В тени сгоревшего кипариса

Фунтиков выбрал в качестве ориентира приметное здание:

– Гриша, темный двухэтажный дом, крыша не рыжая, а серая, видишь?

– Вижу, товарищ командир, – в наушниках голос мехвода узнать трудно – ларингофон снимает колебания с горла говорящего, звук получается неестественный. Зато посторонние шумы не передаются.

– На него держи.

– Понял!

Мир в прицеле слегка поворачивается – Белоконь выполнил команду. Ротный приоткрыл люк, чтобы убедиться – танки роты поправили курс, равняясь по командирской машине.

Вокруг итальянских окопов поднимается в воздух выброшенная взрывами земля – греческая артиллерия начала артподготовку. Бьют калибры от семидесяти пяти и выше, стволов сто. Серьезно, но разрывы все равно не сливаются в одну сплошную стену – слишком широк фронт наступления, не хватает плотности для сплошного огневого вала. Но и то, что есть – очень неплохо. А еще танки. Надо надеяться, здешние фашисты не крепче павлинов из «Черного пламени» или «Черных перьев», должны побежать – не марокканцы, те могли кинуться на танк врукопашную.

Если греческая разведка не ошибается, в Корче попали в окружение тысяч пятнадцать–двадцать фашистов: пехотная дивизия и всякая мелочь вдобавок – фашистская милиция, тыловики, албанские добровольцы. Греки подтянули к городу четыре дивизии и несколько дивизионов артиллерии. Каюк фашистам.

Танки пересекают линию греческих окопов и сбрасывают скорость до пяти километров в час, чтобы не загнать пехоту по пути к вражеским позициям. Греческие пушки умолкают, подают голос итальянские, но совсем несерьезно – бьют редко, с большим разбросом, не больше десяти батарей – этого слишком мало, чтобы сорвать атаку. Когда до позиций противника остается чуть меньше километра, открывают огонь итальянские стрелки и пулеметчики. Со страху – на такой дистанции попасть в бегущего пехотинца можно только случайно, но фашисты лупят издалека, в белый свет, за что им отдельное спасибо.

– Короткая! – орет наводчик, примерно поймавший в прицел очередное пулеметное гнездо. Механик, выжав педаль главного фрикциона, жмет на тормоз и рывком вытягивает на себя оба рычага. Танк замирает на месте; наводчик, выждав, когда машина перестанет раскачиваться, уточняет наводку и давит на педаль спуска. Звонко бахает орудие, снаряд улетает к цели, а механик-водитель, не дожидаясь результата, сразу после выстрела бросает машину вперед – догоняет ушедшую вперед линию.

Очередной итальянский снаряд взрывается среди машин роты, осколки гремят по броне, один из Т-26 третьего взвода резко разворачивается и замирает.

Раньше, чем ротный и взводный успевают отреагировать, командир танка докладывает главное, в наушниках сквозь треск помех слышится:

– Все целы, гусенице …ц!

Поврежденный танк доворачивает башню и продолжает стрелять.

Метров с двухсот танки начинают стрелять из пулеметов по брустверам, заставляя солдат врага прятать головы, мешая целиться и метать гранаты. Со скрежетом складывается под гусеницами проволочное заграждение. У части врагов нервы сдают, в прицелах появляются спины убегающих фашистов. От пули не убежать, будь ты хоть дважды чемпион берлинской олимпиады – пулеметные очереди укладывают трусов на стылую землю кучками неопрятной ткани.

Отслеживая пулеметные точки и позиции минометов, Михаил перестал контролировать греков – идут за танками или нет, и перед самыми позициями противника вдруг спохватился – если их отсекли, сейчас начнется рукопашная танков с пехотой, в которой сила вовсе не на стороне боевых машин.

Зря беспокоился, одетые в смешные шинели и странные ботинки греки, сжимая винтовки с примкнутыми штыками, бегом обогнали танки и бросились на врага.

Один из механиков второго взвода увидел готовый к стрельбе во фланг атакующей пехоте пулемет, резко бросил танк в сторону, но ошибся, пустив расчет станкача под левую гусеницу. Правая до середины траков зависла над краем траншеи, грунт поплыл и «двадцать шестой» медленно завалился на бок – своими силами ему уже не выбраться.

