нем было уложено очень аккуратно: виниловые пластинки стояли в ряд, на дно были стопкой сложены исписанные листы бумаги, закрытые сверху несколькими благодарностями и почетными грамотами, парой записных и телефонных книжек и какими-то мелкими сувенирами и предметами, выбросить которые у дяди, видимо, не поднялась рука. Тут же лежал потрепанный конверт со старыми фотографиями, корочки удостоверений и две книги с дарственными надписями на форзаце.

Первым делом я раскрыл конверт с фотографиями. С пожелтевших черно-белых снимков глядело улыбающееся лицо молодого дяди. На некоторых из них он был еще без усов, на других только начал их отращивать. Судя по всему, снимки действительно были сделаны в то время, когда дядя жил в Сибири, потому что на заднем плане многих из них поднимались невысокие поросшие лесом горы. Вот дядя в болотных сапогах переходит вброд какую-то речку. Вот он с коллегами-геодезистами: молодые парни в спецовках снялись около теодолита, а дядя держит в руках полосатую нивелирную рейку. Вот дядя на отдыхе: несколько парней с предыдущего снимка в компании трех молодых девушек сидят у костра, на котором висит котелок, и слушают, как один из них поет под гитару. На нескольких снимках дядя и его товарищи были запечатлены в скалах на фоне необъятной водной глади. Сначала я решил, что это фотографии с моря, но потом догадался, что за дядиной спиной раскинулся Байкал. На других фотографиях дядя снялся рядом с огромным камнем и полуразрушенной часовней – очевидно местными достопримечательностями.

Были в конверте и фотографии какого-то маленького сибирского городка, в том числе и деревянного дома, в котором, видимо, тогда жил дядя. На последней фотографии за широким столом, установленным прямо на улице, сидели жених и невеста, в которых я узнал парня и девушку с фотографии у костра. Дядя сидел справа от жениха, а многочисленные гости, наверное, родные, друзья и соседи новобрачных, даже не полностью поместились в кадр.

Я со смешанными чувствами отложил конверт с фотографиями. Радостные лица запечатленных на них людей заставили задуматься о том, как непродолжительны человеческое счастье и человеческая жизнь в целом. За праздничным свадебным столом и новобрачным, и их гостям казалось, что впереди еще вся жизнь, что все дороги для них открыты, что нет ничего невозможного. Однако пролетели дни, месяцы, годы, и вот уже большинство из этих веселых, смелых молодых мечтателей, покорителей Сибири, ушли из этого мира, а оставшиеся в живых до неузнаваемости изменились под ударами судьбы, согнулись под грузом проблем и единственное, что им осталось в этой жизни – воспоминания о лучших днях, когда они еще верили в свои силы и в то, что непременно будут счастливы.

Я в задумчивости немного побродил по дому. Налетавший теплый ветерок срывал желтые листья с деревьев, и они с легким шуршанием падали на крышу и подоконники. Осень способствует меланхолическим размышлениям, поэтому я заставил себя отвлечься от грустных мыслей и продолжил разбирать вещи. Взяв в руки кипу исписанных листов, лежавшую под конвертом с фотографиями, я узнал дядин почерк, хотя он и заметно отличался от того размашистого, которым он делал свои полубезумные записи в последние годы жизни. Здесь я видел удивительно четкие, аккуратные буквы, складывающиеся в слова, как по линейке написанные на толстых, почти альбомных, бумажных листах. Бумага сильно пожелтела, чернила расплылись и выцвели, однако текст по-прежнему легко читался.

Заглавия на первом листе не было, однако прочитав всего несколько строк, я настолько увлекся текстом, что сидел над ним до тех пор, пока ранние осенние сумерки не сделали дальнейшее чтение невозможным. Тогда я включил свет и с нарастающим ужасом дочитал последние несколько страниц. Вот что я прочел в тот вечер на дядиной даче:

«Я, Моргунов Сергей Анатольевич, находясь пока еще в здравом уме и твердой памяти, решил доверить бумаге изложение недавно произошедших событий с целью запечатлеть и спасти от возможного забвения все мельчайшие детали этого происшествия, хотя я и не намерен как-либо обнародовать их вплоть до своей смерти.

Сейчас восемь часов двадцать минут вечера 16 августа 1972 года. Через девять с половиной часов поезд увезет меня из Прибайкальска в Иркутск, а затем в Москву, надеюсь, что навсегда. Никакого желания дальше оставаться на этой проклятой земле с ее древними и страшными тайнами я не испытываю, хотя прожил здесь больше трех лет, и в Прибайкальске по-прежнему остаются близкие мне люди.

