Онейроптикон. Сборник снов

8 Мая

Мне приснилась очередь. Я стоял в ней совершенно один, но однозначно знал, что обязан отстоять, а не простой пойти туда, куда мне нужно. Но я не знаю куда стою. Просто стою в пустой очереди и жду, когда меня позовут. Правда, ни кто, ни когда меня позовут – неизвестно. Коридор, в котором я стоял, казался очень знакомым, будто уже бывал в нём, да и общее ощущение ожидания не казалось необычным. Сам факт стояния в пустоте очереди ощущался как нечто уже неоднократно переживаемое, даже банальное.

В какой-то момент я понял, что мне следует входить. Я пошел по коридору к тёмно-зелёной двери и отпёр её. Там стояла статуя Пана. Она смотрела на меня и медленно пританцовывала, всё ускоряясь. Мёртвенное зарево его движения и какая-то белокурость всматривания – именно так это ощущалась – вызвали во мне столь сильный страх, что я попросту замер. А Пан, не отрывая от пустоты перед ним взгляда, танцевал. Похоже, что он не замечал меня, но я даже не мог себе представить, что будет, если заметит. Он кружил на одном месте. Его движения пугали. Его танец был танцем ужаса: слишком хаотичный, асинхронный, будто он делает это с непреодолимым удовольствием мучительного блаженства. Не как человек, но и не как кукла. Вдруг меня тронули за плёчо. Это была «Марта». Она сказала, что я не туда зашел и нам следует спешить, и что мне очень повезло, что меня не заметили.

После мы стояли с ней в обнимку на крыше и она показывала мне на далёкое окно чердака, говоря, что это её дом. Я ощущал неприличное умиление от прикосновений к ней. Тепло смутных-спутанных чувств казались более чистыми, чем отчётливое и явное чувство, скажем, той же влюбленности наяву. Это ребяческое чувство смущения и порочности, которое охватывает тебя по пробуждению, не покидает меня до сих пор, стоит только вспомнить миги крыш. Я чувствовал себя ребёнком, который впервые увидел нагую. Волнение волосами осыпалось, обнажая чистую невинность мальчика стоящего перед женщиной готовой научить того любить. И она учит. Ползание и барахтанье в соке реального тела не сравнятся с этими невинными кувырками младенческой похоти во сне, когда нет ни тел, ни слов, лишь ослепляющий блеск бледного Солнца, побеждённого явью плоти.

Но потом всё куда-то пропало. Я очутился в каком-то доме-храме-соборе. Громыхающие створки дверей, эхом раздавались по заброшенным комнатам, о которых я мог лишь догадываться, но я чувствовал. Из арок стен на меня глядели скрытые в бетонных балахонах великаны. Я видел только их длинные тонкие пальцы с толстыми зубцами суставов. Они молились. Мне так думалось. Они облокачивались на выступы арок и медленно, в такте танца лёгких вздохов, раскачивались. Едва заметное движение тряпок, свисающих с огромных плеч, и голов выдавало это. Мне не было страшно. Среди них мне было как-то хорошо, спокойно. Будто я дома, среди обломков храма, в пыли и прахе прошлых молитв, которые мне никогда не расслышать, но я дома.

10 Мая

Встретил Фалорена. Очень давно с ним не виделся. И не зря. Он вновь принялся доказывать, что я неправильно живу, что жить нужно так, как он. А что он? Он так испортился. Ходит такой себе важный, будто знает, что делает и для чего, и зачем. Единственное, что может, так выдувать мыльные пузыри, да лопать их, чтобы казалось, что он, всё-таки, знает, и что это и не пузыри вовсе, но вон то – самое важное в жизнях. Да и пускай, если бы не кичился, не выставлял грудь без орденов, да не вывешивал несуществующие их на свою гарибальдику. И не дурак ведь вовсе, а выходит, что совсем идиот, но не дурак. Ум у него есть. Он стал поклонником какого-то движения, о котором я никогда и не слышал. Дескать, если дашь им «шекель», то поднимешься и будет лучше, и другим будет лучше. Да вот он там уже пять лет, а лучше не стало. Мы столько и не виделись. А ведь некогда он был прекрасным офтальмологом.

15 Мая

На улицу страшно выходить! Снова видел ту женщину, предлагающую ребёнка. Теперь она одна. Просто сидит с протянутой рукой в тени домов. Похоже, ослепла. Сидит с закрытыми глазами и протянутой рукой, и не шелохнётся. И таких как она много. Видел во дворе детей. На этот раз они выкапывали ту самую собаку. Вопили и толкались между собой. Вонь от дохлятины и мокрой псины слышал даже у себя в квартире. Может всё, что происходит вокруг – это эндура, когда убивают умирающего, чтобы тот не мучился. Ритуальное убийство, спасающее от пены агонии. Или это просто агония, а до смерти ещё очень далеко?

