Роузуотер

Поезд делает поворот, и нас швыряет вправо. Я хватаюсь за сиденье, меня заносит в сторону, а реанимат врезается в окно. Оно не разбивается, но на месте удара остается кровавое пятно. Пятисантиметровая квадратная наклейка спрашивает: «Готов ли ТЫ встретить ИИСУСА?»

Реанимат падает поперек двух сидений. Подлокотник, должно быть, врезается ему в живот, пока он дергается, пытаясь перевернуться. Голова его висит на той высоте, где люди вытягивают ноги. Это прекрасная возможность смотаться.

Его рука неловко висит над соседним сиденьем. Я ударяю ногой в плечевой сустав, соединяющий руку с торсом. Чувствую, как он поддается. Реанимат падает ниже, конечность бесполезно болтается. Он не кричит.

Реанимат поднимается, опираясь на одну руку. Он все еще пытается достать меня рабочей рукой, но выглядит это жалко и, наверное, смешно. Я больше его не боюсь. Бью снова – прямой удар правой, от бедра, всем весом. Его голова дергается, я чувствую в кулаке отдачу, но он все еще стоит. Почему я не могу вырубить этого безмозглого ублюдка?

Я продолжаю пинать и бить, пока его лицо не становится красно-коричневым месивом. Я все еще бью его, когда человек с тремя полосками на зеленой армейской рубашке заходит в вагон и всаживает пулю в череп реанимата.

– Здесь сказано, что у вас есть лицензия на скрытое ношение оружия, – говорит парень из спецподразделения.

– Да, – говорю я.

Он выжидающе молчит.

– Я могу носить пушку. Но не ношу. Это мое решение.

Мы в офисе начальника станции Атево. Это короткий допрос.

Комендантский час еще не наступил, однако отряды СП уже собираются. Этот сержант был в поезде и увидел атакованную парочку. Машинист слегка раздражен тем, что мы забрызгали кровищей его поезд.

Передо мной стакан чего-то шипучего и оранжевого. У сержанта дома больная мать и старший брат-инвалид. Он пошел в армию, чтобы обеспечить их, чтобы помочь. Я получаю эту информацию быстро, за секунды. Драка, напряжение – из-за них я вспотел и противогрибковая мазь сошла. Я открыт для мира. Или открыт для мирового разума. Я просто хочу домой. Солдатик думает, что помогает, но это не так.

– Я должен составить рапорт, и он отправится вашему начальству, – говорит он. И наклоняет голову, словно извиняется, словно ему стыдно за это.

Я пожимаю плечами.

– Я могу идти?

– Я загрузил пропуск на ваш имплантат, просто чтобы вы добрались домой вовремя, без стычек с другими отрядами СП.

– Спасибо.

Esprit de corps.[8]

Я иду домой, а там, у меня на пороге, стоит еще один реанимат. Женщина.

Я не в настроении снова драться. Перебираю другие варианты. Я мог бы подождать, но не хочу торчать на улице. Есть парочка друзей, но не настолько близких, чтобы звонить им в таких случаях. Реаниматка бьется головой в дверь. Она похожа на школьную директрису, одета в юбку, блузку и удобные туфли. Пачкает отделку кровью. Думаю, другие жильцы слышат стук, но игнорируют его. Я подхожу к ней сзади, и она меня пока не заметила.

Поддавшись импульсу, я звоню Аминат.

Один гудок, потом громкое шипение, и я отодвигаю телефон от уха. Шипение прекращается, и я слышу ее голос.

– Алло? – говорит она.

– Это что такое было? – спрашиваю я.

– Кааро! Не обращай внимания. Я готовлю. Как дела?

Реаниматка слышит наш разговор и оборачивается.

– Это прозвучит странно и нахально с моей стороны, так что я заранее извиняюсь…

– Да.

– Я не сказал, что мне нужно…

– Ты можешь прийти.

– Как ты…

– Поспеши. Уже комендантский час. – Она дает мне адрес.

