Дон Кихот

– Совершенно верно, – ответила девица. – И я наде- юсь, что в дальнейшем обойдусь без напоминаний и не сбиваясь расскажу мою правдивую историю. Отца моего, короля, звали Тинакрио Мудрый, ибо он был весьма сведущ в науке, называемой магией. Магия открыла ему, что моя мать, королева Харамилья, должна умереть раньше, чем он, и что вскоре после ее смерти и ему суждено покинуть этот мир, а мне на роду написано остаться круглой сиротой. И хотя он был опечален этим предсказанием, однако несравненно более его тревожила моя дальнейшая судьба: он знал, что на большом острове, почти рядом с нашим государством, царствовал великан по имени Пандафиландо Свирепоглазый. Так его прозвали за то, что он, желая придать особую свирепость своему взгляду, нарочно косил на оба глаза. При помощи своей таинственной науки отец узнал, что, когда до великана дойдет слух о том, что я осиротела, он тотчас нападет с большим войском на наше королевство и завладеет им. Этого бедствия и разорения я могла избежать только в том случае, если бы пожелала выйти за него замуж. Но мой отец, конечно, не сомневался, что я никогда не соглашусь на такой неравный брак. В этом он нисколько не ошибался; вполне понятно, что одна мысль обвенчаться с этим отвратительным чудовищем возбуждала во мне ужас. Затем отец предупредил меня, что, когда Пандафиландо нападет на мое королевство, я не должна думать о сопротивлении. Дьявольская сила этого великана такова, что против него не может устоять никакое войско. «Единственное средство спасти от полного истребления наших добрых и верных подданных, – сказал отец, – добровольно покинуть королевство и отправиться искать помощи в Испанию». Там я должна отыскать странствующего рыцаря, чья слава в то время будет греметь по всему миру. Этот рыцарь, по имени дон Асот или дон Хигот, и будет моим защитником и спасителем.

– Должно быть, он сказал: Дон Кихот, – прервал ее Санчо Панса, – или, по-другому: Рыцарь Печального Образа.

– Именно так, – ответила Доротея. – Еще он прибавил, что рыцарь этот высокого роста, худощав и что у него с правой стороны пониже плеча темная родинка.

Услышав это, Дон Кихот сказал своему оруженосцу:

– Иди-ка сюда, братец Санчо, помоги мне раздеться, ибо я хочу убедиться, действительно ли я тот самый рыцарь, о котором пророчил мудрый король.

– К чему же вашей милости раздеваться? – спросила Доротея.

– Чтобы посмотреть, есть ли у меня родинка, о которой говорил ваш отец, – ответил Дон Кихот.

– Для этого незачем раздеваться, – сказал Санчо, – я и так знаю, что у вашей милости посредине спины как раз такая родинка: это знак мужества.

– Этого вполне достаточно, – сказала Доротея. – Совершенно не важно, на плече у вас родинка или на спине; главное, что она есть, а где она у вас – это все равно: тело всюду одинаковое. Нет сомнения, что мой добрый отец предсказал правильно, и я тоже не ошиблась, обратившись к сеньору Дон Кихоту, так как, несомненно, мой отец его-то и имел в виду. Недаром слава о нем идет по всей Испании. Не успела я высадиться в Осуне [47], как уже услышала о его подвигах, и сердце сразу же подсказало мне, что это и есть мой спаситель и защитник.

– Но как же, моя сеньора, ваша милость могла высадиться в Осуне, – спросил Дон Кихот, – когда это не морская гавань?

Прежде чем Доротея успела ответить, в разговор вмешался священник:

– Сеньора принцесса, должно быть, хотела сказать, что первое место, где она услышала о вашей милости, была Осуна; высадилась же она в Малаге [48].

– Да, именно это я и хотела сказать, – подтвердила Доротея.

– Тогда все понятно, – сказал священник. – Итак, продолжайте, ваше величество.

