Хозяйка Преисподней. Цикл «Отшельники». Том 5

Корабли разошлись бортами, быстрые выстрелы рабовладельца не причинили военному кораблю большие повреждения. А пробоины выше ватерлинии борта в области носа, где обычно не было рабов, а были помещения для экипажа и солдат, при столь быстром движении начали зачерпывать довольно много забортной воды. Корабль стал двигаться несколько медленнее, чуть накренился в сторону атакованного и поврежденного борта.

Наклон был еще совсем небольшой, однако это еще сильнее прижало щитом к борту Рабыню. Было понятно, что Воин навалился на щит со своей стороны и готов к бою. Что он будет придавливать к борту и не даст двигаться Рабыне, чтобы сохранить свою собственную жизнь. Внезапно девушка чуть приподнялась, вытянула руки и крепко схватилась за верхний край щита. Военный корабль опять приближался в ее борту. Пушечные порты ощетинились пушками, готовыми к новому залпу. В момент, когда борта оказались в зоне взаимной видимости, Рабыня сильно потянула на себя верхний край щита, практически заваливая его вместе с собой на борт. Щит и так прижимался к борту всем весом тела Воина, внимательно смотрящего в щель на противника и никакого внимания не обращавшего на прижатую жертву. Поэтому движение вперед щита не показалось ему ничем серьезным, и он продолжал давить на него, пока… Пока Рабыня не перекинула ноги через борт и всем своим весом не рванула вниз верхний край щита за борт вместе с собой.

Чтобы не последовать за борт вместе с щитом, Воин на мгновение отпрянул назад, – и упустил щит, который с тихим шелестом скользнул вместе с Рабыней за борт корабля. В самый последний момент он протянул руку за щитом, который уже летел над бортом, который уже не прикрывал его от противника, который увлекал за собой девушку, еще мгновение назад бывшую тоже его щитом. В открытую грудь, шею и живот Воина вошли четыре стрелы разного цвета, пущенные с мачты и палубы боевого корабля. Но движение вперед уже остановить было невозможно, и он последовал вслед за тяжелым щитом и Рабыней за борт, привязанный к ним одной веревкой – к собственному запястью.

Всем, кто видел это со стороны, казалось, что они целую вечность летели втроем гирляндой: Воин, щит и Рабыня, – словно в замедленном кино, – сначала над бортом, потом перед открытыми портами пушечной батареи, потом приблизились к поверхности воды… Первой упала в воду девушка, которую глухо ударил сверху тяжелый щит. Воин тяжело кулем вошел в воду уже прямо на своем щите, но, похоже, уже мертвый. Вода сомкнулась над ними.

Воин и Рабыня уже не увидели, как вслед за этой троицей, в воду не сговариваясь посыпались толпа других девушек-рабынь, увлекая за собой всё новые и новые тяжеленые щиты с привязанными к ним за руки солдатами и матросами, – еще недавними грозными защитниками себя самих и своего корабля. Как других воинов, кто за этими щитами стояли, осыпали стрелами, пулями, картечью, связанными попарно небольшими ядрами и другими метательными снарядами абордажные и стрелковые команды военного корабля. Защитники рабовладельца были просто сметены с палубы этим шквалом огня. В принципе, судьба всех этих людей была решена, – одним движением девушки перед щитом.

А сама Девушка, которая еще мгновение назад была Рабыней, погружалась без движений всё глубже и глубже. Её тянул вниз тяжелый окованный железом щит, который так и не стал защитой привязанному к ней и к этому щиту мужчине, которого столь же короткое время назад звали и считали Воином. Более того, этот щит стал их общим грузом, который тянул их всё глубже и глубже. Но им обоим было уже всё равно, – они закончили свой круг земного пути и уходили в небытие.

Из личного дела Отряда

Сестер и братьев у неё не было. Она росла в примерной немецкой семье в небольшом городке под Гамбургом. Городок прямоугольной застройки был в ее памяти всегда чистенький, ухоженный, с большим количеством цветов.

Ее папа был военным, – офицером в хорошем звании, – служил в закрытой военной части за городом. Он ездил на работу каждый день на своем джипе, и перед выездом за ворота сигналил ей. Ханна обязательно подбегала к окну, откидывала занавеску и махала ему вслед. По приезду папа снова сигналил, и тогда Ханна выбегала из дома и кидалась к нему на шею.