Вторая линия окопов пустеет раньше, чем наступающие приближаются на дальность эффективного поражения – в умении соображать наследникам славы легионов Цезаря не откажешь. То, что без винтовок и пулеметов драпать намного легче, смекнуло большинство убегающих. Такую бесполезную тяжесть, как миномет, тем более никто с собой тащить не стал.

Сложенные из дикого камня дома и сараи уже рядом, в прицел можно рассмотреть швы в кладке стен. В тот момент, когда атакующие цепи пехоты следом за танками подходят ко второй линии итальянских окопов, начинается интенсивный артобстрел – он много плотнее того, что был раньше. Больше похоже на артподготовку греков.

Похоже? Черта с два, это она и есть! Не ожидавшие такого темпа наступления командиры не перенесли время артналета, и наследники Ареса ударили по собственным войскам.

Пехота прыгает в воронки и брошенные хозяевами окопы, а танки по команде уходят из-под огня рывком вперед. Удар, звон, изрядная вмятина в нише башни, – в танк Фунтикова угодил крупный осколок. Чтобы записать доклад командира роты комбату, писарю пришлось заменить большую часть слов синонимами. В воздух взлетает сразу несколько красных ракет, и через несколько десятков бесконечных секунд обстрел прекращается. Между лежащими на земле телами мечутся санитары – чья-то оплошность убила больше бойцов, чем вражеский огонь. Фунтиков не повел роту в город без сопровождения – танки задним ходом отошли за линию окопов. Итальянцы получили долгожданную передышку.

Лейтенант Клитин за развертыванием в боевой порядок наблюдает, до пояса высунувшись из башенного люка. Первый бой в жизни – ему страшно. Вот только что страшнее – вести шеренгу легких танков навстречу огню неизвестно где расположенных и поэтому еще более опасных пушек, или показать страх подчиненным? Конечно, второе, вот и стоит лейтенант в люке, до боли в пальцах сжимает броневую крышку – демонстрирует храбрость. Еще и танки взвода управления батальона выстроились на левом фланге – майор Барышев решил лично присмотреть за третьей ротой. Решение комбата – единственно верное, в отличие от ротного-три, Фунтиков и Котовский бойцы опытные. Клитин его понимает, но легче от этого не становится.

Лейтенанту кажется: он кожей чует направленные на него стволы винтовок и пулеметов, до щекотки по позвоночнику ощущает, как сводят на его танке прицельные марки итальянские артиллеристы, но только сильнее выпрямляет спину. Мышцы лица свело, поэтому команды лейтенанта короче и отрывистей, чем обычно.

В сотне метров за танками выстраиваются три самоходки, за каждой в затылок – транспортер со снарядами. По плану самоходки повзводно поддерживают вторую и третью роты, Фунтиков должен обойтись трехдюймовками средних танков. Козлоногов, раздолбай и бездельник, машет Клитину рукой и опускается на место. Лейтенант представляет, каково самоходчикам в их открытых сверху рубках, ему становится стыдно своей трусости.

Из-за переживаний Клитин долю секунды не понимает, что означают взлетевшие вдоль фронта сигнальные ракеты, потом для верности прижимает ларингофоны пальцами к горлу и хриплым, чужим голосом каркает:

– Я третий-раз, вперед!

Привычно отмечает отставшие машины, резкими командами наводит порядок и поворачивается к врагу. Танк качнулся на яме, и потерявший равновесие Клитин больно ударился локтем о зенитный пулемет. Выругался – и вдруг понял, что стало легче – рота идет красиво, механики выдерживают уставные интервалы, ровно ползет под гусеницы земля.

– Третий-раз, я Большой, уйди под броню, всех врагов распугаешь!

Комбат смотрит.

– Есть уйти под броню!

Щелкает фиксатор люка, обзор съеживается до поля прицельной панорамы, и Клитин, чтобы видеть больше, постоянно поворачивает башню влево-вправо.

Задача третьей роты – совместно с пехотой прорвать оборону итальянцев на правом фланге наступающих частей, отрезать окруженный город от западного горного массива, перерезать последние тропы, по которым прибывают в Корчу подкрепления, – и возможные пути отхода тоже. А еще где-то там находятся огневые позиции стопятимиллиметровых пушек, которые нужно найти и «привести к молчанию». Т-26, как его ни экранируй, попадания снаряда такого калибра не выдержит. Лопнет под напором летящей стали броня, детонирует боекомплект, вспыхнет вылившийся из баков бензин. Шансов выжить у экипажа не будет. Значит, нужно заметить врага первым и уничтожить до того, как он успеет навести орудия.