– Мне нечего прибавить, – сказала Доротея, – кроме того, что наконец судьба надо мной сжалилась и я нашла сеньора Дон Кихота. По своей любезности и великодушию он согласился оказать мне помощь. Он обещал мне выступить против великана Пандафиландо Свирепоглазого, и я не сомневаюсь, что он одолеет это злое чудовище и возвратит мне то, что у меня незаконно отнято. Все это должно совершиться как по писаному, ибо так предсказал мой добрый отец Тинакрио Мудрый. Кроме того, в грамотах отца на греческом и на халдейском [49] языках было написано: если рыцарь, о котором говорится в предсказании, отрубив великану голову, пожелает на мне жениться, то я должна немедленно, без всяких отговорок, стать его законной супругой и вместе со своей особой отдать ему власть над королевством.

– Ну, что ты на это скажешь, друг мой Санчо? – воскликнул Дон Кихот. – Ты слышишь, о чем идет речь? Не говорил ли я тебе этого? Вот у нас и королевство, которым мы можем править, и принцесса, на которой можем жениться.

– Ей-богу, верно! – сказал Санчо. – Нужно быть болваном, чтобы не свернуть шею этому сеньору Пандафиландо и не жениться на принцессе!

Сказав это, он от полноты чувств сделал два огромных прыжка, потом схватил за уздечку мула, на котором ехала Доротея, и, остановив его, бросился перед ней на колени, умоляя позволить поцеловать ей руку как королеве и сеньоре. Кто бы не рассмеялся, видя это безумие господина и простодушие слуги! Доротея протянула ему руку и обещала сделать его важным вельможей, когда Небо позволит ей снова вступить во владение своим королевством. Санчо стал ее благодарить в таких выражениях, что присутствующие снова рассмеялись.

– Такова, сеньоры, моя история, – продолжала Доротея. – Теперь мне остается досказать только немногое. Когда мы были уже в виду гавани, поднялась страшная буря. Корабль наш потонул, и все мои спутники погибли в волнах разъяренного моря. Только я да этот бородатый оруженосец уцелели; ухватившись за доски, мы каким-то чудом добрались до берега. Впрочем, и вся моя жизнь, как вы видите, есть чудо и тайна. На этом я и кончаю свой рассказ. Простите, если я сказала что-нибудь лишнее некстати. Сеньор лиценциат заметил, что тяжкие несчастья лишают памяти тех, на кого они обрушиваются, – а вся моя жизнь была доныне сплошною цепью горестных бедствий.

– О высокородная и отважная сеньора, – торжественно сказал Дон Кихот, – как бы велики и удивительны ни были испытания, которым придется мне подвергнуться, клянусь, что я до конца выполню свое обещание. Я последую за вами на край света навстречу свирепому врагу, и с помощью Бога его дерзкая голова падет под ударом моего доброго меча. Когда же я покончу с ним и введу вас в мирное владение вашим государством, вы сможете располагать собой по вашему свободному усмотрению, ибо сердце мое занято, воля пленена и разум похищен той… Но довольно… Скажу только, что мне невозможно даже и помыслить о женитьбе.

Эти слова Дон Кихота так не понравились Санчо, что он не удержался и с досадой воскликнул:

– Клянусь вам, сеньор Дон Кихот, что вы не в своем уме! Как это можно колебаться, когда дело идет о женитьбе на такой знатной принцессе? Что ж, вы думаете, судьба на каждом шагу будет вам посылать подобные удачи? Не упускайте королевства, которое само плывет вам в руки, а когда станете королем, сделайте меня маркизом или наместником. Женитесь, непременно женитесь. Черт вас побери! Неужели вы думаете, что сеньора Дульсинея красивее принцессы? Конечно нет! Готов поклясться, что она принцессе и в подметки не годится.

