Держи марку! Делай деньги! (сборник)

– Так, все, какие у тебя правила? – требовательно спросил он. – Ты собираешься повсюду ходить за мной по пятам? Ты же знаешь, что мне не сбежать.

– Тебе Позволена Свобода Передвижений В Черте Города И Его Окрестностях, – прогремел голем. – Но Пока Ты Не Обустроишься, Мне Велено Сопровождать Тебя В Целях Твоей Же Безопасности.

– Безопасности? Вдруг кто-то сильно рассердится из-за того, что письмо его прадеда задержалось на почте?

– Не Могу Знать, Господин Вон Липвиг.

– Мне нужно подышать. Что здесь происходит? Почему там так… жутко? Что случилось с Почтамтом?

– Не Могу Знать, Господин Вон Липвиг, – повторил Помпа невозмутимо.

– Как это? Это же твой город, – сказал Мокриц с насмешкой. – Ты что, последние сто лет под землей провел?

– Нет, Господин Вон Липвиг.

– Так почему…

– Двести Сорок Лет, Господин Вон Липвиг, – продолжил голем.

– Что двести сорок лет?

– Столько Я Провел Под Землей, Господин Вон Липвиг.

– О чем ты? – не понял Мокриц.

– О Времени, Которое Я Провел Под Землей, Господин Вон Липвиг, О Чем Же Еще. Помпа – Это Не Имя. Это Описание. Помпа Девятнадцать, Если Быть Точным. Я Стоял На Дне Стофутового Колодца И Качал Воду. Двести Сорок Лет, Господин Вон Липвиг. Теперь Я Передвигаюсь И Вижу Солнце. Это Куда Лучше, Господин Вон Липвиг, Куда Лучше!

Ночью Мокриц лежал и смотрел в потолок. Который был в трех футах от него. Немного поодаль с потолка свисала свеча в противопожарной лампе. Стэнли запретил ему пользоваться свечами без ламп, и правильно сделал: все здание могло вспыхнуть как спичка. Сюда Мокрица проводил сам Стэнли – Грош остался где-то дуться. Он был прав, черт его дери. Без Гроша он пропадет – Грош фактически был самим Почтамтом.

День выдался нелегкий, да и прошлой ночью, вверх тормашками за плечом Помпы, под лягание ошалевшей лошади выспаться толком не удалось.

Небеса свидетели, спать здесь ему совсем не хотелось, но других мест для ночлега на примете у Мокрица не было, да и гостиницы в этом кишащем людьми городе драли втридорога. Гардеробная была исключена – категорически, без возражений. Так что он попросту вскарабкался на груду мертвых писем в предположительно своем кабинете. Ничего страшного. Предприимчивый человек вроде него умеет спать в любых условиях, нередко и тогда, когда целая толпа народу ищет его за стеной. Гора писем хотя бы была сухой и теплой и не грозила холодным оружием.

Бумага под ним зашуршала, когда Мокриц попытался устроиться поудобнее. Он лениво вытащил наугад конверт. Он был адресован некоему Антимонию Паркеру, проживавшему в доме № 1 по Лоббистской улице, и на обороте большими буквами было выведено «З.Л.П.». Ногтем Мокриц вскрыл конверт. Бумага внутри чуть не рассыпалась от прикосновения.

Мой Драгоценный Тимони!

Да! К чему Женщине, когда она Прекрасно Понимает, какую Честь Оказывает ей Мужчина, играть Кокетку в такую минуту! Мне известно, что Ты говорил с Папенькой, и разумеется, Я даю свое согласие стать Супругой Добрейшего, Замеча…

Мокриц взглянул на дату под письмом. Оно было написано сорок один год назад.

Он не любил разглагольствований и считал их помехой в своей сфере деятельности, но сейчас невольно задался вопросом: вышла ли в итоге – он перевел взгляд на письмо – «Твоя любящая Агнатея» за Антимония или же их роман почил с миром прямо здесь, на этом бумажном кладбище.