Мама, преподававшая музыку в их школе, позднее рассказала дочке, что папа очень хотел сына, но мама долго не могла забеременеть. И рождение дочки уже после того, как они и не ждали такую возможность, восприняли как подарок, как величайшее событие в жизни.

Семья была счастлива, родители жили как для себя, так и для дочки, домик их был удобным, школа в паре кварталов от дома.

Папа, с самого рождения не выпускавший дочку из рук всё свободное время, попутно научил ее многим мальчишеским приемам самозащиты. В благополучном городке, где все друг друга знали и дружили семьями, такой опыт ей, казалось, был не нужен. Это потом, когда она как-то поехала на экскурсию в другой город с классом, к ним начала приставать какая-то развязанная компания старших мальчиков… В результате Ханна сломала им два носа, одну лодыжку, одну ключицу, – и попала в полицейский участок. Никто не ожидал от такой маленькой девочки такую «вертушку» на одной ноге и такой полет свободной ноги, который разбросал обидчиков и в корне изменил расстановку сил в противостоящей друг другу толпе детей. Воспитатель, по вине которой дети-экскурсанты на короткое время остались без присмотра, не оставила ее ни на минуту, и сидела в участке рядом с ней, пока не приехал экстренно вызванный отец и не забрал дочку домой.

Воспитатель даже ничего не успела сказать стройному немолодому офицеру, – ему всё сказали родители «обиженных» мальчиков и полицейские района. После этого он, не говоря ни слова, поднял дочку на руки, отнес ее в свой джип и они уехали. Разбирались полицейские с мальчиками без её участия, а совместно с воспитателем и родителями детей, принявших участие в экскурсии.

По дороге домой папа подарил дочке большого мягкого медведя, которого впервые выбрала лично сама Ханна, целую сумку шоколада, новые яркие спортивные и очень удобные туфельки и большую бутылку сладкого газированного напитка. На этом подарки на тот день были закончены, и Ханна пообещала папе никогда никого ни при каких обстоятельствах первой не бить, – и выполнила свое обещание вплоть до отъезда в вуз на всей территории городка. Хотя после рассказов многочисленных участников той экскурсии к ней и так никогда никто не лез ни с советами, ни с проблемами для нее.

До конца школы Ханна ходила на занятия в закрытый женский клуб самообороны, где учили не только обороняться, но и нападать, – и весьма жестко, – на своих обидчиков, где учили владеть разными подручными и штатными средствами ведения поединка. Приняли ее в этот клуб, несмотря на ее детский возраст, после того, как она, приведенная отцом, показала свой «танец», в результате которого тренер клуба упал за пределами борцовского мата. Повторить этот «танец» так никто и не смог, – даже сам тренер. «Танец» назвали «ВОЛЧОК». А в процессе оттачивания движений в этом «танце» у Ханны появились варианты «верхнего», «среднего», «нижнего» боя и целый каскад неожиданных и внешне красивых, но очень опасных для ее противников «па» и движений. Для повышения эффективности Ханна отрабатывала «волчок» с различными подручными и штатными средствами ведения поединка. Смотрелось это просто убойно для всех, кто впервые это видел.

Но девочка подросла, и попросила папу, который к тому времени стал больше в звании и в талии, определить ее в одно очень малоизвестное закрытое военное учебное заведение, где из простых мальчиков и девочек делали супер-воинов мирового уровня. Папа почесал затылок, но дочка, не дав сказать ему ни слова, добавила, что выйдет из него уже старшим лейтенантом, если выполнит в качестве экзамена серьезное задание руководства.

– А сможешь? Ведь там задания могут быть просто очень сложными, – закряхтел отец, только теперь понявший, что выросла не просто девочка, а девочка-воин, девочка-офицер.

– Пап! Выполню. Честное слово! – звонко закричала Ханна.

Свое первое задание перед выпуском из учебного заведения и в звании сержанта она получила, и начала выполнять…

… в тихом хвойном лесу около Клиники. Никто не знал, что происходит в этом лесу, в этих сверхсовременных стенах, в головах их руководителей. И ей это надо было выяснить.

