Полная версия
Возвращение
Блейк Крауч
Возвращение
Blake Crouch
Recursion
© Пузанов А., Кодряной П., перевод на русский язык, 2019
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
* * *Посвящается Джеки
Книга 1
Время – это всего лишь память в процессе формирования.
Владимир Набоков[1]Барри2 ноября 2018 г.
«Форд Краун-Виктория» Барри Саттона останавливается в пожарном проезде у главного входа в По-билдинг. Небоскреб в стиле ар-деко[2] с подсветкой на стенах ослепительно белеет в темноте. Барри выскакивает из автомобиля, мчится по дорожке и через вращающиеся двери врывается в холл. Стук ботинок по мраморному полу разносится громким эхом. Ночной смотритель уже ждет у лифтов, держа один открытым.
– Какой этаж? – спрашивает Барри, вбегая в кабину.
– Сорок первый. Там направо и по коридору до конца.
– Сейчас прибудет подкрепление. Скажите, пусть держатся сзади и ждут сигнала.
Лифт резво, совсем не по возрасту здания, устремляется вверх. У Барри тут же закладывает уши. Когда двери наконец раскрываются, он бросается бегом мимо вывески юридической фирмы по ковровой дорожке. Кое-где горит свет, но большей частью этаж погружен во тьму. За спиной остаются безмолвные кабинеты, конференц-зал, столовая, библиотека… Наконец коридор приводит к приемной, соединенной с самым большим офисом.
В тусклом свете все кажется серым. Необъятный стол красного дерева завален папками и бумагами. На другом, круглом, блокноты и кружки с остывшим, горько пахнущим кофе. На барной стойке исключительно выдержанный виски «Макаллан». В дальнем углу тихонько гудит аэратором аквариум, в переливающейся воде плавают маленькая акула и несколько тропических рыбок.
Приближаясь к застекленным дверям, Барри переводит телефон в беззвучный режим и снимает обувь. Затем осторожно берется за ручку, открывает створку и выскальзывает на террасу.
Небоскребы Верхнего Вест-Сайда таинственно светятся за пеленой тумана. Громкий голос города, не смолкающий и ночью, звучит совсем рядом – автомобильные гудки эхом отражаются от стен, вдалеке пронзительные сирены «Скорой» несутся к месту какой-то другой трагедии. До шпиля здания футов пятьдесят, не больше – он вздымается в вышине короной из стекла и металла, венчающей готическое завершение башни.
Женщина сидит возле видавший виды горгульи[3], спиной к Барри, буквально в пяти шагах, свесив ноги вниз. Он начинает продвигаться к ней по сырой плитке. Носки тут же становятся мокрыми. Еще немного – и он сможет оттащить самоубийцу от края. Она даже не успеет…
– Ваш одеколон, – произносит женщина, не оглядываясь. – Я чувствую запах.
Барри замирает. Она поворачивается:
– Еще шаг, и я прыгну.
При таком освещении сложно сказать наверняка, но на вид ей около сорока. Темный блейзер, юбка в тон. Сидит здесь, похоже, долго – прическа во влажном воздухе потеряла форму.
– Кто вы? – спрашивает женщина.
– Барри Саттон, детектив центрального отдела ограблений, полиция Нью-Йорка.
– Ограблений?..
– Я оказался ближе всего. Как вас зовут?
– Энн Восс Питерс.
– Можно называть вас Энн?
– Конечно.
– Есть кто-нибудь, кого я могу вызвать сюда для вас?
Она качает головой.
– Я перейду вон туда, чтобы вам не нужно было выворачивать шею.
Барри обходит женщину по дуге и тоже приближается к парапету, оказываясь буквально в паре шагов от нее.
– Ну, я вас слушаю, – говорит женщина.
– Простите?
– Разве вы не должны меня отговаривать? Давайте сразу с козырей.
Барри еще в лифте решил, что́ скажет, припомнив подготовку по работе с самоубийцами. Однако прямо сейчас заранее отрепетированная речь начинает казаться сомнительной. Единственное, в чем Барри уверен, – что ноги у него застыли, как ледышки.
– Я понимаю, сейчас вам кажется, что никакой надежды нет, но это временное отчаяние, оно пройдет.
Энн смотрит вниз вдоль стены здания. До земли четыреста футов. Ладони женщины уперты в камень, изъеденный десятилетиями кислотных дождей. Все, что ей нужно сделать, – оттолкнуться. Похоже, она мысленно снова и снова повторяет это движение, постепенно подводя себя к нему, накапливая решимость.