Мокриц содрогнулся и засунул письмо в карман сюртука. Нужно будет поинтересоваться у Гроша, что означает это «З.Л.П.».

– Господин Помпа! – крикнул он.

Из угла комнаты, где по пояс в письмах стоял голем, донесся раскатистый голос:

– Да, Господин Вон Липвиг?

– Можно тебя попросить как-нибудь закрыть глаза? Я не могу уснуть, когда на меня смотрят два горящих красных глаза. Это у меня с детства.

– Прости, Господин Вон Липвиг. Я Могу Повернуться Спиной.

– Ничего не выйдет. Я же буду знать, что они открыты. Да и свет будет отражаться от стены. Слушай, ну куда я отсюда денусь?

Голем обдумал его слова.

– Я Выйду В Коридор, Господин Вон Липвиг, – решил он и с этими словами начал пробираться к двери.

– Хорошо, – согласился Мокриц. – А с утра расчисть мне место, ладно? В некоторых кабинетах еще осталось немного пространства под потолком, можно распихать письма туда.

– Господину Грошу Не Нравится, Когда Письма Перекладывают, – прогрохотал голем.

– Почтмейстер здесь не господин Грош, а я.

О боги, до чего заразительно безумие, подумал Мокриц, когда красное мерцание глаз голема растворилось во мраке за дверью. Я не почтмейстер, я жалкий пройдоха, который пал жертвой дурацкого… эксперимента. Что за место! Что за положение! Кто вообще мог поставить известного преступника во главе важной правительственной службы? Кроме разве что обычного избирателя.

Он пытался найти подход, придумать выход… но всякий раз в голове всплывал и прокручивался их разговор.

Вообрази колодец, полный воды, в сто футов глубиной.

Вообрази мрак. Вообрази на дне этого колодца, в густой его черноте, фигуру примерно человеческих очертаний, каждые восемь секунд качающую тяжелый насос.

Пом… Пом… Пом…

Двести сорок лет.

– И ты не возражал? – спросил Мокриц.

– Ты Спрашиваешь, Не Затаил Ли Я Недовольства? Но Я Же Выполнял Полезное И Нужное Дело! К Тому Же Мне Было О Чем Подумать.

– На дне стофутового колодца с грязной водой? О чем там думать?

– О Водокачке, Господин Вон Липвиг.

А потом, рассказал голем, все остановилось, загорелся тусклый свет, опустились рычаги, загремели цепи, его подняли наверх, окунули в мир света и цвета… и других големов.

Мокриц кое-что знал о големах. Их выпекали из глины тысячи лет тому назад и пробуждали к жизни, закладывая им в головы какие-то свитки. Големы никогда не ломались и работали беспрерывно. Кто-то мел улицы, кто-то занимался тяжелым трудом на лесопилках и в литейных цехах. Большинство из них не попадались людям на глаза: они приводили в движение скрытые шестеренки города – в темноте, под землей. Тем-то интерес к големам и ограничивался. Они были практически по определению честными созданиями.

Но теперь големы получали свободу. Это была самая тихая и социально ответственная революция в истории. Они были рабами, поэтому они копили деньги – и выкупали сами себя.

Господин Помпа покупал свою свободу ценой сурового ограничения свободы Мокрица. Вполне себе повод для огорчения. Уж конечно, свобода должна работать несколько иначе!

Но боги, думал Мокриц, возвращаясь к настоящему моменту, понятно, почему Грош беспрестанно грызет свои конфеты от кашля – от здешней пыли недолго и задохнуться!

Он пошарил в карманах и вытащил ромбовидный леденец, который получил от старика. Выглядела конфета вполне безобидно.

Минутой позже, когда Помпа ворвался в комнату и сильно хлопнул Мокрица по спине, дымящийся леденец выскочил и прилип к стене напротив, где к утру разъел изрядное количество штукатурки.