(Продолжение действий в хвойном лесу около Клиники – см. в трилогии «Материализация Легенды». Примечание автора.)

Одна из вершин

Артисту казалось, что над его головой плыло сияние, – круговое сияние, ангельская метка, – когда затих оркестр в свой яме, когда зрители восхищенным вдохом затихли на мгновение, – сразу после того, как он оборвал звучание своего голоса. Еще секунда, – и грянут нескончаемые аплодисменты вслед за его последним движением руки, словно очертившим его голос и поставивший точку сегодняшнему выступлению всего театра, всей труппе. Еще секунда, – и полетят ему под ноги букеты, побегут, чтобы прикоснуться к его плоти, толпы обожательниц. Еще секунда, – и к яркому свету софитов присоединится мощное освещение зала, и восторженные лица станут ему видны, вынырнув из глубокой тени. И именно в эту секунду, что отделяла всегда его голос от восторженного рёва толпы, обычно и возникало у него ощущение нимба над головой, ощущение величия и собственно безграничной славы.

«Остановись, мгновение! Ты прекрасно» – выражение великого немецкого ученого и писателя Иоганна Вольфганга Гёте в его бессмертной трагедии «Фауст» много раз приходила ему на память в этот миг. Ему хотелось этого «остановись», он бы променял на это «остановись» не только имеющиеся и грядущие земные блага, но посмертный небесный покой.

Ему казалось, что он парит над залом, над людьми в партере и бельэтаже, над их восхищенными душами и замершими в напряженном ожидании телами, руками, лицами.

ОДНО МГНОВЕНИЕ – только ОДНО МГНОВЕНИЕ! И нет уже границы между ним и божественной сферой, нет обратного пути, нет будущего. Только пропасть позади и неизвестность впереди. Иногда он думал о том, что вместо восторженных криков и цветов в него могут полететь огрызки яблок, гнилые помидоры и тухлые яйца, как это было у некоторых артистов по рассказам. Но думал об этом ПОТОМ, сидя в изнеможении в своей гримерной после ухода посетителей, после наступления тишины не только в его помещении, но и во всём театре. Он перебирал при этом свои парики, элементы грима, лежащие на столике маленькие подарки и стилистические букеты…

Букеты… Обрывки чужой жизни, результаты чужого труда, которые даже не доставляли ему удовольствие после того, как закончились рукоплескания, выкрики зала, горячий шепот обожательниц на ушко на сцене или в ночном номере гостиницы. Иногда эти букеты кто-то из слуг ставил в вазы, но чаще всего они превращались в невостребованное сено на утро или через сутки, – просто завянув и поникнув головками соцветий, листьями и пока только кончиками стеблей.

Иногда в потоке цветочного пакета, грудой лежащего у него в комнате, он находил коротенькие записки, простенькие сувениры, целые послания и просто обычные открытки, порой даже не надписанные, обезличенные типографскими краской и избитым мещанским сюжетом.

Выскакивающие на сцену дамочки, степенно выходящие мужи-правители и разношерстные представители местного бомонда, разные, – искренние и неискренние, праведные и извращенные, – были ему безразличны до такой степени, до которой они закрывали его своими фигурами от остальных зрителей. И даже порой несколько раздражали, словно отгораживали от него поток исходящей из зала сильной волны обожания в его адрес, им самим, его игрой, его мистической красивой жизнью на сцене. Это было даже больше, чем безразличие, – это было в какой-то степени неприятие, неудовольствие, которое показать кому-нибудь было просто невозможно, а высказать просто губительно для него, как актера. Назвать их своими именами: идиоты, фанатики (в худшем смысле этого слова), тупицы, бездари, хромосомные отбросы великого божественного создания, неумехи, – да мало ли других определений? – было тоже нельзя. Приходилось хранить и копить это глубоко в себе.