Я ухожу в тот момент, когда реаниматка решает подойти ко мне поближе.

Аминат включает «Top Rankin’» [9] и тихо подпевает, ставя мой стакан на столик для закусок. Она ходит босиком, в закатанных джинсах и блузке без украшений – аккуратный повседневный наряд.

У нее дом в Тайво, на следующей станции по часовой от меня, ближе к Северному ганглию. Это более благополучный район, где в каждом гараже есть машина, и повсюду колючая проволока и охранные системы. У них такая мощная спутниковая технология, какую раньше только в шпионских триллерах можно было увидеть.

Мне неловко, что я заявился к ней, но Аминат воспринимает это так естественно, что от дискомфорта вскоре не остается и следа. Здесь тепло, играет регги двадцатого века и слегка пахнет благовониями. Она отводит меня в ванную; я думал, она поухаживает за мной, но Аминат выдает мне вату, воду, мыло, пластырь, дезинфицирующее средство, йод и улыбку. Она говорит, что будет в гостиной, а я могу пока отмыть руки и лицо от крови. Приведя себя в относительно приличный вид, я присоединяюсь к ней, она ставит передо мной напиток, от нее исходит запах жасмина. Потом садится напротив, все еще беззвучно подпевая Бобу Марли, и смотрит.

– Так ты, значит, что-то вроде поэта-воина? – спрашивает она.

– Все не так романтично, – отвечаю я. – Я не дерусь и не пишу стихи.

– И все же у тебя на руках кровь. Кто ты, Кааро? Это имя или фамилия?

– Просто Кааро.

– Ты йоруба?

– Да.

– И твое имя значит «доброе утро»?

– Да и нет. Полное имя – «Ile Kaaro o Jiire», что можно перевести как «доброе утро, приятного пробуждения», однако это термин, который означает: «все люди и земли, говорящие на Йоруба».

– Странное имя. Тебя так родители назвали?

– Да. У меня был идейный отец.

– Это он сказал тебе не пользоваться фамилией?

– Нет, это была моя идея.

– Как тебе это сходит с рук в банке? – Она скрещивает ноги и делает глоток. В ее движениях чувствуется гибкость, призрак спортивных тренировок.

– Что вообще Бола тебе обо мне рассказала? – спрашиваю я.

Она смеется:

– Сказала, что знает парня, который мне подойдет. Симпатичный, одинокий, с приличной работой и не козел. Похоже, она понятия не имела, есть ли у нас что-то общее, и не заморачивалась этим.

– Ты знаешь, чем я занимаюсь в банке?

– Борешься с мошенниками? Занимаешься «нигерийскими письмами», как Бола.

Искушение заглянуть к ней в голову очень велико, но я не поддаюсь. Это одна из причин, по которой я не хожу на свидания. Побывав в ксеносфере, привыкаешь к быстрым знакомствам. Моментальный скан – и ты узнаешь, что у стоящего перед тобой человека есть вторая жена или тайный порок. Обычно, как это происходит у всех нормальных людей, двое раскрываются друг перед другом постепенно и с оговорками, однако это необходимо для настоящих отношений. Терпение.

Автоматная очередь на несколько секунд перекрывает музыку, и Аминат вздрагивает.

– Выбраковка, – говорит она.

– Расскажи о себе, – предлагаю я. Мне реаниматов не жалко, но что-то в ее голосе подсказывает, что ей – да. – Откуда ты знаешь Болу?

– Она моя невестка.

– Ты сестра Деле?

– Нет, ее первого мужа. Доминика.

– О? Я не знал, что она уже была замужем.

Она поднимается, идет к шкафу и возвращается с одной из тех цифровых фоторамок, в которых изображения меняются каждые несколько секунд. Эта показывает по кругу фотографии одного и того же мужчины в разных местах и ситуациях.

– Это Доминик Аригбеде, – говорит она. – Был.