Грош отмерил ложку перечно-ревенной настойки для бронхов и нащупал отсохшую бородавку, которая болталась у него на шее, чтобы отвадить внезапное нашествие докторов. Всем известно, что от них одни болезни. Природные снадобья – вот ответ на любые беды, а не какие-то дьявольские микстуры, невесть из чего сготовленные.

Он смачно причмокнул губами. Этим вечером он как раз положил в носки свежую серу и прямо чувствовал, как та идет ему на пользу.

В бархатистом полном бумаги мраке сортировочного отделения мерцали две свечи в лампах. Свет проходил через наружное стекло, наполненное водой, чтобы свеча погасла, если лампа вдруг разобьется. От этого лампы смахивали на фонарики какой-нибудь глубоководной твари из стальной илистой пучины.

Из темноты донеслось слабое бульканье. Грош закупорил пузырек с эликсиром и приступил к делу.

– Чернильницы все наполнены, ученик почтальона Стэнли? – нараспев произнес он.

– Так точно, младший почтальон Грош! Ровно на треть дюйма от горлышка, как предписано в Уставе Работников Почтамта, в главе Заведования Хозяйством, параграф С-18, – отрапортовал Стэнли.

Грош зашелестел страницами огромного фолианта, водруженного на пюпитр.

– Можно посмотреть картинку, господин Грош? – попросил Стэнли с благоговением.

Грош улыбнулся. Это было частью их ритуала, и он дал юноше свой обычный ответ.

– Так и быть, но это в последний раз. Ни к чему зазря смотреть на лик божий, – сказал он. – И на другие части тела.

– Но, господин Грош, ты же говорил, что в холле раньше стояла его статуя, вся из золота. Люди, наверное, постоянно на нее смотрели.

Грош замялся. Но Стэнли был растущим юношей. Рано или поздно придется все ему рассказать.

– По правде сказать, не припомню, чтобы люди обращали особое внимание на его лик, – сказал он. – Они все больше заглядывались на… крылья.

– На фуражке и туфлях, – подхватил Стэнли. – Чтобы лететь на них и рассылать почту со скоростью… почты.

Капелька пота скатилась со лба Гроша.

– На фуражке и туфлях, да, и там тоже, – ответил он. – Но… не только там.

Стэнли пригляделся к рисунку повнимательнее.

– Ах да. Не замечал раньше. У него крылышки на…

– На фиговом листе, – быстро перебил Грош. – Так мы это называли.

– Но зачем ему тут лист?

– О, в старину все такие носили, потому что это был классицизм, – ответил Грош с облегчением, радуясь, что разговор ушел в сторону от каверзной сути. – Это фиговый лист. С фигового дерева.

– Ха-ха, вот дураки-то, откуда же у нас фиговые деревья! – воскликнул Стэнли, словно обнаружил прореху в давно устоявшейся догме.

– Верно подмечено, юноша, но лист все равно был из железа, – терпеливо ответил Грош.

– А крылья? – спросил юноша.

– Ну-у, вероятно, тогда думали: чем больше крыльев, тем лучше, – ответил Грош.

– Да, но если крылья на фуражке и на туфлях перестанут работать, удержат ли его…

– Стэнли! Это всего лишь статуя! Не перевозбуждайся! Успокойся! Ты же не хочешь огорчать… их.

Стэнли свесил голову.

– Они снова шептали мне что-то, господин Грош, – сознался Стэнли тихим голосом.

– Да, Стэнли. Мне тоже.

– Я помню, как это было в прошлый раз, господин Грош. Они разговаривали ночью, – произнес Стэнли дрожащим голосом. – Я зажмурился, но строчки так и стояли передо мной…

– Да, Стэнли. Не переживай. Постарайся не думать об этом. Это все господин фон Липвиг виноват, он разворошил их. Я говорю: оставьте вы их в покое. Но кто меня слушает? Никто – и вот результат. Все узнают на собственном горьком опыте.

Стэнли начало потряхивать.