Самым противным в этом его состоянии было то обстоятельство, что он знал, как довести толпу этих оголтелых идиотов к такому состоянию обожания его. Он мог бы привести их в любое другое состояние: любви, ненависти, воинствующего духа, паники, страха, блаженства, нирваны, – продолжайте список сами. Он обладал этой силой над толпой. Он повелевал толпой. Он властвовал над толпой. Если бы он захотел стать оратором революции или вершителем судеб, – он бы без труда со своим даром стал бы им. Но он не хотел. Его неоднократно склоняли стать знаменем различных движений, примкнуть и возглавить, – он категорически отказывался, зная свою известную только ему и непонятную силу внутри себя. И он знал свой конец. Кажется, сегодня он опять перегнул палку…

Вместе со взрывом ликования зрителей, криками и букетами, из глубины зала на сцену прилетела маленькая пуля и отбросила его навсегда в забытье… Мгновение остановилось и превратилось в непроглядную темную вечность.

Задание

Полковник Райнер Огер отсутствовал утром в кресле около камина. Не было его ни дома, ни в тире, ни на территории, – так показывала охранная система. Но охранная система не давала информации о том, как и когда полковник покинул дом и территорию, хотя и должна была. И в этом была одна из черт отца. Лежал только его второй пистолет рядом с тонкой папкой на столе в кабинете. Тот самый, с которым она заснула, крепко сжимая в руке любимую вещь отца, когда ждала его возвращения. Но уже вычищенный и смазанный после упражнений в тире, готовый к новому использованию.

Ханна прошла по всем комнатам дома, подвала, по всем вспомогательным помещениям. Посидела в своей детской комнате. Она так и осталась собственно детской комнатой, – после выхода из нежного девичьего возраста и поступления в военный вуз она редко бывала дома, – в учебном центре далеко от дома, в лагерях, на соревнованиях и в командировках. Потому все ее игрушки и другие предметы так и оставались на своих местах, как в школе. Девочка, – а потом девушка, – уже не пользовалась этой комнатой после школы. Приезжая домой на несколько коротких дней отпуска и каникул, Ханна спала летом в саду в гамаке, или зимой на диване в зале после долгих рассказов родителей и родителям.

Теперь она прикасалась к предметам по дому, к игрушкам в детской, к снарядам в спортивном зале, совмещенным с тиром. Да и сам тир был тоже частью ее детства, – стрелять она училась, как говорится, «с пеленок». Ханна ходила по дому и словно прикасалась к своему детству. Она считала, что детство прошло здорово и хорошо. Но и закончилось именно в этом доме.

На лужайке перед домом не было ничего, кроме навеса и небольшого столика. Да тут и не могло ничего быть. Сколько она помнила, эта лужайка была предназначена для того, чтобы принимать солнечные ванны лежа на траве. Чтобы играть с родителями и детьми в мяч и просто кучу-малу. Чтобы просто лежать на траве, смотреть на небо, проплывающие облака, звезды ночью и по-детски мечтать, фантазировать. Чтобы просто дремать на солнышке или в тени зонта. Чтобы гонять залетевших бабочек и мотыльков днем, а ночью собирать иногда цикад или светлячков. Чтобы качаться на качелях, – но не «до небес», хотя иногда такое хохоча оба с отцом они тоже устраивали под громкие оханья мамы, – а не сильно и приятно.

Около бассейна она посидела на шезлонге. Потом скинула халат и нырнула в теплую на солнце голубовато-изумрудную воду, поплавала, поплескалась. В воде плавали пластиковые шарики, надувной круг, знакомый ей еще с детства. Значит, папа его не только сберег, но и поддерживал столько лет в «рабочем» состоянии. Однако плавающие «дорожки» были сняты и лежали в специальном коробе под навесом. И раньше отец их натягивал только тогда, когда они с подругами устраивали плавание «наперегонки», а еще ранее когда Ханна изначально училась плавать.

Не сказать, что по дому были везде напоминания о ней, о маме. Нет, просто сами предметы по дому напоминали о том, что они тут жили дружной семьей, любящими друг друга людьми. И отец не стал что-то менять в расстановке предметов, – так и жил, поддерживая чисто по-мужски, по-военному порядок в доме.

А мамино фото с черным уголком было только на столе в его кабинете, – как раз перед ней, где она присела после осмотра дома, купания в бассейне, валяния в траве на лужайке. Мама смотрела с фотографии просто и спокойно, с легкой, как казалось зрителю, улыбкой, определенной долей нежности. Мама не замечала и не могла заметить лежащие перед фото пистолет и папку.