17 Мая

Опаздывая на работу меня вызвался подвезти водитель трамвая, того самого, что возит тела. Не успев опомниться, как я согласился и зашел в чёрный железный кузов. Места было предостаточно, но его занимали тела. Он жевано объяснялся, что вообще тела развозят только ночью и это случайность, ведь никто не хочет, чтобы их ненароком увидели. Когда я спросил, куда их везут, водитель очень удивился, и мне показалось, что он не знает. Он пытался связать некую мысль, о том, куда же везут эти проклятые тела, но так ничего не ответил, лишь невразумительное: «Всем куда-то нужно». Он указал мне на свободное место между мешками, и я сел.

Тела мерно раскачивались под стаккато колёс и мы плавно пробирались через бурый туман. Бирюзовая дымка плавала над мешками, отскакивая от чернослива стен. Через некоторое время я даже перестал обращать внимание, что окружен мертвецами. Но вдруг я заметил, как из мешка, напротив, смотрел глаз. Безобразный глаз на пожилом лице. Бледный глаз мёртвой птицы. Он не казался человеческим, будто бы своим присутствием он отрицает всё человеческое. Чем глубже я в него всматривался, тем более отчётливо ощущал, как сливовая мякоть белка насмехается над миром живых. Он казался живее всех живых. Я уходил всё глубже и глубже в это бездонное око. Это был не глаз, а чистая форма безобразия. Он вызывал множество ассоциаций, стоило только мне задуматься, попытаться уловить отблеск, как он тут же терял свою притягательность и обрастал грубым материалом мысли. Я вспомнил учительницу. Узлы пальцев и огромная складка кожи на шее, в которую то и дело втыкалось распятие, которое она постоянно поправляла. Запах ладана и падение хорала в грязные ушные раковины, забитые лицемерной жестокостью, которая выражалась в улыбке на её пятнистом лице, похожем на изрубленное нагромождение умерших голодной смертью. Я и не знал, что так много тел могло уместиться в этой антихристовой харе. Она любила сладкое. Мне было очень неприятно, что у нас с ней есть нечто общее. Когда я, наконец, вышел из трамвая, меня вырвало какой-то резко пахнущей субстанцией.

20 Мая

Из-за боли усиков, да и всей головы, решил не идти на работу. Может, вчерашняя непредвиденная встряска сказалась на самочувствии. Остался дома, перебинтовал голову и пошел исследовать дом. Не знаю зачем, но давно мне хотелось подняться на последний этаж и осмотреть город с высоты, ну, и посмотреть что там есть.

Несколько, вероятно, этажа три или четыре, никаких изменений. Едва проскочил мимо квартиры «семейства», они, как раз, куда-то собрались, но я успел вскочить в треугол тени и прождать, когда они, наконец, уйдут. С этажа пятого или шестого, лестничная площадка стала слегка меняться. Света становилось всё меньше, коридоры, как мне кажется, были какие-то контрархитектурные – совершенно свободные углы и линии. А на этаже восьмом или десятом уже казалось, будто я зашел в другое здание. На стенах были иконоподобные рисунки уходившие в тени крыши потолка, из-за чего я мог различать только руки, даже надписи были смазаны. Света практически не было, но всё равно я почему-то всё видел. Тусклое фиолетовое свечение исходило будто бы от самих стен. Окон, очевидно, не было, но и дверей тоже. Думаю, что эти иконы и есть двери, только кто может за ними жить? Не знаю, сколько этажей я прошел, но по ощущениям много – очень устал. Собираясь уходить, наткнулся на постояльца. То ли это был почтальон, в каком-то странном одеянии то ли священника, то ли обыкновенном халате. Увидев меня, откуда-то с высоты бархатно прозвучало «вам здесь не место» и я испуганно побежал вниз. Бежал дольше, чем поднимался.

Странным образом это напоминает мой недавний сон. Иконы, великаны, балахоны… неужели мои сны просачиваются в кору действительности или наоборот – теперь нет разницы, спишь или бодрствуешь – всё едино. Благость это? Мы ведь всегда стремились жить в том запредельном мире, из которого нас изгнали. Но я почему-то не хочу туда, в эту непроглядную рябь дрёмы, из которой нет выхода, потому что это и есть реальность. И сны утратили власть над Вселенной…

21 Мая

Наконец-то смог оплатить комиссию за имя. Очередь была короткая, но само ожидание в узейшем коридоре вводило в некий чувственный ступор. Воздух был на вкус как гуталин и чернила, и всё было такого же цвета. Бронза освещения на оливковой ткани ковра и лиц, стоящих в очереди.