Дон Кихот, услышав эти кощунственные слова, мгновенно распалился гневом и, подняв копье, без всяких слов и предупреждений закатил Санчо два таких удара, что тот растянулся на земле. Если бы Доротея не упросила нашего рыцаря пощадить своего оруженосца, он, наверное, прикончил бы его на месте.

– Неужели вы думаете, нахал, – воскликнул наш рыцарь, – что я вечно буду прощать ваши наглости? Не воображайте этого, гнусный негодяй, ибо вы – негодяй, раз ваш дерзкий язык посмел заговорить о несравненной Дульсинее! Да знаете ли вы, болван, бездельник, деревенщина, что только мысль о ней дает мне силу и мужество? Ну-ка, скажите, плут с языком гадюки, кто, по-вашему, завоевал это королевство, отрубил голову великану и сделал вас маркизом (ибо все это я считаю уже совершившимся: то, что задумано, – сделано)? Не доблесть ли Дульсинеи, избравшей мою руку орудием своих подвигов? Она сражается во мне и побеждает мною, а я живу и дышу ею, и в ней вся моя жизнь и бытие. О гнусный негодяй, как вы неблагодарны, вы, поднятый из праха и возведенный в знатные сеньоры! Благодетельнице своей вы платите за это злословием!

Хотя Санчо был оглушен страшными ударами, но все же расслышал слова Дон Кихота. Проворно поднявшись с земли, он спрятался за мула Доротеи и оттуда возразил своему господину:

– Да вы подумайте, сеньор: раз ваша милость отказывается жениться на этой принцессе – значит, вы не будете королем. А если так, то каких милостей мне от вас ждать? На это я и жалуюсь. Вы непременно должны жениться на этой королеве, которая к вам прямо с неба свалилась. Ведь потом вы сможете вернуться к сеньоре Дульсинее. Что же касается красоты, то я в это дело не вмешиваюсь. По совести сказать, обе мне кажутся красавицами. Только сеньоры Дульсинеи я уже очень давно не видел.

– Как не видел? – перебил Дон Кихот. – Богомерзкий предатель, да ведь ты только что принес от нее привет!

– Я хотел сказать, что видел ее слишком недолго и не мог рассмотреть, как она теперь выглядит. Могу только сказать, что она все же очень хороша собой.

– На этот раз я тебя прощаю, – сказал Дон Кихот, – и ты прости мне причиненную тебе обиду. Часто человек сгоряча делает то, в чем потом раскаивается.

– Это я знаю, ваша милость, – ответил Санчо. – Вот и я сам никак не могу удержаться, чтоб не сказать того, что вертится у меня на языке.

– И все же, Санчо, – сказал Дон Кихот, – думай о том, что говоришь, и лучше проглоти язык, чтоб не сказать лишнего.

– Ну ладно, – ответил Санчо, – Бог все видит, он и рассудит, что хуже: дурно ли говорить, как говорю я, или же дурно поступать, как ваша милость.

– Довольно болтать, Санчо! – прервала Доротея. – Ступайте поцелуйте руку вашему господину и попросите у него прощения, а впредь будьте осторожны в похвалах и порицаниях и не говорите дурно о прекрасной сеньоре из Тобосо. Я сама, хотя совсем ее и не знаю, от всей души готова ей служить. В остальном доверьтесь Богу, и все пойдет хорошо: у вас будут владения, и заживете вы по-княжески.

Санчо подошел к Дон Кихоту и попросил пожаловать руку, которую тот с достоинством протянул ему. Санчо ее поцеловал, а Дон Кихот дал ему свое благословение. Затем он предложил верному оруженосцу пройти с ним вперед. Нашему рыцарю нужно было расспросить его об очень важных вещах. Санчо повиновался, и, когда они немного опередили остальных, Дон Кихот сказал:

– До сих пор я никак не мог выбрать времени расспросить тебя о твоей поездке. Но сейчас, когда судьба дарует нам удобный случай для этого, не лишай меня счастья услышать добрую весть о Дульсинее.