– Кажется, только вчера караульные белым мелом обводили господина Тихабля. Вот кто узнал на своем опыте!

– Ну-ну, успокойся, – Грош легонько похлопал его по плечу. – Ты их вспугнешь. Думай о булавках.

– Но какая несправедливость, господин Грош, что они так быстро погибают и не успевают повысить тебя до старшего почтальона!

Грош шмыгнул носом, лицо его стало мрачнее тучи.

– Ну все, довольно, Стэнли. Это не имеет значения.

– Но господин Грош, ты уже очень, очень старый, – настаивал Стэнли, – а все еще младший почта…

– Я сказал, довольно, Стэнли. Теперь, будь добр, поднеси лампу поближе… так-то лучше. Зачитаю страничку Устава, они от этого всегда притихают. – Грош прочистил горло. – Сейчас я зачитаю Устав, главу «Правила Доставки» (Столица) (Воскресенья и осьмицы – выходные дни), – объявил он в пространство, – которая гласит: «Все доставляемые письма должны быть доставлены по домам адресатов в черте города Анк-Морпорк в указанные часы: ночная доставка до восьми часов пополудни, первая смена. Утренняя доставка до восьми часов утра, вторая смена. Утренняя доставка до десяти часов утра, третья смена. Утренняя доставка до полудня, четвертая смена. Дневная доставка до двух часов, пятая смена. Дневная доставка до четырех часов, шестая смена. Вечерняя доставка до шести часов, седьмая смена». Таковы часы доставки, и я их огласил. – Грош на секунду склонил голову, а потом захлопнул фолиант.

– Зачем мы это делаем, господин Грош? – робко спросил Стэнли.

– Все из-за претен-циозности, – ответил Грош. – Вот в чем все дело. Про-танцы-возность сгубила Почтамт. Про-танцы-возность, и жадность, и Чертов Тупица Джонсон, и Полный Пи.

– Полный Пи, господин Грош? Но что это…

– Не спрашивай, Стэнли. Там все очень сложно и нет ни слова о булавках.

Они потушили свечи и удалились.

Как только они ушли, послышался слабый шепот.

Глава третья

Своими силами – и никак иначе

В которой наш герой окунается в мир булавок – Зеленщик & амперсанды – З.Л.П. – Навстречу судьбе – Девушка и ее големы – Бизнес как бизнес и очередное обсуждение сути свободы – Клерк Брайан старается

– Пора Вставать, Господин Вон Липвиг. Труба Зовет. Начинается Новый День На Должности Почтмейстера.

Мокриц разлепил одно веко и зыркнул на голема.

– Ты что же, еще и мой личный будильник? – спросил он. – А-а-ах! Мой язык! Как будто мышеловкой прижало.

То ползком, то кубарем Мокриц выбрался со своего ложа на толще конвертов и смог встать на ноги только у самых дверей комнаты.

– Мне нужна новая одежда, – сообщил он. – И еда. И зубная щетка. Так что я пойду на улицу, господин Помпа. А ты оставайся здесь. Займись чем-нибудь. Приберись. Сотри наскальную живопись со стен. Пусть здесь хотя бы на вид станет почище.

– Как Прикажешь, Господин Вон Липвиг.

– То-то же! – ответил Мокриц и зашагал прочь – точнее, сделал ровно один шаг и вскрикнул от боли в ноге.

– Осторожнее, Господин Вон Липвиг, – сказал Помпа.

– И вот еще что, – сказал Мокриц, прыгая на одной ноге. – Откуда ты знаешь, где меня искать? Как ты меня выслеживаешь?

– По Кармическому Следу, Господин Вон Липвиг, – ответил голем.

– Это еще что значит? – не унимался Мокриц.

– Это Значит, Что Я Всегда Точно Знаю, Где Ты Находишься.

Глиняное лицо не выражало эмоций. Мокриц сдался.

