Вторая клятва

– Еще бы не здорово! – откликнулся детина. – Ведь она лучшая, понимаешь? Лучшая!

– Понимаю, – в том же тоне откликнулся Эрик.

Чего ж тут, в самом деле, не понять? Лучшая, она и есть лучшая…

Из платка вдруг высунулся большой влажный нос, и Эрик понял, что детина несет мать вместе со щенками. Что ж, оно и правильно, наверное. Отчего не тащить собаку вместе со щенками, раз сил достаточно и желание есть?

– Кстати, меня Эрик зовут, я ученик здешнего доктора, – представился Эрик.

– Кстати, меня Руперт зовут, я здешний герцог, – ухмыльнулся детина. – И, кстати, мы уже виделись, мельком, правда. Тогда, у ворот.

Две невероятные, невозможные для состыковки картинки завертелись друг вокруг друга и столкнулись со страшным грохотом. Красавец герцог в роскошном зимнем плаще и этот красноносый здоровяк в драненьком кафтане.

«Болван! Шляпа! Растяпа несчастный! Это и есть твоя хваленая подготовка?! Не узнать герцога! Самого милорда герцога!»

«Вот-вот, а пообщаешься еще с этим твоим „наставником“ – вообще людей различать перестанешь, – посулил голос в голове. – Зато тебя самого тогда уж никто ни с кем не перепутает, можешь не сомневаться».

Эрик застыл с отвисшей челюстью.

– Прости, Эрик, малышей в тепло отнести надо, – промолвил Руперт Эджертон, герцог Олдвик. – Эта дурочка отчего-то решила, что ей в старой бочке удобней всего родить. Потом поговорим.

Он прикрыл куском платка любопытный собачий нос: зашагал дальше. А Эрик так и остался стоять, подавленный собственной некомпетентностью.

«Об этом нужно рассказать наставнику. Непременно нужно! – решил он. – Есть же какие-то способы с этим бороться. Или это случайность? Ничего не значащий промах? Вот еще. У агента моего уровня не бывает, не может быть промахов. Тем более таких. А раз таковой все же случился, значит, что-то пошло не так. Что-то пошло не так, и наставнику необходимо сообщить об этом».

«С другой стороны, я ведь сейчас и не лазутчик вовсе, сам себе возразил он. – Я сейчас ученик лекаря. То есть совсем другой человек. Мало ли что этот невнимательный тип проморгать способен? Он ведь с утра до ночи только о порошках с пробирками думает! Где ему по сторонам глазеть, да еще и запоминать увиденное. Он и мыслить-то должен по-другому: это не лечат, этим не лечат? Тогда это неинтересно – примерно вот так вот!»

Повеселевший Эрик облегченно вздохнул и пошел дальше, похрустывая снегом.

«Герцогиня моет пробирки и играет в пиратов, а герцог, одетый хуже огородного пугала, самолично занимается переноской собачьих семейств с места на место. Может, все не так страшно, как мне спервоначалу показалось? Может, я просто попал в обыкновенный дурдом, да не понял этого? Интересно, кого я еще сегодня встречу?»

«Что, нашел для себя оправдание и успокоился?» – пробурчал лазутчик в его голове, но Эрик его гордо проигнорировал.

* * *

Эрик лежал, слушая, как потрескивают дрова в камине, и глядя, как пляшут по потолку отсветы каминного пламени.

Там, на потолке, мчалась фаласская конница, извивались в страстном танце смуглые большеглазые танцовщицы, спешили вдаль к незнакомым волшебным городам караваны, ведомые высохшими от зноя жилистыми проводниками, мастерами боя на мечах и знатоками удивительных историй. Таинственно улыбались прекрасные принцессы и волшебные девы, рычали тигры и львы да хмурились великие воины, приглядываясь к очередному дракону. Драконы ревели, извергая пламя, седобородые мудрецы плели интриги и высказывали пророчества, а великие полководцы вели в битву несметные армии.

Там, на потолке, рождались мириады волшебных сказок и удивительных историй, и если суметь хоть некоторые из них услышать, увидеть и запомнить…

Эрик и сам не знал, чему улыбается, но прогнать с губ улыбку не получалось. Ну и ладно, все равно темно и никто не видит. А если бы и видел… мало ли чему может улыбаться ученик лекаря?

«Все хорошо, но что, если ты все-таки свихнешься от этих своих сказок?»