– Спрашивайте, ваша милость, обо всем, что вам будет угодно, – отвечал Санчо. – Об одном только прошу вас, сеньор: не будьте впредь столь вспыльчивы.

– К чему ты это говоришь, Санчо? – спросил Дон Кихот.

– А к тому, – ответил Санчо, – что избили вы меня неизвестно за что. Сеньору Дульсинею я чту, как святыню (а уж какая она там святыня!), единственно за то, что она дорога вашей милости.

– Перестань болтать, Санчо, прошу тебя, – сказал Дон Кихот, – твои слова оскорбляют мое чувство. Я только что тебя просил об этом, а ты сам знаешь поговорку: за новый грех – новое покаяние.

В эту минуту они увидели, что навстречу им едет какой-то человек верхом на осле. Сначала они приняли его за цыгана, но едва Санчо, у которого при виде каждого осла глаза на лоб лезли, пристальнее вгляделся в незнакомца, он тотчас же признал в нем освобожденного каторжника Хинеса де Пасамонте, а в его осле – своего возлюбленного серого. Удивленный и обрадованный, Санчо громко закричал:

– Вор Хинесильо, неблагодарная тварь, отдай мне мое добро, верни мне жизнь, не смущай моего покоя, оставь моего осла, возврати мне мое сокровище, убирайся прочь, воришка, мошенник, негодяй!

Но столько бранных слов и не понадобилось. При первом же возгласе Санчо Хинес соскочил с осла и пустился наутек рысцой, похожей на галоп, так что в одну минуту скрылся из глаз. Санчо же подбежал к своему серому и, обняв его, сказал:

– Как тебе жилось, сокровище мое, ослик души моей, друг мой сердечный?

И, говоря это, он ласкал и целовал осла, точно человека. Осел молчал, позволяя себя ласкать и целовать. Тут подоспели остальные путники и стали поздравлять Санчо, а Дон Кихот заявил, что все же подарит ему трех ослят. Санчо был совершенно счастлив.

Вслед за тем он взобрался на своего серого, и все двинулись в путь. Дон Кихот со своим оруженосцем по-прежнему ехали впереди, а священник с Доротеей и мастером Николасом составляли арьергард. Уверенный, что Дон Кихот не может его услышать, священник сказал Доротее:

– Сеньорита, я удивлен искусству, с которым вы сочинили ваш рассказ: он как две капли воды похож на такие же истории в рыцарских романах.

– Я прочла много рыцарских романов, – ответила Доротея, – и очень хорошо запомнила их содержание, но, к сожалению, я плохо знаю географию и путаю города, поэтому-то я и сказала наугад, что высадилась в Осуне.

– Я так и понял, – ответил священник, – и поторопился вмешаться, чтобы замять дело. Но разве не странно видеть, с какой легкостью этот злополучный идальго верит во все фантазии и выдумки только потому, что по слогу и складу они похожи на его сумасбродные книги? И это еще не все! Замечательно, что этот добрый идальго начинает болтать глупый вздор только тогда, когда речь заходит о рыцарстве и рыцарях. Обо всем остальном он рассуждает так здраво и глубокомысленно, что вы невольно чувствуете к нему большое уважение. Но стоит только беседе перейти на его излюбленную тему, и вы видите, что перед вами безумец.

Пока они вели этот разговор, Дон Кихот продолжал беседовать с Санчо Пансой.

– Друг мой Панса, бросим наши споры. Не помни зла, забудь обиды и скажи мне теперь: где, как и когда ты видел Дульсинею? Что она делала? Что ты ей сказал? Что она тебе ответила? Какие чувства отражались на ее лице, когда она читала мое послание? Кто тебе его переписал? Одним словом, расскажи мне все, что в подобном случае заслуживает рассказа, вопросов и ответов, не прибавляя и не присочиняя ничего, чтобы доставить мне удовольствие, а главное, ничего не опуская, дабы не лишить меня радости.