Барри замечает, что она дрожит.
– Позвольте я дам вам куртку, – предлагает он.
– Уверена, вы не захотите приближаться ко мне, детектив.
– Почему?
– У меня СЛП.
Барри с трудом подавляет желание немедленно сбежать. Он слышал, конечно, о синдроме ложной памяти, но никогда прежде не сталкивался ни с кем из больных, не дышал с ними одним воздухом. Не уверен теперь даже, что попытается в последний момент схватить женщину. Нет, к черту! Если она решит прыгнуть, надо сделать все, что нужно. Подхватит СЛП – ну и пусть. Полицейский – работа рискованная.
– Как давно вы больны?
– Однажды утром, около месяца назад, я вдруг очнулась не у себя дома в Миддлбери, штат Вермонт, а здесь в Нью-Йорке, в квартире. У меня раскалывалась голова и текла кровь из носа. Сперва я даже не поняла, где нахожусь. Потом вспомнила и эту свою жизнь… тоже. В ней я так и не вышла замуж, занимаюсь инвестициями… Но я знаю… – Она едва сдерживает эмоции. – …знаю и другое. У меня есть сын – там, в Вермонте. Сэм. Ему девять. У нас с мужем, Джо Берманом, свой бизнес – ландшафтный дизайн. В той жизни меня звали Энн Берман, и мы втроем были счастливы.
– На что это похоже? – спрашивает Барри, в то же время незаметно подвигаясь ближе.
– Что именно?
– Ваши ложные воспоминания о жизни в Вермонте.
– Я помню не только нашу свадьбу, но даже спор, каким должен быть торт. Наш дом, до мельчайших деталей. Нашего сына. Как я рожала его, до секунды. Его смех. Родимое пятно на левой щеке. Его первый день в школе и как он не хотел, чтобы я уходила. Вот только когда я пытаюсь представить Сэма, он выходит словно на черно-белой фотографии. Я не вижу цвета глаз. Говорю себе: «Голубые», но они остаются черными. И все воспоминания так – будто кадры из старых фильмов. Они кажутся реальными, но на деле призрачные, фантомные. – Ее голос срывается. – Все знают, что СЛП создает ложные воспоминания о главном в жизни, но мелочи куда мучительнее. Я не просто помню своего мужа – я помню запах его дыхания по утрам, когда он поворачивается ко мне в кровати. И если он встал пораньше и уже почистил зубы – значит, хочет секса. Вот эти детали убивают меня больше всего. Из-за них я чувствую, что все было на самом деле.
– А как же эта жизнь? – спрашивает Барри. – Неужели она ничего для вас не значит?
– Может быть, некоторые люди с СЛП и предпочитают настоящие воспоминания ложным, только это не мой случай. Я пыталась, четыре долгие недели, но больше не в силах притворяться. – Слезы текут у нее из глаз, размывая тушь. – Моего ребенка, моего чудесного сына, никогда не существовало, понимаете вы? Он – просто короткое замыкание у меня в мозгу.
Барри осторожно делает еще шаг к женщине, но на сей раз она замечает.
– Не приближайтесь.
– Вы не одиноки.
– Чушь собачья.
– Я знаю вас всего несколько минут, но мне будет очень больно, если вы сделаете это. Подумайте о тех, кто любит вас – в этой жизни. Подумайте, каково придется им.
– Я выследила его – Джо… – роняет Энн.
– Кого?
– Моего мужа. Он вел себя так, будто не узнает меня, но я почувствовала, что это притворство. У него другая жизнь. Дом на Лонг-Айленде. Женат – не знаю на ком. Не знаю, есть ли у них дети. Смотрел на меня как на сумасшедшую…
– Мне очень жаль, Энн.
– Это слишком больно.
– Послушайте, я тоже был в подобном состоянии. Тоже хотел оборвать все. Однако вот – стою перед вами. И я рад, что не сделал этого. Рад, что мне хватило сил справиться. Жизнь еще не кончена. Надо просто перелистнуть черную страницу.
– Что у вас случилось?
– Я потерял дочь. Мое сердце тоже было разбито.
Энн смотрит куда-то вдаль, на залитый светом горизонт.
– У вас есть ее фотографии? Вы говорите о ней с другими?
– Да.
– По крайней мере, она действительно существовала.
На это ему нечего ответить.