Он худой, даже тощий, щеки впалые, как у человека, с рождения страдавшего нехваткой веса, а не изможденного голодом или больного. Кожа довольно светлая, как у Аминат. Глаза теплые и выразительные. Вот он получает какой-то диплом. Вот он в костюме. Вот он женится на мучительно юной Боле.

– Когда они разошлись?

– Они не расходились. Он умер.

– Мне очень жаль.

Она пожимает плечами и забирает у меня рамку.

– Иногда он мне снится. Всегда просит передать Боле, чтобы она его навестила.

– А ты?

– Что я?

– Ну… почему ты не замужем? Ты так хорошо разбираешься в обуви и… эм… у тебя восхитительная грудь.

– Боюсь, я просто обычная разведенка. Моему бывшему захотелось более плодовитую жену.

– И снова прости. Я сегодня выбираю неудачные темы.

– Не надо извиняться. Он щедрый. Я получила дом и приличную сумму денег. Это дает мне много возможностей. А что насчет тебя?

– Я никогда не был женат. Не сложилось.

– Дети?

Я покачал головой.

– Почему?

– Так уж получилось.

– А что говорят твои родители?

– Не знаю. Я с ними почти не общаюсь.

– Можно спросить, сколько тебе лет?

– Больше сорока, меньше пятидесяти.

– А почему у тебя нет фамилии? Ты преступник? Ты опасен?

Заговорщический тон, поднятая бровь. На висках линии вмятин, выдающие, что она носит очки.

Я подхожу к ней.

– Я не опасен.

Она встает.

– Посмотрим.

Пока мы занимаемся любовью, мокрые и голодные, кетоконазол стирается, и я воспаряю в ксеносферу.

Я еще двигаюсь, когда замечаю бабочку. Молару.

Она смотрит на меня, медленно помахивая крыльями, и усики ее время от времени подрагивают.

Улетай, мысленно говорю я ей.

Она не улетает.

В миг моего оргазма она расправляет крылья, и весь мир заполняется черно-синим узором.

Глава четвертая. Лагос: 2032, 2042, 2043

Сложно объяснить, как это – быть сенситивом. Нет ни знамений при рождении, ни атмосферных явлений, ни благовещения о моем прибытии в мир. По всем меркам я обычный ребенок, с пятью пальцами на руках и ногах, потницей и молочными корочками.

Первый раз я чувствую что-то в восемь или девять лет, когда несусь по нашей улице, стараясь успеть домой до темноты. Хоть мы и живем в Лагосе, в моем квартале дети в безопасности. Неожиданно мне хочется осмотреть мусорный бак. Я не знаю почему. Я открываю его и нахожу младенца, девочку. Она в крови, завалена мусором, но жива, в сознании и спокойна. Смотрит на меня и моргает. Я достаю ее. Помню, что был поражен ее размерами и тем, как двигались ее ручки, словно что-то исследовали, и как все ее тельце вздрагивало каждые несколько минут.

Я хочу отнести ее домой и оставить у нас. У меня нет братьев или сестер, и для моего детского сознания это решение всех проблем. Я беру ее с собой, но по пути меня останавливает женщина в лаппе [10] и головном платке.

– Чей это ребенок? – спрашивает она обвиняющим тоном.

– Это моя сестра, – отвечаю я. И в этот момент малышка начинает всхлипывать.

– Вот это твоя сестра?

Девочка абсолютно на меня не похожа, да еще и грязная, так что подозрения женщины понятны, но только не мне, восьмилетнему.

– Да. Я несу ее домой.

– Как ее зовут?

– Ее… зовут… это самое…

– Это твоя сестра, а ты не помнишь ее имени?

– Я…

– Отдай мне ребенка.

Девочка начинает плакать, собирая небольшую толпу. Женщина отбирает ее у меня и начинает баюкать. Вскоре прибывает полиция. Когда я возмущаюсь, они отвешивают мне подзатыльник.