Ханна открыла папку. В ней был только один лист с напечатанными цифрами и буквами GPS координат. Больше не было ни слова.

Пустыня

Солнце медленно приближалось к линии горизонта. Небо постепенно багровело, на нем появлялись длинные тени от редких облаков, разбросанных на пройденном солнцем пути.

Пустыня длилась от края и до края. Местами пробивалась сухая трава, корявые, чуть ли не стелющиеся по земле, но тоже сухие маленькие толи деревца, толи толстые стебли многолетней травы. Когда поднимался ветер, можно было видеть катящиеся, – а при сильном ветре и летящие в клубах песка, – шары «перекати-поле». Они катятся по поверхности, то переваливаясь величаво в такт порывам ветра, или неуклюже взбираются на барханы, скатываясь с них значительно быстрее, чем при подъеме.

Как ни кутай лицо от ветра, пыли, солнца, но на зубах всё равно скрипит песок, кожа нагрета солнцем и высушена ветром до постоянного шелушения, а в складках куфии постоянно есть пыль и песчинки, хоть и не большое количество.

Ку́фия (араб. كوفية, kūfīyä, множ. ч.: араб. كوفيات, kūfīyāt, также: арафатка (простореч.), шемаг, шемах, keffiyeh, shemagh, shmagh, kaffiyah, keffiya, kaffiya, ghutra, hatta) – мужской головной платок, популярный в арабских странах. Куфия является неотъемлемой частью мужского гардероба в арабских странах. Служит для защиты головы и лица от солнца, песка и холода.

Часто (но не всегда) куфия носится с обручем чёрного цвета – эгалем (аgal, (араб. عقال, iqāl) – икаль, слово, родственное «Igul» (עיגול), на иврите означающему «круг»), придерживающим платок на голове.

Материал из Википедии – свободной энциклопедии

Найти днём что-то живое на разогретой и обжигающей, словно раскаленная сковородка, поверхности просто нереально. Даже змеи и ящерицы, которых иногда можно мельком увидеть в начале дня, исчезают просто бесследно сразу, как только солнце достигает определенной точки на небе. Могут выступать из земли только кости крупных животных, – обглоданные, высушенные добела, отполированные сначала зубами, а потом, словно пескоструйным аппаратом, песчаным ветром. Могут после бури обнажиться почерневшие и наполовину осыпавшиеся старинные единичные строения или даже целые полуразрушенные поселения уже давно переставших существовать народов, которые в связи с прошедшим временем всё ближе и ближе подходят к состоянию привычного для пустыни однородного песка.

Еще утром Воин вышел из одного такого наполовину разрушенного строения, в котором сначала заночевал, а потом прожил еще почти полтора суток. Просто отдыхал с дороги в безопасной душной тени крыши от палящего вокруг солнца. Он долго прислушивался к отдельным шорохам в первую ночь, весь следующий день, и только вторую ночь смог полноценно заснуть, убедившись, что в строениях вокруг нет никого, кто мог бы им заинтересоваться. Пробежала рано утром ящерица, – и всё. В основном он слышал шуршание струй песка в щелях стоящих между стен и почти полностью разрушенных заборов.

Но всё это время у него не проходило ощущение, что за ним кто-то наблюдает, слушает, нюхает. Он долго прислушивался и ворочался первую ночь, быстро оглядывался и приглядывался весь день. НИ-ЧЕ-ГО!!! Потом привык к этому ощущению, дал команду мозгу, чтобы он притупил эти ощущения на время своего здесь пребывания. Но потом, когда он ушел дальше после второй ночи, ощущение чужого присутствия прошло.

Да, на пути можно встретить много разного. И предметов, – и потом решать, нужен ли тебе этот предмет, хотя всё нужное за долгие годы после Катастрофы уже подобрали Собиратели. И ощущений, – как то, в разрушенном временем селении.