– Сеньор, – отвечал Санчо, – если уж говорить правду, то письма вашего никто мне не переписывал, да и не мог переписывать: ведь оно осталось у вас, – вы забыли отдать его мне.

– Ты говоришь правду, – сказал Дон Кихот, – записную книжку, в которой я его написал, я нашел у себя дня через два после твоего отъезда. Это меня очень встревожило и огорчило. Я думал, что ты вернешься, как только спохватишься, что его нет.

– Я так и поступил бы, – ответил Санчо, – но, к счастью, я запомнил письмо наизусть, когда ваша милость мне его читала. Я продиктовал его ризничему [50], который слово в слово записал его и при этом прибавил, что хотя много приходилось ему читать посланий об отлучении от церкви, но такого красивого послания он в жизнь свою не видел и не читал.

– И ты до сих пор помнишь его наизусть? – спросил Дон Кихот.

– Нет, сеньор, – ответил Санчо. – Я помнил его до тех пор, пока было нужно. А как только я его продиктовал ризничему, так тут же и забыл. Впрочем, нет, начало я помню: «Превозмутительная…», виноват – «превосходительная сеньора», и конец тоже: «Ваш по гроб Рыцарь Печального Образа», а в середку я вставил сотни три «душа моя», «жизнь моя» да «очи мои».

Глава XXIII,

в которой рассказывается о беседе рыцаря с его оруженосцем и о встрече с мальчиком Андресом

– Мне бы хотелось еще знать, – сказал Дон Кихот, продолжая разговор с Санчо Пансой, – что делала моя дама, несравненная королева красоты, сеньора Дульсинея, когда ты явился к ней. Впрочем, догадываюсь: она, вероятно, низала жемчуг или вышивала золотом какой-нибудь подарок мне, плененному ею рыцарю.

– Нет, – ответил Санчо, – она на заднем дворе просеивала зерно.

– Возможно, – сказал Дон Кихот, – но зерна, к которым прикасались ее руки, превращались, конечно, в жемчужины. А ты посмотрел, друг мой, какое это было зерно – белое или черное?

– Желтое, – ответил Санчо.

– Будь уверен, друг Санчо, что это желтое зерно, просеянное ею, даст самый белый хлеб. Однако рассказывай дальше. Что сделала сеньора Дульсинея, когда ты ей вручил мое письмо? Покрыла его поцелуями? Или, в знак особого почтения ко мне, возложила себе на голову? Ну, говори скорее!..

– Когда я ей подал письмо вашей милости, она усердно трясла сито с зерном. Поэтому она сказала мне: «Положите его, друг мой, там, на мешок. Сейчас мне некогда. Я прочту его, когда кончу просеивать зерно».

– О мудрая сеньора! – сказал Дон Кихот. – Она хотела прочитать его не спеша, чтоб вполне им насладиться. Ну, дальше, Санчо! О чем она беседовала с тобою, пока кончала свою работу? Расспрашивала, конечно, обо мне? Что ты отвечал? Ну, скорее рассказывай все, не утаивай, пожалуйста, от меня ни единого слова.

– Она-то ничего не спрашивала, – возразил Санчо. – А я рассказал ей, что ваша милость наложили на себя покаяние из любви к ней и бродите в горах раздетый, спите на твердой земле, кувыркаетесь на острых камнях и с плачем проклинаете судьбу.

– Ты очень неудачно выразился, сказав, что я проклинаю судьбу, – возразил Дон Кихот. – Напротив, я ее благословляю и буду благословлять во все дни моей жизни за то, что она послала мне счастье любить такую высокую и знатную сеньору, как Дульсинея Тобосская.

– Высока-то она высока, это вы верно сказали: вершка на три повыше меня будет, – ответил Санчо.

– Да разве вы мерились с ней ростом? Как ты осмелился на это?