Я кричу: «Это моя сестра! Она моя, она моя!», пока мама не приходит забрать меня. Она думает, что я услышал детский плач. И она не злится на меня. Когда она говорит мне принять ванну, глаза у нее мягкие и влажные. Позже я узнаю, что служанка в одном из домов через несколько улиц от нас забеременела, прятала фигуру, родила и выбросила ребенка вместе с последом в мусорный бак. Слово «послед» я слышу впервые, и значение его узнаю с омерзением.

Время идет. Я расту.

В школе событий мало. Я не ненавижу ее и не люблю, ничем не выделяюсь среди других. Я не спортсмен, не умник и не крутой. Стараюсь не попадать в переделки. Почти не вижу дома отца, который все время на работе. Со временем эмоционально отдаляюсь от матери – мы не то что ненавидим друг друга, просто отрабатываем сыновне-родительские отношения. Со временем воспоминания всегда искажаются, но мне кажется, что отдаление начинается с малышки, которую я нахожу, но не могу оставить себе.

Мне семнадцать. В каникулы я подрабатываю на бумажной фабрике и думаю об университете. Работа офисная и скучная. Я моложе всех в этой конторе, и мое присутствие озадачивает остальных. Зарплаты хватает только на проезд и еду. Меня окружают старые, неинтересные люди. В моем офисе есть мужик, которому сорок лет!

Однажды я ловлю такси в Лагосе, на автобусной остановке на Икороду-роуд, я опаздываю на работу и собираюсь потратить деньги, которых у меня нет, как вдруг у меня появляется это чувство. Это словно дежавю, воспоминание о том времени, когда мне было восемь, но не совсем. Это словно знать, что два плюс два равняется четырем, хотя никто тебя этому не учил. Это уверенность, а не убеждение, так же как вера в бога – это убеждение, а вера в гравитацию – уверенность.

Мое тело, кажется, узнает об этом быстрее разума, потому что я ухожу с остановки. Семь минут иду вдоль Икороду-роуд. Останавливаюсь и жду семьдесят секунд, пока из такси выпархивает стайка студентов. Я забираюсь внутрь и называю водителю адрес, который никогда не слышал и куда ехать не собираюсь. Все это я проделываю спокойно.

Спустя пятнадцать минут и восемь секунд поездки я говорю водителю остановиться. Плачу ему и выхожу из машины. Останавливаюсь и осматриваюсь. Вижу уличных торговцев и бунгало типа «лицом-к-лицу». Дорога не асфальтирована, но, что странно, ям на ней нет. Каждая машина, проезжая, поднимает клубы пыли. Витрин и уличных фонарей нет.

Я остановился посреди улицы и направляюсь на север. Прибываю на перекресток в виде буквы «т». Улица Кехинде, а перпендикулярно ей – улица Аго. Я жду. Никто не пялится на меня и не интересуется, почему я стою столбом, а я не чувствую себя неловко.

Когда о таких вещах пишут или снимают кино, то всегда показывают это так, словно ясновидящий слышит голоса или его посещают видения, но теперь я знаю, что это неправда. Нет голосов, нет видений. Есть только знание.

Потом начинают подтягиваться люди и встают рядом со мной, странные, выбивающиеся из толпы личности – я с такими почти не общаюсь. Я в деловой одежде – черные брюки, белая рубашка с галстуком, две ручки в кармане, синяя и красная. Первым появляется старик в очках, полностью лысый, ростом на вид метр двадцать, с изборожденным морщинами лицом. Он встает справа от меня, опираясь на трость. Я знаю, что его зовут Кореде, хотя никогда не встречал его. Следом за ним приходит худая девушка, лет, может, на четыре-пять старше меня, в пропотевшей хлопковой блузке, она задыхается, но не от усталости, а из-за болезни, возможно, из-за серповидноклеточной анемии. У нее вытянутое лицо, белки глаз выцветшие, с желтоватым оттенком. Она пахнет табаком и ананасами. Девушка встает передо мной, загораживая вид на дорогу, но я не сержусь. Ее зовут Селина.