«Заткнись!»

«Заткнись? И это все, что ты мне ответишь?!»

«Заткнись. Это все. Не мешай мне чувствовать себя счастливым».

За окном опять идет снег. Скругляя, сглаживая все звуки. Так хорошо лежать здесь, прислушиваясь к потрескиванию пламени, к снежному шепоту за окном, так хорошо иметь «легенду» и быть счастливым. Ученику лекаря приятно лежать здесь, где он и в самом деле ощущает себя дома, где ему хорошо, где его не обидят, где о нем позаботятся, а лазутчику… лазутчику хорошо и приятно внутри «легенды». «Легенда»… так вот что является домом лазутчика!

А еще говорят, что у лазутчика ничего нет, что он лишен собственности! Ничего себе – нет! Ничего себе – лишен! Да любой дом, даже такой вот замок, уничтожить проще, чем крепко сколоченную легенду! Да и защищает хорошая легенда получше иных стен. Так что не стоит спорить что реально, а что нет. Кажется, это и так ясно.

Ученик лекаря и лазутчик… нет, не так… ученик лекаря и ученик лазутчика, так будет правильно. До уровня моего нового наставника мне еще тянуться и тянуться. И не только как лекаря, как лазутчика – тоже.

«Нам будет трудно, но вместе… вместе мы справимся», – вдруг подумал Эрик, и его губы вновь сами собой сложились в улыбку.

Он и сам не мог бы сказать, кого имел в виду под этим своим «мы». Себя и Шарца? Обе свои ипостаси? Себя, своего наставника и всю его семью? А может, просто весь Олдвик, начиная с герцога и герцогини?

Ему было все равно. Радость не требует объяснений.

* * *

Идет время, и ты привыкаешь к новой жизни. Привыкаешь, осваиваешься, пока в один прекрасный момент не понимаешь, что счастлив. Прошлое кажется навсегда прошедшим, похороненным, забытым. Прошлое кажется смутным сном, от которого поутру ничего не осталось. Жуткие призраки рассеялись навсегда.

Наставник так ни разу и не спросил у тебя больше о, том, что столь заинтересовало его в самом начале, о том, что, похоже, вовсе не интересует его теперь. А ведь тогда, когда он задал свой вопрос, ты был просто в ужасе. Одного этого вопроса с лихвой хватало, чтобы погубить тебя. Но он так ни разу и не спросил вновь: «Почему же ты просто не переписал им эту проклятую книгу, ведь ты наизусть ее помнить должен?» Он и вообще охотнее наставляет в медицинских познаниях, чем в ремесле лазутчика. И не потому, что жалеет свои какие-то особенные секреты, просто ему самому это не так уж и интересно.

Против воли ты и сам начинаешь всерьез интересоваться медициной. И если вначале ты полагал ее всего лишь дополнением к прочим знаниям, то постепенно, поддаваясь искренней увлеченности наставника, ты начинаешь считать ее основным своим делом.

Она тебе нравится – вот что поразительно!

«Убить человека куда легче, чем спасти его! – не устает повторять Шарц. – Украсть какой-то секрет куда легче, чем открыть секрет, доселе никому не ведомый. А где же и совершать эти открытия, если не в медицине, единственной науке, занимающейся спасением самого важного из чудес и даров Господних, человеческой жизни!»

Все реже и реже ты вспоминаешь о прошлом. Ты наконец понимаешь, что, даже если бы мог, не хотел бы туда вернуться. Но прошлое иногда напоминает о себе само. Оно возвращается, не спрашивая твоего желания. Его чудовища всплывают из глубин забытых снов и оказываются действительно чудовищами.

Эрик беспечно прогуливался по замку в ожидании ужина. Он уже свыкся с мыслью, что у него есть свободное время, вот только пока не очень научился им распоряжаться.

И все равно свободное время иметь приятно. Вообще приятно, когда есть что-то свое. Только твое и ничье больше. И ты можешь подарить его кому захочешь. Поиграть с детишками наставника. Отправиться на конюшню к Четыре Джона, с которым очень интересно и занятно беседовать. Поболтать с самим наставником. Отправиться бродить по замку, знакомясь с новыми людьми. Да мало ли что…

Эрик вздрогнул, ибо чья-то незримая рука внезапно выдернула у него ту занавесь, которую нужно все время держать отодвинутой. Держать, чтобы видеть небо, и солнце, и весь остальной мир. Занавесь, на которой гнездятся все его кошмары. Те самые, которых он никогда не видит во сне. Те самые, что всегда посещают исключительно въяве. Занавесь хлопнула на призрачном ветру и упала на лицо. Упала, и он задохнулся от ужаса. Задохнулся от ужаса и увидел.