– А очень просто, – ответил Санчо. – Когда я помогал ей взвалить мешок пшеницы на осла, мне пришлось стать с ней рядом; тут-то я и заметил, что она повыше меня.

– Поистине, – сказал Дон Кихот, – высокие достоинства ее души находятся в полной гармонии с ее высоким ростом. Итак, – продолжал он, – что же она сказала, когда окончила просеивать пшеницу и прочитала письмо?

– Да она его и не читала, потому что не умеет ни читать, ни писать, – ответил Санчо. – Взяла письмо да и порвала его на мелкие кусочки, опасаясь, что оно может попасть в чужие руки. Она сказала, что с нее довольно и того, что я ей на словах передал о любви вашей милости и об удивительном покаянии, которое вы наложили на себя. А под конец она приказала мне передать вашей милости, что она целует вам руки и умоляет вас поскорее выбраться из этих дебрей, перестать делать глупости и поспешить в Тобосо: уж очень ей хочется повидать вашу милость. Она очень смеялась, когда я ей сказал, что ваша милость называет себя Рыцарем Печального Образа. Я ее спросил, явился ли к ней на поклон бискаец, она ответила, что приходил и показался ей славным парнем. Еще я ее спросил насчет каторжников, но их, слава богу, она не видела.

– Но скажи мне, что она подарила тебе на прощанье за вести, принесенные тобою? Ибо среди дам и странствующих рыцарей существует издревле укоренившийся обычай делать дорогие подарки оруженосцам, наперсницам или карликам, приносящим вести от дам кавалерам и от кавалеров дамам.

– Это прекрасный обычай, – похвалил Санчо, – но, к сожалению, теперь о нем забыли. Ныне, должно быть, принято дарить ломоть хлеба с сыром. Такой ломоть и протянула мне через забор сеньора Дульсинея, когда я с ней прощался. Мне еще остается прибавить, что сыр был овечий.

– Обычно она очень щедра, – сказал Дон Кихот. – Должно быть, в эту минуту у нее не было под рукой никаких драгоценностей. Поэтому она тебе и не дала ничего. Но ты не беспокойся, друг мой. Твое от тебя не уйдет. Я все улажу. Но знаешь, что меня изумляет, Санчо? Мне кажется, что ты слетал туда и обратно по воздуху: ведь ты был в пути всего три дня, а до Тобосо больше тридцати миль. Из этого я заключаю, что мудрый волшебник, который обо мне заботится и мне покровительствует (а такой у меня есть и должен быть, иначе я не был бы настоящим странствующим рыцарем), так вот этот волшебник незаметно перенес тебя туда. Тут нечему удивляться: очень часто случается, что мудрый волшебник уносит странствующего рыцаря, спящего на своей постели, и, проснувшись, тот никак не может понять, каким образом очутился за тысячу миль от того места, где заснул. Без помощи волшебников странствующие рыцари не могли бы выручать друг друга в опасностях, как это они делают на каждом шагу. Бывает, что один из них сражается в горах Армении с каким-нибудь андриаком, со свирепым чудовищем или иным могучим врагом, и вдруг, в самый разгар боя, в минуту смертельной опасности откуда ни возьмись появляется на облаке или на огненной колеснице другой рыцарь, его приятель, который только что перед тем находился в Англии, спасает его от смерти, а к ужину снова возвращается к себе домой. А между тем от его дома до места битвы никак не меньше двух или трех тысяч миль. Такие чудеса возможны лишь благодаря магической силе мудрых чародеев, которые заботятся об отважных рыцарях. Поэтому, друг мой Санчо, я не слишком удивляюсь, что ты за такой короткий срок побывал в Тобосо: наверное, кто-нибудь из моих мудрых покровителей перенес тебя по воздуху, а ты этого и не заметил. Но поговорим о другом. Скажи-ка лучше, как мне быть. Моя сеньора приказывает мне немедленно явиться к ней, и я обязан исполнить ее приказание. Но я дал клятву принцессе послушно следовать за ней, а закон рыцарства повелевает прежде всего сдержать данное слово и потом уже думать о себе самом и своих чувствах. Меня томит страстное желание поскорее увидеть мою сеньору, но долг чести и жажда славы призывают меня увенчать победою предпринятый мною новый подвиг. И я решил сначала исполнить свое обещание, данное принцессе. Как можно скорее доберусь я до королевства Микомикон, вступлю в бой с великаном, отрублю ему голову, верну принцессе ее престол, а затем, не медля ни минуты, помчусь к той, чей свет озаряет мои чувства. Я твердо убежден, что она одобрит мои поступки и извинит за ослушание, ибо моя победа над свирепым великаном прославит ее имя во всем мире. Ведь все, что я свершил, свершаю и свершу моим мечом, всем этим я обязан ее благосклонности ко мне и моей преданности ей.