Лейтенант следит за точностью огня греческой артиллерии, азартно расстреливает пулеметы врага, орет команды – в горячке схватки страх потерялся, стал неразличим. Клитин увлекается, только после окрика комбата останавливает охоту за разбегающимися фашистами. Пока наводит порядок, греки накрывают артогнем вторую линию обороны, и снова – осколочными по вспышкам над бруствером, из «дегтяря» – по пехоте и на максимально возможной скорости – вперед, между редкими разрывами фугасных снарядов.

Как назло, дальше идти приходится по предгорьям, мало того, что все время вверх и вниз, эти холмы еще беспорядочно застроены всякими сараями, утыканы деревьями и кустами. Любое укрытие таит угрозу. Поди угадай – палка торчит из-за забора или ствол противотанковой скорострелки?

Впустую, каждый раз – впустую. Клитин ловит себя на мысли, что уже с нетерпением ждет – когда же наконец навстречу его танкам полетят снаряды. Не находя выхода, напряжение накапливается, туманит зрение и грозит вдребезги разнести остатки человеческого сознания.

Открывающаяся за очередным гребнем картина как ответ на невысказанную мольбу – набитая мулами и солдатами в итальянской форме ложбина.

– А-а-а! – вместо команды ревет Клитин и бьет длинной, на половину диска, очередью, выплескивает из пулеметного ствола вперемешку со свинцом страх, злобу и бешенство. Слева и справа эхом отзываются пулеметы остальных танков. Механик, осатаневший от того же ожидания, без команды бросает танк вперед, разгоняет машину под уклон, лихорадочно переключает передачи. И лейтенант всем телом подается вперед, помогая механику разгонять одиннадцать с хвостиком тонн лязгающей стали. Когда машина врезается в сгрудившихся в узком проходе врагов, Клитин рычит от счастья.

Далеко не сразу лейтенант понимает, что шум в ушах это сильно искаженный голос командира батальона, и разбирает только окончание фразы:

– …ать, прекратить немедленно!

С глаз медленно сползает кровавая пелена, возбуждение сменяется приступом вялости и апатии. Показать слабость стыдно, так же стыдно, как показать страх, и Клитин берет себя в руки, восстанавливает порядок в роте – оказалось, в уничтожении отряда фашистов участвовал только второй взвод и машины ротного и политрука. С десятиминутной задержкой танки третьей роты снова идут вперед.

Огневые позиции дивизиона итальянских пушек танкисты обнаруживают издалека, орудия стоят посреди поля, в неглубоких окопчиках. Вопреки ожиданиям Клитина, боя нет – прислуга бросила батареи, как только услышала рев моторов и лязг гусениц. Только мелькнул на подъеме силуэт уходящей на большой скорости легковушки. Вслед ей ударило несколько выстрелов, но стрельбу останавливает Барышев. Комбат вкладывает в крик всю силу командирской страсти:

– Не стрелять по моей новой машине!

И до самого непонятливого сержанта доходит – автомобиль удирает в Корчу, а они только что отрезали последние тропы, по которым из города можно было сбежать.

– Кто трофеи зря гробить будет – набью рожу перед строем! – на всякий случай обещает майор.

– Третий-раз, я Большой. Первому взводу занять позиции от развалин большого сарая до поворота дороги, сам со вторым стань здесь, третий верни на километр назад, там удобный холм есть. Занять оборону, осмотреть технику, доложить о потерях и повреждениях.

Лейтенант дублирует приказ, хоть вся рота его и так слышала. В армии есть порядок, который не должен быть нарушен. Открыл люк, вылез до пояса и удивился – оказывается, в башне нечем было дышать от пороховых газов, видно, заряжающий забыл включить вентилятор. Клитин вытер со лба пот, сдвинул шлем на затылок и осмотрелся. Не так уж это и страшно – воевать. Итальянцев положили множество, а потери – пара застрявших в окопах танков. Ничего, несколько тренировок пешим по-танковому, и самый тупой олух поймет, что окопы преодолевают не вдоль, а поперек. Греки суетятся вокруг пушек, осматривают позиции, самые ушлые разворачивают несколько орудий стволами в сторону Корчи. На гулкую, заторможенную, тягучую очередь с той стороны, куда ушли танки первого взвода сначала никто не обращает внимания. Непонятный ленивый пулемет вроде как думает после каждого выстрела, четко проговаривая:

– Ду-ду-ду-ду.