Женщина вновь смотрит себе под ноги. Сбрасывает со ступни одну из туфель и наблюдает за тем, как та падает. Затем отправляет следом и вторую.
– Энн, пожалуйста…
– В моей прошлой – ненастоящей – жизни с этого здания спрыгнула первая жена Джо, Фрэнни. Вот прямо отсюда. Пятнадцать лет назад. У нее была клиническая депрессия. Я знаю, что он винил себя. Когда я уходила из его дома на Лонг-Айленде, то сказала, что тоже брошусь с По-билдинг сегодня, как она. Понимаю, это глупо и прочее, но я надеялась, что он придет и спасет меня. Совершит то, чего не смог сделать для нее. Я даже сперва приняла вас за него, только он никогда не пользовался одеколоном. – Она горько улыбается, потом добавляет: – Пить хочется.
Барри оглядывается сквозь застекленные двери на темный офис. Двое патрульных замерли наготове у стойки администратора.
– Может быть, тогда войдем внутрь и поищем для вас стакан воды? – предлагает Барри, вновь поворачиваясь к женщине.
– А вы мне не принесете?
– Я не могу оставить вас одну.
У нее дрожат руки, но в глазах вдруг мелькает решимость.
– Это не ваша вина, – говорит она, оглядываясь на Барри. – Все закончилось бы так в любом случае.
– Энн, не надо!..
– Моего сына больше нет.
Одним простым и естественным движением она соскальзывает с края.
Хелена22 октября 2007 г.
Стоя в шесть утра под душем и пытаясь проснуться, Хелена вдруг остро ощущает, что проживала этот самый миг, горячие струи уже стекали точно так же по ее телу. Ничего необычного – приступы дежавю преследуют ее с двадцати с чем-то лет. Да и момент совершенно рутинный – что необычного может быть в принятии душа? Интересно, в «Маунтинсайд-Кэпитал» уже рассмотрели ее заявку? Прошла неделя… Пора бы получить какой-нибудь отклик. Если бы они были заинтересованы, наверное, хотя бы пригласили встретиться.
Сварив кофе, Хелена делает завтрак на скорую руку – бобы и яичницу из трех яиц, щедро сдобренную кетчупом. Сидя за столом, смотрит в окно на безоблачное небо и залитую солнцем окраину Сан-Хосе.
Месяц с лишним не удавалось выкроить время даже для стирки, и пол в спальне почти весь завален грязной одеждой. С трудом все-таки удается отыскать футболку и джинсы, в которых еще не совсем стыдно показаться на людях.
Телефон подает голос, как раз когда Хелена чистит зубы. Она сплевывает, наскоро ополаскивает рот и успевает схватить трубку на четвертом звонке.
– Как там моя девочка?
Голос отца всегда вызывает у нее улыбку:
– Привет, пап.
– Я боялся, что не застану тебя, а в лабораторию не хотел звонить.
– Все нормально. Что-то случилось?
– Просто скучаю по тебе. Как твоя заявка? Есть реакция?
– Пока ничего.
– У меня отличное предчувствие. Все обязательно сложится.
– Ну, не знаю. Здесь все непросто. Конкуренция огромная. За деньги бьется куча умных людей.
– Не таких умных, как моя девочка.
Эта вера отца в нее вдруг становится невыносимой – особенно сегодня, когда призрак провала так и маячит на горизонте, особенно здесь, в маленькой грязной спаленке с голыми стенами, куда Хелена больше года никого не приводила…
– Как у вас погода? – спрашивает она, чтобы сменить тему.
– Ночью выпал снег. Первый раз за сезон.
– Много?
– Нет, пару дюймов, не больше. Но горы уже все белые.
Она видит их как наяву – Передовой хребет Скалистых гор, край ее детства…
– Как мама?
Едва заметная пауза.
– Все в порядке.
– Пап…
– Что?
– Как мама?
Он протяжно вздыхает:
– Бывало и лучше.
– Что-то не так?
– Да нет. Она сейчас наверху, спит.
– Тогда в чем дело?
– Ни в чем, все в порядке.
– Лучше скажи мне.
– Мы играли в джин рамми[4] после ужина, как обычно. И она… она забыла все правила. Сидит за столом, смотрит на карты, и слезы текут по лицу. Мы играли в эту игру тридцать лет…
Хелена слышит, как рука отца прикрывает трубку. Он тоже сидит и плачет там, за тысячу миль отсюда.