Они снова не могли найти моё имя и смотрели на меня так, будто это моя вина, что они не могут справиться со своей бумажной работой, о чём я им сказал. В ответ услышал недовольное брюзжание, как от старого радио, когда оно окончательно собирается на покой.

25 Мая

Теперь по улицам, вместо бедняков, различные церковники и им подобные вышли. Один, с тяжестью слов и букв, отороченных кожаным переплётом, в левой руке и позолотой меча для распятия, вопит, что это тот самый конец, который был описан Иоанном. Кричал так неистово, плюясь в каждого соболезнующего, заинтересованного или промелькнувшего, будто в руках у него сама Держава, а пасть мала. Мимо проходил потрёпанный мужичок-бездомный. И тот ему крикнет: «Бог ненавидит тебя!», и мужичок, посмотрев на меня, но куда-то в сторону, с гордостью, поднеся указательный палец к уголку рта: «Бог ненавидит меня!».

Перечислял все грехи времени, действительные и те, что ему кажутся грехом. В пример, говорил, что Слово Божье по-варварски заговорило. Будто «вульгата» была вершиной переводческой мысли. Вспомнилось, как ещё в школе нам доказывали важность языка Библии, что вот новые переводы лишены боговдохновенности, а когда я спросил, почему так, разве не в сути словарной дело, меня поставили в угол.

Поодаль от крестоглавца стояла группка трясущихся. Они весело плясали, махали головами и улыбались. Только улыбка их была блеклой, будто её можно стереть в любой момент с этих лакированных фарфоровин голов. Качают головами – безобидные корибанты. И мне стало их так жаль, будто они дети, скачущие над жерлом вулкана. Смотришь на них – радуешься сердечно, что им хорошо, да вот никак не можешь в это поверить. Хочешь, но не можешь. Никто из них не говорил о конце, о грехе, о смерти, просто кружились да смеялись. Чем дольше смотришь, как разноцветные тряпки вертятся, слушаешь бряцанье тарелочек, смех, так и пустота отходит на второй план, что даже хочется примкнуть, да потеряться. И вот, стою вдали, весь перебинтованный, с ноющей головой и усиками, которые уже и таковыми назвать сложно, думаю о светлом, тёмном и ухожу домой.

28 Мая

По-поводу моего детства. То, что я писал о школе, про учительницу… мне кажется, что это было. Иногда я чувствую прошлое, будто бы оно было. Так-то мне немного лет (так-то я возраста не большого). Я уже писал, что нашел себя в квартире, будто был в ней всегда. Я не уверен, что то, именуемое прошлым, действительно таковым является, что я действительно всё это пережил. Но я чувствую это. Надеюсь, этого будет достаточно. Это не цельные воспоминания, а некоторые чувственные обрезки, иногда мельтешащие передо мной. Так я ничего не помню. Ни семьи, ни друзей. Пожалуй, кто-нибудь бы сказал, что это плачевно, но меня устраивает. Я знаю, что у меня есть прошлое, небольшое, обрывистое, но моё, только моё. Моё, в смысле, что семья не украла частичку моей памяти, не заняла её, как она обязательно поступила, помни я её. А так, у меня прошлое, которое живёт само по себе.

30 Мая

По дороге домой увидел платную уличную выставку. В галерее было множество людей, наряды пестрели от самых дорогих и новых до поношенных и старых. Естественно, я туда не пошел, искусство-то я люблю, но не такое. С улицы открывался отличный вид на некоторые экспонаты. У нас в городе есть бесплатный музей, хранящий в тенях уникальный шедевр, а они смотрят на это! И ведь даже не смотрят, снуют между полотнами, просто чтобы они находились рядом. И всё понятно, как сакура цветёт – никто на неё не взглянет, она становится прекрасной после отцвета. Забегая в Лувр и мельтеша по коридорам, выискивая вульгарности импрессионистов и излияния экспрессионистов, чтобы поглотить их – филеофагия. Лувр всегда казался мне мавзолеем полным трупов. Лишь некоторые экспонаты имеют ценность, в основном скульптуры.

1 Июня

Позвонил Дункель. Сказал, что Фалорена нашли мёртвым возле канала. Чувство такое странное. Никогда не думал, что из всех нас, из всех моих немногочисленных друзей, он умрёт. Именно, вот вообще умрёт. Он всегда был таким, что казалось, будто Смерть не сможет ухватить его за руку. Но вот, смогла. Сначала кто-то ударил его ножом, а потом Смерть всё-таки смогла схватить его лапища.