Прихрамывая, он вышел на улицу навстречу тому, что в этом городе вполне могло сойти за свежее утро. За ночь подморозило, и воздух был слегка кусачим, отчего у Мокрица разыгрался аппетит. Нога еще болела, но терпимо, и уже можно было обойтись без костыля.

Мокриц фон Липвиг шел по городу. Неслыханное дело. Покойный Альберт Стеклярс мог себе это позволить, а также Мунд Смит, и Эдвин Донитки, и еще полдюжины личин Мокрица (ох уж это имечко, каких только шуток он о нем не слышал), которые он сам придумывал и сам же от них избавлялся. Да, за каждым из них стоял Мокриц, но снаружи всегда были они, пряча его ото всех.

Эдвин Донитки был его шедевром. Неуверенный в себе жулик, который из кожи вон лез, чтобы на него обратили внимание. До того явно и безнадежно плохо пытался он мошенничать при игре в наперстки и прочих уличных трюках, что люди выстраивались в очередь, чтобы надуть неуклюжего жулика, и покидали его с улыбкой на устах… которая сползала с их лиц, когда они пытались потратить с такой легкостью доставшиеся монеты.

У искусства подлога есть свой секрет, и Мокрицу он был знаком: в спешке или от переизбытка чувств чужое воображение доделает вашу работу за вас. Люди так захотят облапошить этакого простофилю, что их собственное зрение само дорисует все нюансы, которые даже не проработаны на вожделенных монетах. От вас требуется лишь… намекнуть.

Но и это были цветочки. Некоторым вовсе не суждено было узнать, что они прятали в кошелек фальшивые монеты, потому что так они подсказывали бестолковому Донитки, в каком кармане его держали. Позже они обнаруживали, что, хоть Донитки и не умел обращаться с колодой карт, этот недочет с лихвой искупало его мастерство карманника.

Теперь же Мокриц чувствовал себя очищенной креветкой. Словно он вышел на улицу голым. Но никто так и не обращал внимания. Никто не окликал его: «Эй, ты!», никто не кричал: «Вот же он!» Он был просто человеком в толпе. Странное, непривычное ощущение. Никогда прежде ему не приходилось быть самим собой.

Он отпраздновал это покупкой карты города в Гильдии Купцов, съел сэндвич с беконом и запил его кофе, жирным пальцем водя по списку городских кабаков. Там Мокриц не нашел того, что искал, зато нашел это в списке парикмахерских и довольно улыбнулся. Он любил оказываться прав.

Заодно он нашел адрес «Булавочной биржи Дэйва» в Сестричках Долли, в переулке между домом терпимости и массажным салоном. Там скупали и продавали булавки ценителям.

Мокриц допил кофе с тем выражением лица, по которому люди, хорошо его знавшие – каковых, честно говоря, не существовало в природе, – распознали бы, что он что-то замышляет. Люди… в конечном счете, все всегда сводится к людям. И раз уж ему предстояло здесь задержаться на время, стоило устроиться с комфортом.

Мокриц отправился к самопровозглашенной «Обители акуфилиста!!!!!».

Как будто он приподнял неприметный булыжник и обнаружил вход в совершенно иной мир. «Булавочная биржа Дэйва» была из числа тех магазинчиков, где владелец знает всех покупателей по имени. О, этот дивный мир – мир булавок, увлечение длиною в жизнь. Об этом Мокриц узнал, купив за доллар «Булавки» Джея Волосатика Олсбери – якобы исчерпывающий материал на тему. Мокриц ничего не имел против всяких безобидных чудачеств, но среди людей, которые при виде девушки в шляпке обратят внимание на шляпные булавки, ему было как-то не по себе. Покупатели прохаживались вдоль книжных полок («Зацепки», «Стрелки и дефекты», «Булавки Убервальда и Орлеи», «Булавки для новичков», «Забавы акуфилиста») и жадно глазели на ряды булавок, разложенные под стеклом, иногда с такими серьезными выражениями лиц, что Мокрицу было страшновато. Они все чем-то напоминали Стэнли. И все были мужчинами. Видимо, женщины и булавки были несовместимы.