– Пап, я возвращаюсь домой.
– Нет, Хелена, нет.
– Тебе нужна моя помощь.
– О нас здесь есть кому позаботиться. Днем пойдем к врачу. Чем ты действительно можешь помочь матери – получить финансирование и сконструировать свое кресло.
Хелена не говорит ему этого, но на самом деле кресло где-то там, в далеком будущем. Неопределенно далеком – как сон, как мираж. Ее глаза наполняют слезы.
– Ты же знаешь, что я делаю это для нее…
– Да, милая, знаю.
Некоторое время оба молча плачут, пытаясь скрыть это друг от друга – безо всякого успеха. Больше всего Хелене хочется сказать отцу, что все обязательно сбудется, но она не может ему лгать.
– Я позвоню вечером, когда вернусь, – наконец говорит она.
– Ладно.
– Скажи маме, что я ее люблю.
– Обязательно. Хотя она и так знает.
* * *Четыре часа спустя в глубинах нейробиологической лаборатории в Пало-Альто Хелена изучает на мониторе карту воспоминания мыши о пережитом испуге – флуоресцентно подсвеченные нейроны, соединенные друг с другом паутиной синапсов, – когда в дверях появляется незнакомый мужчина. Слаксы, белая футболка и чуть более широкая, чем нужно, улыбка.
– Хелена Смит?
– Да?
– Меня зовут Чжи Ун Черковер. Вы не могли бы уделить мне минуту?
– Доступ в эту лабораторию ограничен. Вы не должны здесь находиться.
– Прошу прощения за вторжение, но думаю, вам будет интересно услышать то, что я хочу сказать.
Можно еще раз предложить ему уйти или сразу вызвать охрану. Однако он кажется безобидным…
– Хорошо.
Хелене вдруг становится неловко за свой кабинет, похожий на кошмар клаустрофоба и одновременно на берлогу страдающего накопительством. Тесное пространство без окон, крашеные стены из шлакоблоков. Не улучшают дела громоздящиеся вокруг стола коробки для документов, заполненные распечатками тысяч рефератов статей и исследований.
– Простите за беспорядок. Сейчас я освобожу вам место.
– Не беспокойтесь.
Мужчина втаскивает следом складной стул и усаживается напротив. Глаза его скользят по стенам, почти полностью покрытым снимками высокого разрешения с картами воспоминаний мышей и нейронной активности больных деменцией и синдромом Альцгеймера.
– Так чем могу помочь?
– Мой работодатель весьма впечатлен вашей статьей, опубликованной в «Нейроне». О визуализации памяти.
– У него есть имя?
– Ну, это зависит…
– От чего?
– От того, как дальше пойдет наш разговор.
– Зачем мне вообще разговаривать с человеком, представляющим неизвестно кого?
– Ваша стэнфордская стипендия истекает через шесть недель.
Хелена удивленно поднимает бровь.
– Мой босс платит мне достаточно хорошо, чтобы я знал все о людях, которые его интересуют.
– Вы ведь понимаете, насколько зловеще это звучит, правда?
Чжи Ун запускает руку в свою кожаную сумку и выуживает оттуда скоросшиватель с синим корешком. Та самая заявка Хелены.
– Ну конечно! Вы из «Маунтинсайд-Кэпитал»!
– Нет. И они не собираются финансировать ваши исследования.
– Тогда откуда это у вас?
– Неважно. Никто не даст вам денег.
– Почему?
– Вот поэтому. – Он небрежно бросает ее заявку на грант поверх беспорядка на столе. – Она недостаточно амбициозна. Это практически то же, чем вы занимались в Стэнфорде последние три года. Никакой масштабности. Вам тридцать восемь – в современной науке все равно что девяносто. Очень скоро вы проснетесь однажды утром и поймете, что ваши самые светлые дни остались позади. Что вы потеряли…
– По-моему, вам лучше уйти.
– Я не хотел вас обидеть. Если позволите – ваша проблема в том, что вы боитесь попросить того, чего действительно хотите.
Кажется, он ее провоцирует, хотя и непонятно – зачем. Хелена знает, что не должна поддаваться, но ничего не может с собой поделать.
– И почему же я боюсь попросить того, чего действительно хочу?
– Потому что это слишком круто. Вам нужна не семизначная сумма, а девятизначная. Может быть, даже десятизначная. Нужна команда программистов, чтобы помочь разработать алгоритм комплексной каталогизации и отображения человеческой памяти. Нужно оборудование для проведения испытаний на людях.