Он не знает… не может… никогда не сможет сказать, почему это так страшно… эти шевелящиеся губы… одни губы, без лица… он отлично читает по губам, но ему никогда не удавалось что-нибудь прочесть по этим… шевелящиеся губы и ужас… ужас… нескончаемый ужас…

Жуткие призраки ожили и с яростным клекотом закружились над ним.

Он знал, что сейчас произойдет, знал, что придет вслед за этим. В Ледгунде после выполнения задания с ним это случалось дважды. И оба раза тогда, когда он попытался сделать то, что так заинтересовало его нового наставника. «Почему ты просто не переписал им эту проклятую книгу? Ведь ты должен помнить ее слово в слово».

Вот потому и не переписал.

Фаласский Храм Смерти, как оказалось, неплохо умел охранять свои страшные тайны. Очень даже хорошо умел.

Но сегодня… сейчас… да он даже и не думал о проклятой Книге!

Почему?

Отчего?

За что?!

Шевелящиеся губы приблизились, заслоняя собой весь остальной мир. Вот сейчас… сейчас… тело взорвется немыслимой болью, и он тихо сползет по этой стене. Это не та боль, от которой громко кричат. Эта та боль, от которой тихо умирают. Тихо, потому что нет силы на крик. Потому что эта боль мгновенно выпивает силы. Хорошо еще, если его вовремя заметят. Наставник, наверное, сможет его вылечить.

– Эрик! Эрик, ты чего? Тебе плохо, да?!

Кто-то что-то кричит. Или шепчет?

Где-то далеко. Совсем далеко. В какой-нибудь Олбарии. Или Марлеции. Из Фалассы ничего не слышно.

Это из Ледгунда слушать надо. А еще лучше послать агента, и пусть он все подслушает как следует…

Кажется, он упал. Ну да, он лежит на спине, а кто-то маленький и шустрый растирает ему снегом лицо и уши. И боль отступает. Уходит. Губы… ужасные шевелящиеся губы бледнеют и выцветают.

– Кэт, – чуть слышно шепчет Эрик, узнавая суетящегося над ним спасителя.

– Да здесь я, здесь, – откликается эта малявка. – Сейчас помогу тебе встать…

– Лучше… позови папу, – шепчет Эрик. – Скажи ему… скажи…

– Думаешь, я тебя не подыму? – решительно откликается она. – Я ж наполовину гномка как-никак. Мы, гномки, знаешь какие сильные?

Она подхватывает его под плечи, но он уже может встать сам. Проклятые шевелящиеся губы исчезли. Их решительно стерла маленькая ладошка Кэт.

– Не знаю насчет других гномок, Кэт, но ты и правда очень сильная, – отвечает ей Эрик. – Ты даже сама не знаешь насколько.

Двое лучших ледгундских лекарей сутками спасали его от этой боли, от этих жутких шевелящихся губ. Он умирал, он думал, что умрет, он выжил чудом. Оба лекаря пожимали плечами: не знаем, дескать, что за болезнь. А один, помолчав, добавил: «Конечно, с научной точки зрения колдовства не существует. Однако это, несомненно, колдовство».

Долгие дни и ночи невыносимой боли всего лишь за попытку вспомнить запретное, примочки, припарки и притирания, нюхательные соли самого разного состава, кровопускания и лекарства, лекари и лекари, целые консилиумы лекарей и два медицинских светила при нем неотлучно… и всего лишь ладошка маленькой Кэт, погладившая его по волосам, потершая ему физиономию снегом, всего лишь ее решительная попытка поднять его на ноги.

– Пойдем домой, – сказала Кэт. – На ужин знаешь какое вкусное? Ух!

– Пойдем, – сказал Эрик.

Он все ждал, не вернутся ли ужасные губы.

Губы не возвращались.

Призраки отступили во тьму.

* * *

– Мне кажется, тебе нужно мне что-то рассказать, Эрик, – промолвил Шарц, выслушав сбивчивое повествование Кэт.