Приходит еще человек, и еще, и еще. Хоть я никогда их и не встречал, у меня ощущение, что мы знакомы. Иногда это называют «жаме вю» [11]. Я знаю, что эти люди тоже знают меня. Мне интересно, чего мы все ждем.

– Грузовик, – отвечает Кореде, хотя не говорит вслух. – Или автобус.

– Фургон, – говорит Селина.

Я знаю, что она права, но и Кореде тоже, хотя он и ошибается. Фургон подъезжает, подняв гигантское облако пыли. Мы все заходим внутрь, но он не трогается.

– Еще один, – говорит водитель, и это верно, думаю я. Селина озадаченно смотрит на меня.

– У него это в первый раз, – говорит Кореде. – Он не знает.

– Он самый молодой, – говорит Селина.

– Omo t’oba m’owo we, a b’agba jeun, – отвечает Кореде. «Ребенок, который умеет мыть руки, будет есть со взрослыми».

А что хорошего в том, чтобы есть со взрослыми? Они говорят о вещях, которых я не понимаю, и от некоторых из них пахнет. Я думаю это про себя, но Кореде улавливает мысль и чуть нахмуривается. Его рука стискивает трость.

Никто ничего не говорит, и я готов уже задать вопрос, когда дверь фургона открывается и входит полный мужчина. Его зовут Ийанда. Фургон трогается, и я не могу уследить за извилистым путем, которым он едет. Рука никогда не заблудится по дороге ко рту, говорит кто-то. А может, думает, я не знаю, но это должно меня подбодрить.

Спустя примерно сорок минут грузовик выезжает на кольцевой перекресток в городе под названием Эшо, незнакомом мне. Мы останавливаемся у самого заметного здания, часовой башни без часов. Циферблат на ней нарисован.

– Тут странно, – говорит Кореде. – Каждый час кто-нибудь взбирается на колокольню и рисует точное время. Колокола наверху нет, но есть балка с чугунным хомутом в том месте, где он мог висеть. Существует строгое расписание, и горожане его четко придерживаются.

Старики знают кучу фигни и обожают делиться. Я просто не люблю слушать.

Фургон паркуется точно под нарисованными часами, на земле, забрызганной старой и свежей краской. Для меня это интереснее самих часов. Словно арт-инсталляция, живой взрыв множества цветов, буйствующих под раннеполуденным солнцем. Мы все выбираемся и осматриваемся.

Жители Эшо нас в основном игнорируют. Следы ведут как к луже краски, так и от нее. Сотни, может быть, тысячи отпечатков ботинок, одни недавние, другие выцветшие, третьи – лишь призраки следов живых и умерших людей. Я знаю, что Ийанда подумывает купить городу новое здание администрации и работающие часы, но еще я знаю, что город не беден. Я вижу машины, и среди них немалое количество «Мерседесов», вижу, что на главной площади нет попрошаек. Люди хорошо одеты, и это знак достатка. Нет, они перекрашивают часы сознательно. Это традиция.

Может, это здание городской администрации, может, раньше оно было церковью, но я знаю, что это не важно. Перед открытыми двойными дверьми ожидает мужчина. Внутри стоит гроб. Мы выгружаемся из фургона, и все как один обходим краску. Ийанда лениво считает в уме, перемножая стоимость краски за один год на вероятность падений. Селина хотела бы, чтобы он перестал постоянно все воспринимать в денежном эквиваленте.

– Мы здесь ради нашего покойного брата, – говорит Кореде. – Давайте переключимся на него.

Мы окружаем гроб, и я знаю, кем был умерший. Я видел трупы и раньше, даже родственников, но ни один не вызывал таких чувств, как этот человек, которого я никогда раньше не встречал, но не чужой мне. Бородатый, с растрепанными пепельно-седыми волосами. Его лицо покрыто шрамами, как будто он пробежал через склад, полный бритвенных лезвий. Его веки зашиты, но нить тонка, и я замечаю ее только потому, что интересуюсь такими вещами. Пахнет благовониями, но под ними чувствуется легкий душок формальдегида. Я чувствую глубокую печаль и, к своему удивлению, понимаю, что вот-вот заплачу.