Хелена пораженно смотрит на него через стол.
– Я даже близко не упоминала подобного в заявке!
– А что, если мы дадим вам все, что только попросите? Неограниченное финансирование. Как вам такое?
У нее начинает бешено колотиться сердце. Значит, вот как это случается? Она, как наяву, видит перед собой кресло за пятьдесят миллионов долларов, которое мечтает сконструировать с тех самых пор, как мама начала все забывать. Странно, но раньше оно никогда не представало перед Хеленой полностью готовым, только в виде чертежей в заявке на патент под давно придуманным заглавием «Система для проецирования долговременных всеобъемлющих воспоминаний с эффектом погружения».
– Хелена?..
– Если я соглашусь, вы скажете, на кого работаете?
– Да.
– Тогда я тоже говорю «да».
Он называет имя. Пока она пытается подобрать отвисшую челюсть, Чжи Ун достает из сумки еще один документ и протягивает Хелене через стену из коробок.
– Что это?
– Договор найма и подписка о неразглашении. Это обязательно. Полагаю, условия вы найдете крайне щедрыми.
Барри4 ноября 2018 г.
Кафе расположено в живописном местечке на берегу Гудзона, вблизи Вестсайдского шоссе. Барри появляется пятью минутами раньше условленного, но Джулия уже сидит снаружи, за столиком под зонтом. Они коротко и неловко обнимаются, будто оба сделаны из стекла и боятся раздавить друг друга.
– Рад тебя видеть, – говорит он.
– Я тоже.
Они усаживаются. Рядом появляется официант, готовый принять заказ на напитки.
– Как дела у Энтони? – спрашивает Барри.
– Отлично. Занят сейчас переделкой фойе в Льюис-билдинг. А у тебя на работе все нормально?
Барри не рассказывает о самоубийстве, которое не смог предотвратить позавчера ночью. Они просто болтают о том о сем, дожидаясь, пока принесут кофе. Сегодня воскресенье, и в кафе многолюдно. За каждым столиком в пределах видимости льется оживленная беседа, слышатся взрывы смеха, и лишь они двое молча потягивают кофе в тени. Им столько есть что обсудить и нечего сказать друг другу.
Вокруг головы Барри вьется бабочка. Он осторожно отмахивается, прогоняя ее прочь. Иногда, лежа в постели без сна, он представляет себе, как они с Джулией наконец поговорят по душам. Как он поделится с ней тем, что все эти годы терзало его изнутри – боль, гнев, любовь, – и потом выслушает ее. Чтобы он понял ее, а она – его.
Когда они встречаются, все, однако, выходит не так. Барри не может открыть Джулии сердце, которое всегда словно заперто и стиснуто зарубцевавшейся раной. Сама по себе неловкость наедине с ней его уже не беспокоит – он давно примирился с тем, что в жизни время от времени приходится смотреть в лицо своим неудачам. Порой они принимают форму людей, которых ты любил когда-то.
– Что бы было с ней сейчас?.. – произносит Джулия.
– Хочу надеяться, сидела бы здесь, с нами.
– Я имею в виду, кем бы она стала.
– А… Юристом, конечно.
Джулия смеется – один из самых прекрасных звуков, которые Барри слышал в своей жизни и даже не помнит, когда в последний раз. В то же время это как удар – словно приоткрылось потайное окошко в душу человека, которого ты знал.
– Она всегда спорила, по любому поводу, – говорит Джулия. – И обычно победа оставалась за ней.
– Мы были легкой добычей.
– Ну, один из нас точно.
– Меня имеешь в виду? – с наигранным гневом вопрошает он.
– Она тобой уже в пять лет вертела как хотела.
– А помнишь, она уговорила нас дать ей попрактиковаться в парковке задним ходом…
– Не нас, а тебя.
– …и въехала прямо в ворота гаража.
Джулия фыркает от смеха.
– Она так расстроилась тогда.
– Не расстроилась, а разозлилась на себя.
На долю секунду у Барри в голове мелькает воспоминание – или, по крайней мере, обрывок: Меган за рулем его старого «Камри», въехавшего задней половиной в гаражные ворота. Сама красная как рак, из глаз льются слезы, руки стиснуты так, что побелели костяшки…
– Она была умной и настойчивой и обязательно добилась бы чего-нибудь в жизни.
Он допивает свой кофе и наливает себе еще чашку.