– Мне тоже кажется, что нужно, – вздохнул Эрик. – Вот только я не могу этого сделать.

– Почему? – спросил наставник.

– Умирать начинаю, – ответил Эрик.

– Когда рассказываешь или когда вспоминаешь? – настороженно поинтересовался Шарц.

– Иногда даже вспомнить бывает достаточно. А так, как в этот раз… я ведь и не вспоминал вовсе… не знаю почему…

– То есть приступ случился сам по себе, – нахмурился Шарц.

– Вроде как да… – растерянно ответил Эрик. – Если я только ничего не… но я бы помнил, если бы что-то… я и правда не знаю… – Он окончательно смешался и замолк.

– Ладно, оставим эту тему, – важно кивнул Шарц. – А сегодня я хочу продолжить свои лекции по мастерству лекаря. Хочу обратить твое внимание: эта лекция будет несколько необычной. Я бы попросил тебя проявить крайнее прилежание и внимательно следить за каждым моим словом. За каждым, Эрик. Это очень важно. Итак, приступим Встречаются заболевания, при которых наилучшим лекарственным средством оказывается состояние покоя, настоятельно необходимое для многих врачебных манипуляций. Обычно для достижения такого состояния больному предлагают расслабиться и думать о чем-нибудь приятном. Иногда ему даже предлагают задремать и представить себе какой-нибудь чудесный сказочный замок или волшебную страну фей. Больного просят сосредоточиться на своих руках. Представить себе, что руки – это все, что у него есть. Такие большие… теплые… тяжелые… медленные… они подымаются и опускаются… подымаются и опускаются… нет ничего, кроме вечного подымания и опускания… вечного покачивания…

Шарц внимательно следил за своим невольным пациентом, голосом подстраиваясь под ритм его дыхания. Так. А теперь осторожно взять его за руку, нащупать пульс и продолжать. Продолжать, постепенно замедляясь. Замедляясь и переходя ко второму этапу. Чтобы все получилось как должно, нужно насытить агрессивное, вечно жаждущее пищи внимание лазутчика. Итак…

– Впрочем, бывают и другие случаи, – продолжал Шарц. – Иногда больного, напротив, просят сосредоточиться… быть таким бдительным, как это только возможно… и внимательно следить… следить за вот этим качающимся и блестящим шариком… качающимся и блестящим… только очень внимательно… не отрывая взгляда и продолжая слышать мой голос… не отрывая взгляда и сохраняя способность отвечать… не отрывая взгляда и вспоминая все, что когда-то заставили забыть… не отрывая взгляда и отказываясь умирать… не отрывая взгляда и не подчиняясь чужой воле, заставляющей умереть… не отрывая взгляда и не подчиняясь чужой воле, приказавшей молчать…

Шарц опустил блестящий хрустальный шарик и выдохнул.

«Профессор Брессак, что бы я без вас делал? Не будь вас, я бы до сих пор считал, что все без исключения пациенты поддаются гипнотической магнетизации совершения одинаково. А те, которые не поддаются, просто лишены этого столь полезного для исцеления свойства».

Эрик сидел, положив руки на колени, и смотрел на него.

– Рассказывай, – сказал Шарц.

И Эрик начал рассказывать. Он ничего не боялся. В том странном месте, где находились они с наставником, умереть было нельзя. А значит, можно было рассказать – рассказать все. Эрик чувствовал свою смерть, она никуда не делась, он ощущал ее как повязку на лбу, но здесь это не имело никакого значения. У нее не было ни малейшего шанса соскользнуть вниз, растечься по телу невесомой смертью, впитаться незримым ядом… И он мог говорить с наставником обо всем…

– Губы, – говорил Эрик. – Я вспомнил, это было в день посвящения… да… это было там… в Храме…

Шарц затаил дыхание. Как же давно ему хотелось услышать всю эту историю. Но если ученик не может ее рассказать… и ведь действительно не мог.

– Я все-все могу рассказать, – медленно говорил Эрик. – Все-все… ведь я не умру здесь… я не могу умереть здесь, потому что умру там… Я умру только потом, правда? После того как расскажу… А тогда это будет уже не важно. Задание будет выполнено.

– Не надо мне все-все рассказывать, – вмешался Шарц, и Эрик остановился.

– Не надо? – с обидой спросил он. – Но как же так?

– Потом расскажешь, – сказал Шарц.