Он нашел «Все Булавки» в самом нижнем ряду. Смазанный текст свидетельствовал о домашней печати, мелкие буквы тесно жались друг к другу, недосчитываясь таких мелочей, как абзацы, а в большинстве случаев и пунктуации – запятые видели выражение лица Стэнли и решали лишний раз его не беспокоить.

Мокриц положил тонкий журнальчик на прилавок, и продавец – косматый бородатый здоровяк с булавкой в носу и пивным животом, которого хватило бы на троих, с татуировкой «Булавки или Смерть» на предплечье – подобрал журнал и презрительно бросил обратно.

– Может, что-нибудь другое, господин? У нас тут «Ежемесячные булавки», «Булавочные новинки», «Практические булавки», «Современные булавки», «Булавки Экстра», «Булавки Интернешнл», «Говорящие булавки», «Мир булавок», «Булавочный мир», «Булавки и мир», «Булавки и булавочники»… – Мокриц ненадолго отключился, но вовремя встрепенулся, – «Дайджест акуфилиста», «Экстремальные булавки», «Штифте!» – это убервальдский, очень полезная вещь, если собирать иностранные булавки, – «Булавки для начинающих» – а это журнал-коллекционер, новая булавка в каждом номере, – «Время булавок» и, – здоровяк подмигнул, – «Булавки красных фонарей».

– Этот я видел, – сказал Мокриц. – Там в основном иконографии молоденьких женщин в кожаных нарядах.

– Это да. Но все они демонстрируют булавки… почти все. Ну что, тебе точно «Все булавки»? – уточнил он, словно желая дать дураку последний шанс одуматься.

– Да, – ответил Мокриц. – А что с ним не так?

– Да все так, – Дэйв задумчиво почесал брюхо. – Просто их издатель чутка… того…

– Чутка чего? – спросил Мокриц.

– Ну, в общем, нам кажется, он чутка повернут на булавках.

Мокриц посмотрел по сторонам.

– Неужели? – удивился он.

Мокриц зашел в кафе поблизости и принялся листать журнал. В прежней жизни он хорошо поднаторел в том, чтобы запоминать о любом предмете ровно столько, чтобы казаться сведущим в вопросе человеком – по крайней мере, людям несведущим. Закончив, он вернулся в магазин.

У всех были свои кнопочки. Для многих это была жадность. Старая добрая жадность служила Мокрицу верой и правдой. Для других – гордыня. Например, для Гроша. Он отчаянно грезил о повышении, это у него на лбу было написано. Найди кнопочку – и все пойдет как по маслу.

Что же до Стэнли… с ним будет просто.

Когда Мокриц вошел, здоровяк Дэйв рассматривал под лупой булавку. Час пик булавочной торговли, видимо, подходил к концу, поскольку магазинчик почти опустел, и лишь несколько бездельников продолжали околачиваться около витрин с булавками и полок с журналами.

Мокриц проскользнул к прилавку и откашлялся.

– Слушаю, господин? – здоровяк Дэйв оторвался от своей работы. – А, снова ты? Запало в душу, да? Приглянулось что?

– Пачку перфорированной бумаги для булавок и пакет карамелек за десять пенсов, – громко объявил Мокриц. Остальные посетители на мгновение повернули головы в его сторону, пока Дэйв снимал товары с витрины, и тут же отвернулись обратно.

Мокриц перегнулся через прилавок.

– Хотелось бы узнать, – зашептал он, – нет ли у тебя здесь чего-нибудь… поострее?

Здоровяк посмотрел на него настороженно.

– В каком смысле поострее? – спросил он.

– В этом самом, – ответил Мокриц. Он прочистил горло. – Чего-нибудь… колючего.

Звякнул колокольчик, когда последний посетитель, наглядевшись на булавки, покинул магазин. Дэйв проводил его взглядом и сосредоточил внимание на Мокрице.