Потом крик в наушниках, и взрыв. Над гребнем холма, закрывшего машины первого взвода, поднимается красно-черный гриб бензинового взрыва.

– Справа, сука, справа на горе! Осколочным ему в…би! – И снова гулкие очереди автоматических зениток.

Звонкие выстрелы танковых пушек, хлопки разрывов, очереди спаренных пулеметов и снова:

– Ду-ду-ду-ду…

Младший лейтенант Беридзе наконец вспоминает о необходимости доложить:

– Трэти-раз, взвод под обстрелом, противник стреляет сверху тяжелыми пулеметами, лоб не берет, поломал гусеницы, достать не могу – пушки не поднимаются. Один танк потерял. Помощь надо.

Пока Клитин разворачивает машины второго взвода и ищет пути для выхода во фланг зенитной батарее, Козлоногов отводит свои самоходки дальше от гор, в воздухе шелестят снаряды его гаубиц. Стреляя прямой наводкой, на минимальной дистанции, самоходчики после третьего выстрела бьют на поражение. Выпускают двенадцать снарядов, замолкают, к «сушкам» подтягиваются транспортеры.

– Ай, молодец, хорошо дал! Разбегаются! – Арчил совсем забыл правила радиообмена, но на это никто не обратил внимания.

Незамеченная вовремя батарея из четырех автоматических зениток жалкого калибра в двадцать миллиметров уничтожила один танк и на несколько дней вывела из строя еще четыре. При том, что стрелять вниз по склону могли только две зенитки из четырех. Клитин с каменным лицом осматривает остатки боевой машины, разбитые гусеницы и подвески поврежденных танков.

– Расслабились, долбодятлы! Я вам такое расслабление покажу – само слово забудете!

Лейтенант сплевывает, прячет руки в карманы – к нему вернулся страх, нелогичный и запоздалый. Окажись эта батарея на километр южнее, разлететься кучей горелых обломков мог его танк. В бою Клитин ни разу не посмотрел наверх. Мерзкая горечь во рту не дает сосредоточиться и подумать. Не страшно – все заранее придумали люди поумнее лейтенанта Клитина. Боевой устав не дураками писан, вечером нужно перечитать.

Как обычно, перед боем Алексея слегка потряхивает. Говорят, если покурить, становится легче, но Котовские не курят. Поэтому Леха просто наматывает на указательный палец гвоздь-сотку, потом разматывает – пока не ломается уставшее железо. Тогда старлей достает из кармана следующий гвоздь – он человек запасливый и предусмотрительный. Главное, дождаться команды «По машинам», потом трястись некогда – надо драться. Ну, наконец-то – Котовский рявкает на стоящих вокруг подчиненных и бросается к командирскому танку. Фигурки в мешковатых комбезах дружно бегут следом. Не все, некоторые задерживаются – подбирают с земли крученые обломки гвоздей, на память.

Алексей за время плавания замордовал своих орлов до потери речи – вбивал признаки, по которым можно засечь минное поле, дот, замаскированную пушку и такую дрянь, как контрэскарп, который и заметить-то можно, только когда головной танк кувыркнется с искусственного обрыва. Не понадобилось – после артподготовки, довольно серьезной даже по меркам Финской, танки и пехота спокойно, не торопясь, размазывают противника по окопам первой линии обороны.

Итальянцы охотно поднимают руки, но озверевшие союзники пленных не берут: «Афины!» – и штык в брюхо, с проворотом. Звери! Зато, в отличие от горячих финских парней, не мучают.

Пока пехота отводит душу, артиллерия накрывает вторую линию окопов. Там защитников почти нет, кто был, драпанул сразу после артподготовки, поэтому до городских окраин левый фланг наступающей дивизии добирается почти без помех.

Городишко не впечатляет – домики в один, самое большее в два этажа, на крышах – черепица, иногда – серые каменные плитки. Не очень узкие, но кривые улицы. Много кустов, деревья. Не город – мечта танкиста. Особенно там, где вдоль самой дороги тянутся сложенные из обломков камня заборы. Котовский разглядывает город сквозь мутные линзы панорамного прицела, когда оживает радиостанция, и сквозь треск разрядов доносится голос комбата:

– …ой, второму-два, в город не лезь, как понял меня? Отставить город, как понял, прием!