Было еще днём такое видение, – или просто тень на горизонте, – словно всадник едет. Не скачет, не бредет, а именно едет. Он не смог разглядеть на чем едет всадник, – конь, осел, мул, – но понял, что тот едет неторопливо. Потом тот опять пропал за линией горизонта, как и появился, – внезапно. Именно внезапность наводила на мысль, что это был мираж, или просто какая-то тень от невидимого за горизонтом предмета. В пустыне такое бывает, – иногда. Правда, зрение у Воина было не столь сильное, чтобы отчетливо рассмотреть видимое на линии горизонта, – он хорошо видел на два полета стрелы, – но и тень путника на таком расстоянии не самое лучшее известие.

Могут выглядывать из-под песка части или полные механизмы давно погибших и ушедших в века цивилизаций. Они сохраняются в безводном мире и абсолютной суши лучше, чем строения, но тоже подвергаются своему естественному износу: рассыпались их мягкие части колес, облупилась краска, выкипели и высохли все емкости, расслоились части из дерева и пластика. Наиболее твердые металлы были давно сорваны для производства орудий и оружия, и, если до более мягких деталей не дошло дело, то только потому, что утащить их отсюда, из центра пустыни, было просто нереально. Да и идти за ними в такую даль, когда есть еще чем поживиться в разрушенных городах и селениях погибшего мира. Да и не всегда, как выяснялось, такие остовы и останки техники могут быть абсолютно безопасны. Были такие, которые почему-то взрывались, или заражали какими-то болячками, быстро приводящими к смерти смельчаков. Их поломанными костями или высохшими трупами (ни одно животное не позарится на отравленное мясо!) нередко можно было полюбоваться вблизи механизмов, на которые они пытались наложить свои хищные руки.

Сегодня на пути следования он увидел полузасыпанный песком старый грузовик. Точнее только его верхнюю часть. Еще точнее, похожую на небольшой дом пристройку на нем. «Кунг снабженцев» – было написано на пристройке. Что это означало, Воин не знал.

КУНГ – аббревиатура, обозначающая кузов унифицированный нулевого (нормального) габарита или Кузов УНифицированный Герметизированный. Для обеспечения нормальных условий работы личного состава, оборудования и приборов как в мирное время, так и во время боевых действий. КУНГи выпускались для установки на шасси автомобилей.

Материал из Википедии – свободной энциклопедии

Но хотя надпись и была непонятна, форма пристройки была явно приспособлена для проживания людей. И хотя краска на стенах облупилась, доски покрытия потрескались на солнце, это было всё еще крепкое строение. Медленно приблизившись к нему, Воин услышал за стеной, – или ему показалось? – прерывистое, сдерживаемое дыхание. Заглядывание в маленькие окна не дало ничего, – что-то типа ставней – наружная защита от солнца и пыли, – были открыты, наружная решетка, потом плотные защитные жалюзи, потом, видимо, стекло и плотные внутренние шторы. Словом, ничего не было видно.

Он и ушел. Такие объекты, если их надо вскрывать, надо наблюдать долго и внимательно, исследовать под разными углами освещения, искать ловушки и сюрпризы. Мало ли кто и что оставил для любопытствующих… Но разбираться со своей слуховой галлюцинацией или ложными ощущениями в условиях столь очевидной опасности и под просто сжигающими лучами летнего солнца ему просто не хотелось. Ну, найдет он там беглого раба, или перепуганного кочевника, или даму преклонного возраста, неизвестно как выжившую в пустыне… И что?… Куда их девать? Вести с собой или использовать в качестве тягловой силы? – А ему и не надо. Да и кормить их нечем, – запас продовольствия был рассчитан на него одного на оба конца пути. Конечно, с небольшим запасом, чтобы можно было не запланировано остановиться где-то на отдых, где нельзя получить пищу и воду со стороны, – как в прошедшие сутки. Но не для еще же одного попутчика!…

Если бы эта надстройка на грузовике была бы открыта и пуста, то можно было бы в ней переночевать, – или хотя бы рядом с ней, – он бы остался. Основная часть пути была уже выполнена, заказ выполнен, и шел он не торопясь. Не любил опаздывать, но и возвращаться на много раньше назначенного времени не надо, – и это хорошо. Но мало ли кто и когда вылезет ночью из кунга? – если это название строения, – не стоит рисковать, хотя тоже ничего страшного. Ему и в открытой пустыне не плохо. Всё видно, всё слышно, всё понятно.