Кореде придвигается ко мне.

– Вы не всегда опираетесь на трость, – замечаю я.

– Если расстояние небольшое, справляюсь сам, – говорит он. – Что ты чувствуешь?

– Тоску. Почему мне кажется, что мы знакомы, если мы даже не встречались? Почему мне грустно?

Кореде вздыхает:

– Тебе тоскливо, потому что ты чувствуешь, что тебе не хватает человека, похожего на тебя, отличавшегося от других чем-то неочевидным. Тебе кажется, что вы знакомы, потому что такие, как мы, всегда ощущают друг друга, даже не осознавая этого. Это как дыхание. Большую часть времени ты не осознаешь, что делаешь это, но попробуй задержать дыхание – и, готов поспорить, ты по нему заскучаешь, – он издает короткий, лающий смешок. Вблизи мне видны все его поры. Не могу поверить, что однажды со мной это тоже случится.

– Кто мы?

– Мы – люди, которые знают, – говорит Кореде, словно это что-то объясняет.

Я перевожу взгляд на тело.

– Такое чувство, что он не умер.

– Это потому, что он не умер. Его дух где-то в воздухе. Этот человек был бездомным бродягой. Тот, о ком мы скорбим, всего лишь нашел прибежище в этом теле. Он отправился дальше.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Поймешь. Знаешь, однажды я его видел. Это был самый жуткий день в моей жизни. Молись, чтобы вы никогда не встретились.

Прежде чем я успеваю спросить, что он имеет в виду, Кореде уходит.

Никто не говорит надгробного слова, нет ни одного родственника. Есть выпивка, играет музыка, люди танцуют, и все это не кажется мне странным. В какой-то момент пирушки, когда я уже немного пьян, Селина загоняет меня в угол и говорит, что я – искатель.

– Ничто не затеряется, ничто не укроется от тебя.

Как и Кореде, она ничего не объясняет, да это и не нужно. Я знаю. Я вижу мир по-другому. Физические объекты все те же, дешевая лакировка гроба, линолеум на полу, грязные люстры, дешевая выпивка, музыка, запах тел некоторых людей вокруг и дуновение ветерка от вентилятора на коже руки. Но появилось что-то еще, словно орган или железа́, прежде не работавшая, начала функционировать, и я смог ощутить новое измерение. Как в тех видеоиграх, где ценные предметы светятся, когда игрок приближается к ним.

Я размышляю над этим, пока бездомного хоронят. Хоть тело и засыпают землей, я чувствую его где-то там, в воздухе, как и говорил Кореде.

Когда мы садимся в фургон и возвращаемся на перекресток Кехинде и Аго, уже темно. Каждый идет своей дорогой, и больше я их не увижу. Ну, это не совсем правда, но по существу все именно так. Почти так.

Когда я добираюсь домой, большая часть знания улетучивается, словно пребывание в одном месте с Кореде и Селиной усиливало то, что зарождалось во мне. К тому времени, как я проскальзываю в свою комнату, прячась от мамы, это кажется сном.

Из любопытства я отыскиваю Эшо в Нимбусе, надеясь разузнать о нарисованных часах. Оказывается, что «Эшо» – это англизированное старое название «Эсо», а традиция перерисовывания часов соблюдается веками. В конце 1700-х поселку угрожают мародеры, сборная солянка из португальских и занзибарских работорговцев, хотя данные разнятся. Белый священник, отец Маринементус, проповедовавший в Эсо, подает идею построить фальшивую часовую башню, чтобы обмануть мародеров, заставив их поверить, что поселок уже принадлежит какой-нибудь европейской империи. Так как на поселок никто никогда не напал, жители Эсо думают, что хитрость сработала, и продолжают это делать.