– Понял – в город не лезть, я второй-два, прием.

Котовский отводит роту назад, за вторую линию окопов, ставит танки за бруствером, сами окопы обживают греки – оборудуют пулеметные гнезда, шарят в поисках полезных вещей.

Алексей закончил тиранить старшину, которого вдохновлял на поиски кухни и машины с боепитанием, посмотрел, как экипажи дружно взялись за банники.

– Ничего так повоевали сегодня. Хлипковат противник в коленках, финны куда злее дрались, а, Василий?

Младший политрук Сонькин вместо ответа дергает командира за рукав и вполголоса сообщает:

– Алексей, кажись, по наши души топают!

Вдоль линии окопов двигается группа греческих офицеров, пытается расспрашивать людей в шлемофонах. Котовский выходит из-за танка и поднимает руку, привлекая к себе внимание.

Блестящие сапоги, кожа портупей, добротное сукно шинелей, серебряные и золотые звезды на погонах. Белая кость, голубая кровь, они даже внешне отличаются от похожих на обугленные головешки солдат подчеркнуто европейской внешностью. Большинство солдатских лиц украшают густые усы, лица офицеров выбриты полностью.

Старший на ходу бросает адъютанту:

– Надеюсь, хоть кто-то из них понимает английский или французский, – небрежно подносит руку к околышу фуражки и обращается к советским офицерам:

– I am Lieutenant Colonel…

Алексей не дает ему закончить:

– Простите, полковник, но я не говорю по-английски. Давайте по-гречески? – и, не ожидая, пока подполковник справится с удивлением, представляется: – Старший лейтенант Котовский, командир второй танковой роты.

Чужие языки Алексей всегда учил легко – талант, наверно, достался от неизвестных родителей, но с английским незнаком. За годы беспризорного детства Лешка без особых усилий выучился болтать с татарами и с молдаванами, не терялся среди кормившихся морем крымских греков. В детдоме был любимым учеником пожилой Ольги Генриховны, с легкостью выдавал зубодробительные фразы на языке Гёте и Шиллера. Когда учительница предложила позаниматься с одаренным мальчиком французским, оказалось, что Леша его не то чтобы учит, а, видимо, вспоминает. Только на всех языках, кроме французского, мальчик говорил с ужасным акцентом. «Абсолютно немузыкальный слух!» – вынужден был признать учитель пения и изгнал из хора оглушительно оравшего Алексея, ничуть не расстроенного этим обстоятельством – Лехин кумир в опере не пел. Спортплощадка манила Котовского сильнее гармонии молодых голосов.

Вопреки ожиданиям, подполковник Димитриадис оказывается приятным собеседником, выражает танкистам благодарность за хорошую работу, отмечает невысокий уровень потерь в своем полку.

– Завтра нам придется штурмовать жилые кварталы, и я хотел бы согласовать наши действия.

Действительно, белая кость. Говорит, как пишет. Согласовать – дело нужное. Грек выслушал предложенную Котовским схему действий, немного подумал и согласился:

– Понимаете, мы хорошие солдаты, но – солдаты небогатой страны, и опыта применения танков у нас нет. Думаю, знания опытного танкиста стоит использовать, – подполковник улыбнулся. – Был рад познакомиться, надеюсь продолжить беседу завтра, а сейчас извините – дела. Ваш солдат уже минуту машет вам из-за танка. – Грек протягивает Алексею руку.

– До завтра, полковник. Простите, но еще один вопрос.

– Да?

– Почему ваши люди не берут пленных? Если итальянцы поймут, что смерть неизбежна, они будут драться, как загнанные в угол крысы. Может быть, пусть лучше быстро сдаются?

Димитриадис вздыхает и задумывается, подбирая слова.

– Видите ли, в моем полку у большинства солдат родственники в Афинах. Как раз в тех районах, которые были разрушены при обстреле с итальянской эскадры. Там погибло очень много людей: женщин, стариков и детей. Люди злы и хотят мстить. Со временем нам удастся это остановить, но боль еще слишком сильна.

Полковник снял фуражку, удивился, увидев ее в руке, и снова надел.

– До свидания, господин старший лейтенант.