– Хорошо вот так поговорить о ней, – замечает Джулия.
– Я рад, что наконец могу это сделать, – кивает он.
Официант подходит, чтобы принять заказ. Бабочка тоже возвращается, опустившись на стол возле нетронутой салфетки. Красуясь, разворачивает крылышки. Барри старается прогнать от себя мысль, что это Меган в облике бабочки выбрала именно сегодняшний день, чтобы навестить его. Глупо, конечно, но избавиться от навязчивого чувства сложно. Такое уже было – как-то в Нохо малиновка летела следом восемь кварталов. Или недавно, во время прогулки с собакой в парке, на руку ему то и дело садилась божья коровка…
Приносят еду. Барри представляет, что Меган сидит за столиком рядом с ними. Угловатые черты юности сгладились – она молодая женщина, и вся жизнь у нее впереди. Он не видит ее лица, как ни старается, только руки, которые беспрестанно жестикулируют, когда она говорит. Совсем как у ее матери, когда та уверена в себе и чем-то увлечена.
Есть не хочется, приходится себя заставлять. Джулия, кажется, хочет сказать что-то, однако молчит, подбирая остатки фриттаты. Барри делает глоток воды и снова откусывает от своего сэндвича, глядя на реку вдали.
Гудзон вытекает из небольшого озера в Адирондакских горах. Они ездили туда как-то летом, когда Меган было восемь или девять. Разбили палатку среди елей, смотрели на падающие звезды… Казалось просто невероятным, что эта крошечная лужица дает начало огромной реке. Воспоминание полностью захватывает Барри.
– О чем задумался? – спрашивает Джулия.
– Помнишь, как мы ездили в горы, к озерцу, из которого вытекает Гудзон?
– Еще бы! Два часа ставили палатку под проливным дождем с ветром.
– А мне казалось, погода была ясной…
Она отрицательно машет головой.
– Какое там! Мы всю ночь глаз не сомкнули, никак не могли согреться.
– Ты уверена?
– Да. После этого я и зареклась выезжать на природу.
– А, точно.
– Как ты мог забыть?
– Не знаю…
Правда в том, что это происходит с ним постоянно. Он все время оглядывается назад, живя прошлым больше, чем настоящим, и нередко слегка приукрашивает воспоминания. Улучшает их, делает идеальными. Ностальгия в качестве обезболивающего действует не хуже алкоголя.
– Наверное, думать, что мы тогда смотрели на звезды, приятнее, – добавляет Барри в конце концов.
Джулия кладет скомканную салфетку на тарелку и откидывается на стуле.
– Я недавно проезжала мимо нашего старого дома. Он так изменился… Ты там бываешь?
– Время от времени.
На самом деле Барри заворачивает туда всякий раз, как оказывается в Джерси. Дом отобрали у них из-за просрочки выплат по кредиту через год после смерти Меган. Сейчас место уже практически не узнать. Деревья разрослись ввысь и вширь, и весь участок в зелени. Над гаражом появилась пристройка. Теперь там живет совсем другая молодая семья. Фасад переделан под камень, пробиты новые окна… Подъездную дорожку расширили и заново замостили. Веревку, свисавшую с дуба, давно сняли, но инициалы Барри и Меган, которые они вырезали на коре, остались. Он сам видел и трогал их прошлым летом, когда, после загула с Гвен и другими ребятами из отдела, решил вдруг в два часа ночи взять такси до Джерси. Новые владельцы вызвали полицию, сообщив о каком-то бродяге у себя во дворе. Барри на ногах не держался, но его все же не арестовали – прибывший местный коп знал его и был в курсе всего, что случилось. Он просто вызвал другое такси, погрузил бедолагу на заднее сиденье и отправил восвояси, оплатив дорогу до Манхэттена.
С воды веет прохладный ветерок, но солнце ласково пригревает плечи – приятный контраст. По реке вверх и вниз движутся прогулочные катера с туристами. С шоссе доносится неумолчный гул машин. В небе перекрещиваются тающие следы множества самолетов. В Нью-Йорке поздняя осень, один из последних погожих дней.
Барри думает, что скоро – зима, а там и еще один год подойдет к концу. Наступит новый, чтобы вскоре разделить ту же участь… Время бежит все быстрей и быстрей. Жизнь оказалась совсем не такой, какой представлялась в юности, когда думаешь, что можешь управлять своей судьбой. Ничем нельзя управлять, можно только терпеть.