Все эти годы они рисуют фальшивое время, обманывая лазутчиков с подзорными трубами, подделывают время, чтобы остаться в живых.

С того дня я начинаю искать для людей вещи. Это словно навязчивая идея, которой следуешь маниакально, со странной, эротической потребностью завершения. Я нахожу ключи от машин, воспоминания, фамильные броши, заначенные деньги, ПИН-коды, мобильники, фотографии любимых, математические формулы и супругов. Всегда есть женщины, ищущие загулявших мужей, и рогоносцы, выслеживающие жен. Насилием это кончается не так часто, как можно подумать.

Я не планирую становиться вором. Это происходит само собой. Я прихожу с родителями в гости к дяде, и голова пылает от драгоценностей, как от углей. Это раздражает и отвлекает внимание, пока мы болтаем, и пьем «Стар Лагер», и едим перечный суп. Я не могу сосредоточиться и придумываю оправдание – не совсем надуманное, в туалет мне правда надо.

Опорожнив мочевой пузырь, прокрадываюсь в комнату тети. Нахожу ее золото и алмазы в шкатулке под ковром и фальшивой половицей. Я знаю, что ключ у нее на комоде, спрятан на самом виду. Я знаю, что дядюшка прячет тысячи долларов наличкой в потолке. Еще знаю, что у них проблема с грызунами и он боится, что крысы сожрут деньги. Я беру, не считая, охапку купюр и прячу за пояс, потом достаю золотое распятие из тайника с ювелиркой. Тем же сверхъестественным образом я знаю, когда Элиза, моя двоюродная сестра, придет меня искать. Знаю, когда и куда спрятаться, чтобы она меня не нашла. Элиза озадачена, когда я возвращаюсь к застолью раньше нее. Потом она погибнет в жуткой аварии в Оре, вместе с четырьмя школьными друзьями.

Той ночью, у себя в комнате, с фонариком под одеялом, я рассматриваю свою добычу, верчу крест, чтобы он блестел на свету, и считаю деньги. Я чувствую себя могущественным, и не потому, что стал сенситивом, чего даже не осознаю, а потому, что могу покупать что-то, не спрашивая и не отчитываясь перед родителями. Хотелось бы сказать, что я использовал свою силу во благо, раздавая беднякам подарки и пищу, и прожил долго и счастливо, но это будет неправдой. Свое денежное могущество я расходую на вредную еду, дорогую порнографию, выпивку, приватные танцы, наркотики, выпивку, одежду, обувь и прочие удовольствия.

Воровство не похоже ни на какой другой опыт в моей жизни. У нашего народа есть поговорка: «Краденое мясо вдвое слаще». По-моему, что угодно краденое слаще и сытнее в сто раз.

Пока тебя не поймают.

На целый год я становлюсь Крысой, Термитом, Пожирателем Богатств, Незаметным, Неслышным. Мы живем в тихом районе, где ограбления случаются редко, а некоторые семьи знают друг друга на протяжении трех поколений. Вещи пропадают постоянно, и никто не может это объяснить. Кое-кто говорит, что это дух, и есть исторические прецеденты, когда эмере [12] помогали одержимым находить ценности. Пятидесятники молятся и изгоняют демонов, но тщетно. Некоторые трубят во все трубы, утверждая, что Библия велит убивать воров, если верить двадцать второй главе книги Исход, и это правда, что во многих частях Нигерии мы следуем Ветхому Завету по отношению к пойманным на краже. Воров обычно избивают до полусмерти и казнят «ожерельем». Ни один вор не верит, что его ждет такая участь, пока у него на шее не окажется покрышка и бензин не намочит волосы, и, задохнувшись парами, он не утратит способность молить о пощаде. Бабалаво [13] колдуют, проклинают и раскладывают фетиши. У меня ко всему этому иммунитет, но те сорок процентов моего разума, которые могут верить в сверхъестественное, испытывают страх.