Моя жизнь протекала спокойно и, как я теперь понимаю, без происшествий, до прошедшего вторника. Я родился и вырос в Иркутске, после окончания института был распределен в Прибайкальск и все три года, что прожил здесь, работал геодезистом. Работа была связана с постоянными разъездами, поэтому я исколесил весь район, расположенный между горами и побережьем Байкала. Удивительная по красоте местная природа, отзывчивые и гостеприимные люди, работающие с огоньком, с настоящим комсомольским энтузиазмом, расположили меня к этому, в общем-то, суровому краю. Я подумывал остаться здесь навсегда, завести семью и купить собственный дом, однако все мои радужные, наивные планы были разрушены всего за несколько дней, на протяжении которых мне пришлось столкнуться с тем, что на просторах нашей советской страны я считал давно уничтоженным, искорененным и погибшим.

Изложу все события последних дней по порядку, стараясь быть максимально объективным и припомнить как можно больше деталей, показавшихся мне вначале незначительными, однако затем выстроившихся в чудовищную мозаику.

Итак, в воскресенье мы весело и широко отпраздновали свадьбу Алексея и Любы. Алексей – мой лучший друг и коллега, первый человек, с которым я познакомился в Прибайкальске, мы с ним оказались соседями, и сразу же нашли общий язык. Люба, или как он в шутку ее иногда называет, Любовь Тимофеевна, – очень порядочная девушка, библиотекарь, с высшим образованием. На втором году моего пребывания в Прибайкальске у них начался роман, вполне логично закончившийся свадьбой третьего августа. Алексей и Люба собрали своих гостей и родственников, а я получил почетное право быть свидетелем жениха.

Свадьбу отгуляли с размахом, как обычно и бывает на сибирской земле. Утром я собрался на службу, хотя, признаться честно, голова болела невыносимо. Выйдя на улицу, чтобы умыться, я уловил едва ощутимый запах гари. В голову сразу же закрались нехорошие мысли о пожаре: деревянный Прибайкальск всегда боялся огня. Возможно, если бы в то утро я прислушался к требованиям своего организма и здравого смысла остаться дома, моя жизнь не изменилась бы так круто…

Но как бы то ни было, тем утром на подходе к конторе я встретил своего начальника – Романа Сергеевича Полозова, бывшего военного топографа, старого таежника, человека с огромным жизненным и профессиональным опытом.

– У меня для тебя дело, – поздоровавшись, начал он. – Даю час на сборы, потом за тобой придет машина.

Я привык к по-военному четким распоряжениям начальника, поэтому спросил только:

– Куда едем?

– Разъезд Темный Лог, там небольшая деревушка с тем же названием.

– Если это разъезд, почему еду на машине, а не по железке?

– Эту ветку забросили почти сразу после того, как построили, не срослось там что-то, только рельсы со шпалами угробили.

– Ясно. Что там надо будет сделать?

– Все как обычно. Деревушке сто лет в обед, никакие землемерные работы не проводились с революции, а до нее, я полагаю, тоже. Все было спокойно, но на прошлой неделе староста, Василий Степанович Крайнов, написал в райком, что двое местных не могут поделить приусадебную землю, из-за этого в деревушке, так сказать, растет напряженность. Там конечно и совхозной-то земли кот наплакал, кругом тайга и болота, но раз в райком написали, значит надо как-то реагировать. Задачу понял?

– Так точно! – отрапортовал я.

– Тогда через час тебя от конторы заберет машина. Поедешь с Иванычем.

Так и не дойдя до конторы, я развернулся и отправился собираться. Впрочем, сборы для меня были делом привычным: покидав в армейский вещмешок зубную щетку и сменную одежду, уложив в специальные чехлы теодолит, нивелир и складную рейку, я попытался найти на карте разъезд и деревушку Темный Лог. Название звучало довольно мрачно, но для населенных пунктов, расположенных вокруг Байкала, привычны такие двойные топонимы со словами «Лог» или «Падь», что объясняется особенностями горного таежного рельефа.

Через час я стоял у порога конторы с вещмешком за плечами. Солнце поднималось в зенит по безоблачному небу, становилось все жарче. И вместе с тем все явственнее ощущался запах гари, настороживший меня утром. Из-за соседнего дома, вздымая клубы пыли, вырулил видавший виды ЗИЛ. Я запрыгнул в кабину и пожал широкую, загрубевшую от постоянного верчения баранки руку шофера Иваныча.