– Ах, что вы говорите, ваша милость! – воскликнул Санчо. – Неужели вы собираетесь отказаться от такой богатой и знатной невесты, упустить из рук королевство, которое, как мне говорили, имеет больше двадцати тысяч миль в окружности и необычайно богато всеми произведениями природы? Право, оно больше Португалии и Кастилии, вместе взятых! Не спорьте, ради Бога! Забудьте ваши легкомысленные слова и последуйте моему совету: женитесь немедленно, в первом же местечке, где встретится священник, а не то и наш лиценциат обвенчает вас на славу. Простите мне мою смелость, но я уже в таком возрасте, что могу давать советы. Женитесь-ка, да поскорее! Лучше воробей в руках, чем коршун в небе; а кто много имеет да плохо выбирает, коли ему худо придется, пусть на других не пеняет.

– Послушай, Санчо, – сказал Дон Кихот, – если ты советуешь мне жениться только для того, чтобы поскорей сделаться королем и осыпать тебя милостями, то знай, что я и без женитьбы легко смогу удовлетворить твое желание. Прежде чем вступать в бой с великаном, я возьму с принцессы клятву, что в случае моей победы она отдаст мне часть королевства. Тогда и не вступая в брак, я получу во владение целую провинцию и буду вправе подарить ее кому захочу. А кому же мне подарить ее, как не тебе?

– Конечно, – ответил Санчо, – только вы позаботьтесь, ваша милость, чтобы эта область прилегала к морю, потому что, если тамошние края мне не понравятся, я погружу моих вассалов-негров на корабли, отвезу их в Испанию и продам в рабство. А теперь разрешите, ваша милость, дать вам один совет: нечего вам тратить время на свидание с сеньорой Дульсинеей, отправимся-ка немедля убивать великана. Чем скорее мы обделаем это дельце, тем лучше; ей-богу, мне сдается, что от него нам будет и честь и польза.

– Повторяю тебе, Санчо, – сказал Дон Кихот, – что ты можешь на меня положиться. Я последую твоему совету и сначала покончу с великаном, а уж потом повидаюсь с Дульсинеей. Но имей в виду: не говори никому ни слова о том, что мы с тобой решили. Ведь если Дульсинея так осторожна и скромна, что желает, чтобы все оставалось тайной, то ни мне и никому другому не следует ничего разглашать.

– Но в таком случае, – сказал Санчо, – почему же вы отсылаете к сеньоре Дульсинее всех, кого побеждает ваш меч? Не значит ли это на весь мир трубить о своей любви к ней? Как же может остаться в тайне ваша любовь, если все, кого вы победите, должны падать на колени перед ней и возглашать, что они посланы вашей милостью?

– О, как ты прост и глуп! – воскликнул Дон Кихот. – Неужели ты не можешь понять, Санчо, что моя любовь только способствует ее прославлению? Запомни раз навсегда: величайшая честь и слава выпадают на долю той дамы, которой служит влюбленный в нее странствующий рыцарь, не помышляя ни о каких наградах.