Дайте солдату точку опоры, и он уснет – эта народная мудрость верна для любой армии во все времена. Исключения бывают. Если у солдата появилась возможность пожрать, добыть выпивку или влезть в какие-нибудь неприятности с местными жителями, он может и потерпеть. В остальных случаях не занятый делом воин засыпает мгновенно – лежа, сидя, стоя и даже на ходу. Разница между опытным бойцом и зеленым салагой только в подходе к процессу. Молодой теряет сознание сразу. Послуживший, понюхавший пороха боец знает – лучше потратить время, но устроиться с максимальным комфортом.

Среди танкистов новичков нет. Итальянцы оборудованием блиндажей не озаботились. Не успели или решили, что в городе ночевать удобнее – поди пойми их, нерусских. Ничего, советского бойца устроит и кусок хода сообщения, перекрытый всем, что попало под руку. Ерунда, что в спальне две стены из плащ-палаток, зато тепло. Буржуйку старшина притащил, он же и топит – экипажам завтра с утра в бой, пусть поспят. Жаль, у костра не посидеть – на огонек скорее залетит минометная мина, чем добрый человек завернет. Добрые люди заходили и без огонька – улыбались белозубо из-под густых усов, хлопали по плечам, угощали сигаретами. Поговорить не получилось – так, руками помахали, как глухонемые, но взаимную симпатию выразили.

Теперь сопят и белобрысые, и черноволосые, бдят только часовые да наблюдатели, в неживом свете осветительных ракет всматриваются в лежащее перед ними поле, пытаются заметить врага раньше, чем он подберется на расстояние гранатного броска. Смотрят старательно – перед позициями нет ни минного поля, ни даже жидкого заграждения из смотанной спиралью колючей проволоки.

Еще не спят командиры – по самым разным поводам. К старшему лейтенанту Фунтикову повод приполз сам, незваный, негаданный. Сидит, протянув к печке длинные ноги в ботинках с дырявыми подметками, в грязных пальцах прирожденного музыканта сжимает жестяную кружку с горячим чаем. И сам факт его наличия говорит о том, что умелый и ловкий храбрец может пробраться мимо часовых и секретов, выбрать нужный момент и хриплым шепотом окликнуть бойца в знакомой форме:

– Товарисч!

Есть все-таки и среди итальянцев смелые люди. Не просто смелые – Уго Бонатти пополз через нейтралку, хоть знал, что первый встреченный греческий солдат, скорее всего, прикончит его, как только увидит. Умения Уго тоже не занимать – повоевал в Испании, пытался остановить врага на чужой земле, раз дома не получилось. В интербригадах итальянцев было много – не всех антифашистов перестреляли в двадцатых сбившиеся в стаи мальчики в черных рубашках. После поражения республиканцев Бонатти кружным путем, через Алжир и Ливию вернулся в родную Парму. Как оказалось, только для того, чтобы через два месяца угодить в армию ненавистного Муссолини. Завоевывать для фашистов Грецию Уго не желает, умирать на штыках ее защитников – тоже. В их батальоне, потерявшем во вчерашнем бою больше половины офицеров, таких большинство. Они с радостью сдадутся, но разъяренные греки в плен не берут. Выход Бонатти увидел, когда заметил перед атакующими цепями сынов Эллады характерные башни танков советского производства. Знающий пару десятков русских слов итальянец вызвался пробраться к танкистам – там наверняка есть русские, они должны понять – в грязной игре политиков солдаты не виноваты.

Делегат глотает обжигающий чай, смотрит на Фунтикова и понимает – есть Бог на свете, ведь Уго добрался сюда живым. Нашел советского командира, и этот офицер, хвала Мадонне, говорит по-испански – тоже воевал с франкистами. Он поможет.

Фунтиков смотрит на итальянца и понимает – спать сегодня ночью не придется.

Пришлось вести перебежчика в штаб батальона, затем в штаб греческой дивизии. Спустя два часа Михаил вместе с греческим пехотным капитаном проводил итальянца за линию секретов, выждал немного, чтобы убедиться, что на той стороне обошлось без стрельбы. Если утром защитники нескольких кварталов разом сложат оружие, нападающие смогут без боя ворваться практически в центр города.

Фунтиков прощается с греком и направляется к своим танкам – возможно, получится прикорнуть часок-другой.

Ноябрьская долгая ночь. Темная и густая, как турецкий кофе. Она тянется, будто нудный рассказ выжившего из ума старика. Того самого, что изводит потомков воспоминаниями о чудесной юности, многозначительно поглядывая на секретер, в котором хранится его завещание.