Интересный он человек. Из всех шоферов нашей конторы он мне нравится больше всех. Иванычу уже за пятьдесят, шофером он служил еще во время войны, рассказывал, что почти доехал до Берлина, однако где-то в пригородах немецкой столицы его полуторка подорвалась на вражеской мине. Иваныч чудом остался жив, хотя осколками ему сильно посекло лицо, из-за чего выглядит шофер довольно устрашающе.

После войны он решил не возвращаться в родную деревню под Воронежем, а отправился помогать осваивать бескрайние сибирские просторы. Его мечтой было попасть на Тихий океан, однако и туда он по какой-то причине не доехал, а оказался в Прибайкальске, где прожил последние двадцать пять лет, и по его собственному признанию, именно здесь и собирался окончить свои дни.

Обычно Иваныч любит поболтать дорогой, он знает невероятное количество дорожных баек, а главное – умеет их рассказать. Однако в то утро Иваныч был на удивление неразговорчив. Если бы я не знал, что мой шофер давно не пьет, то решил бы, что он, как и я, после воскресенья мучается похмельем.

Пока мы выезжали из городка, он расспросил меня о свадьбе Алексея и Любы, однако как только дорога вышла на берег Байкала, Иваныч замолчал и сосредоточился на управлении машиной. Мне было скучно, и я пытался разговорить шофера.

– Иваныч, а ты чувствуешь, как будто гарью пахнет?

– Чувствую, конечно.

– Что это горит, не знаешь?

– Ты не слышал что ли? – в этот момент грузовик сильно тряхнуло, и я чуть было не ударился головой о потолок кабины. – Леса горят на севере, в верховьях Лены.

– Они не первый год горят, – заметил я, – но обычно до Прибайкальска гарь не доходит.

– В этом году что-то очень сильно. Туда военных направили, роют защитные канавы, водой поливают, но пока остановить не могут. В этом году очень сухо. Мне один таежник, приятель мой, сказал, что многие болота пересохли, он уже тридцать лет в тайге промышляет, а такого не видел.

Иваныч замолчал. Я рассеяно смотрел в окно. Дорога тем временем уходила от берега Байкала в дикие и необжитые места. До самого горизонта вздымались покрытые хвойной тайгой сопки с редкими серыми пятнами каменистых оползней. Где-то по их склонам, невидимая снизу, вилась вокруг Байкала железная дорога.

Грузовик подпрыгивал на ухабах, ветки елей и лиственниц хлестали по кабине. Иваныч тихо матерился себе под нос. Дорога неожиданно свернула в узкое ущелье, обрамленное почти отвесными скалами. Несмотря на то, что солнце стояло в зените, здесь было сыро и сумрачно. На уступах скал ютились искривленные от постоянно дующих в ущелье ветров сосны. На узкой обочине лежали груды камней, упавшие с кручи.

– Далеко еще? – спросил я.

– Почти приехали, – сквозь зубы процедил Иваныч.

Ущелье закончилось, с двух сторон к дороге вплотную подступили непроходимые таежные дебри. Не верилось, что в этой глуши могут жить люди. Неожиданно Иваныч остановил машину. Я с непониманием посмотрел на него.

– Дальше пешком придется, – не глядя мне в глаза, сказал Иваныч.

– Почему? – удивился я.

– Дорога плохая, – быстро ответил шофер, – размыло весной в половодье. Там речка небольшая есть, вот дорогу и подмыло.

– А идти далеко?

– Километров пять-шесть, не больше.

– А где дорога-то размытая? – с сомнением спросил я, вглядываясь в уходящую в чащу колею. – Я что-то не замечаю.

– Там дальше будет, – Иваныч неопределенно махнул рукой куда-то вперед. – Но я туда не поеду! – неожиданно резко закончил он.

Я пожал плечами и стал выбираться из кабины. Пройти несколько километров по лесной дороге мне не составляло труда, для Сибири это было не расстояние, однако обидным казалось поведение Иваныча, отказавшегося ехать дальше под явно надуманным предлогом. Я даже не стал пожимать шоферу руку, закинул на плечо вещмешок и, буркнув через плечо «Увидимся, Иваныч!», зашагал по дороге. Когда я отошел шагов на десять Иваныч окликнул меня.