– А ты, я погляжу, эксперт, да? – сказал он и подмигнул.

– Прилежный ученик, – ответил Мокриц. – Все, что я вижу на витрине, оно…

– Никаких гвоздей! – отрезал Дэйв. – Им не место в моем магазине! Не дам порочить свое доброе имя! Сюда же дети ходят!

– О, нет! Я исключительно по булавкам, – торопливо заверил Мокриц.

– Вот и славно, – сказал Дэйв и расслабился. – Как нарочно, есть у меня пара вещиц, достойных истинного коллекционера. – Он кивнул на занавески из бус, отгораживающие внутреннюю часть магазина. – Не всякий товар можно выставлять всем на обозрение – такая молодежь пошла, сам понимаешь…

Мокриц направился с ним за шуршащую штору и очутился в тесной комнатенке, где Дэйв подозрительно огляделся по сторонам и только после этого снял с полки маленький черный ящичек и приоткрыл его прямо под носом у Мокрица.

– Такое не каждый день увидишь, верно? – сказал Дэйв.

О боги, да это же булавка, подумал Мокриц, но вслух сказал «Ого!» мастерски отработанным тоном искреннего изумления.

Несколько минут спустя он вышел на улицу, борясь с искушением отвернуть воротник сюртука. Вот чем было опасно подобное безумие. Оно могло обрушиться на тебя в любой момент. В конце концов, не он ли только что потратил семьдесят анк-морпоркских долларов на треклятую булавку?!

Мокриц уставился на маленькие свертки у себя в руках и тяжело вздохнул. Бережно спрятав их в карман сюртука, он нащупал там что-то бумажное.

Ах да, письмо З.Л.П. Он уже хотел снова сунуть его поглубже в карман, как краем глаза заметил на другой стороне древний указатель с названием: Лоббистская улица. Мокриц окинул узкую улочку взглядом и на первой же лавке увидел вывеску:

№ 1 А. ПАРКЕР & СЫН

ЗЕЛЕННАЯ

ПЕРВОКЛАССНЫЕ ФРУКТЫ & ОВОЩИ

Почему бы не взять и не доставить письмо прямо сейчас? А что! Почтмейстер он или не почтмейстер? С него не убудет.

Он нырнул в лавку. Мужчина средних лет выдавал морковь и петрушку – или морковь & петрушку? – внушительных размеров даме с большой хозяйственной сумкой и волосатыми бородавками.

– Господин Антимоний Паркер? – деловито осведомился Мокриц.

– Одну минуту, господин, сейчас освобожусь & подойду, – начал он.

– Мне просто нужно знать, Антимоний ты Паркер или нет, – объяснил Мокриц. Женщина метнула на непрошеного гостя свирепый взгляд, и Мокриц одарил ее в ответ такой безупречной улыбкой, что она зарделась и на мгновение пожалела, что не сделала перед выходом макияж.

– Это мой отец, – сказал зеленщик. – Он сейчас во дворе & сражается с упертым кочаном капусты.

– Тогда это ему, – сообщил Мокриц. – Почта, – он положил конверт на прилавок и в спешке покинул зеленную.

Продавец и покупательница уставились на розовый конверт.

– З.&Л.&П.? – не понял зеленщик.

– О, какие это навевает мне воспоминания, господин Паркер, – сказала женщина. – В пору моей юности так мы подписывали письма своим кавалерам. Запечатано любящим поцелуем. Правда же? Были З. Л.П., а еще Л.А.Н.К.Р. и, разумеется, – она хихикнула и перешла на шепот, – К.Л.А.Ц. Помнишь?

– Это все прошло мимо меня, госпожа Пышнотел, – процедил продавец, – & если это значит, что молодые люди посылают моему отцу розовые письма в поцелуях, то оно & к лучшему. Вот времена пошли, а? – Он отвернулся и повысил голос: – Отец!