– А! Потом, – довольно кивнул Эрик, сразу успокоившись.

– Расскажи, как тебя… заколдовали и что нужно сделать, чтоб расколдовать, – сказал Шарц.

– А… это просто… – ответил Эрик. – Он шевелит губами, а слов нет… слов нет, потому что он говорит не слова… он говорит мою смерть… с каждым движением губ она сплетается в незримую ткань… эта ткань прохладно ложится на лоб, охватывает голову, словно повязка. Такая есть у любого послушника, у любого посвященного. Даже у старших жрецов есть, чтоб никто не мог разгласить тайны Храма. Если попытаться это сделать, повязка соскальзывает вниз и тает, становясь смертью, впитываясь в тело…

– Она и сейчас у тебя на лбу? – спросил Шарц.

– Конечно, – ответил Эрик. – Я же говорю, она есть у любого…

– А снять ты ее не можешь?

– Рука не подымается, – вздохнул Эрик.

«Так. С этим все ясно, – подумал Шарц. – Снимать повязку, будь она проклята вместе с тем, кто ее придумал, придется мне. Эрик не может… и не сможет. А я не вижу. Для меня ведь ее не существует. Хорошенькое дело. Снимать на ощупь? Снимать, интересуясь у Эрика, снялась или нет? Скорее всего ничего не выйдет. А если этот неведомый фаласский мерзавец предусмотрел и такой вариант? Если она убьет его, пока я буду ее снимать? Нет уж! Снимать ее придется не здесь и не сейчас! Снимать ее нужно там и тогда. А если еще точнее – просто не дать ее надеть».

Чтобы погрузиться в кратковременное гипнотическое состояние, Шарцу блестящий шарик не требовался. Гномы издавна использовали разные степени транса в качестве обезболивающего.

«Я должен вернуться через пять минут. Чтобы не дать надеть повязку, этого достаточно!»

* * *

В огромном зале стоял полумрак. Тени зловещих богов бродили по темным углам. Ледяным сквозняком по полу стелились странные шепоты.

Безгласное бормотание Шарц почуял почти сразу. И тотчас его горло начала охватывать некая незримая субстанция.

«Ах вот ты как? Ну погоди же!» – яростно подумал он.

Бежать трудно. Полированные плиты каменного пола скользят под ногами. И удавка на горле все явственнее. Не повязка на лбу – удавка на горле!

«Ну да, я же не послушник! Я – враг!»

Глаза заволакивает туман, поверх тумана медленно скользят чьи-то шевелящиеся губы. Все еще бесплотные, они с каждым следующим мгновением наливаются жизнью, становятся реальнее, плотнее.

«С врагами здесь не церемонятся, а я – враг».

«Вот именно. Враг. Опасный. Яростный. Неостановимый. А уж что я делаю с засранцами вроде тебя…» – думать на бегу трудно, думать с удавкой на горле – страшновато. Она ведь не просто так, для красоты, висит. Она затягивается потихоньку. Ну да ничего. Мне бы только до него добраться… он у меня узнает!

«Тебе еще ни разу не доводилось иметь дело с гномами, мразь? Могу порадовать, тебя ждет масса самых разнообразных… ощущений… мы, гномы, любим убивать таких засранцев, как ты! Убивать, жарить и есть…»

Безгласное бормотание сбилось на миг и зачастило с удвоенной силой. Удавка ослабла. Бежать сразу стало легче. «Струсил, сволочь?!» – обрадовался Шарц и припустил еще быстрей.

Худенький подросток стоял на коленях перед оплывшим от жира жрецом в черной шелковой рясе.

– Эрик! – крикнул Шарц, и мальчишка поднял глаза.

Жрец вздрогнул, дернулся и развернулся навстречу Шарцу. Как раз вовремя! Шарц ударил сразу рукой и ногой. В промежность и в горло. Жрец захрипел, согнулся, Шарц ухватил его за подбородок, рванул голову вверх и широкой, привычной к молоту рукой запечатал все еще шевелящиеся губы.

– Эрик! – выдохнул он, отшвыривая от себя жреца.

– Да, наставник… – ответил мальчишка.

– Бежим отсюда! – рявкнул Шарц.

– Но я же еще не выполнил… задания… – почти прошептал мальчишка.

– Прежнее задание отменяется! – рявкнул Шарц.

– А… какое новое? – дрогнул мальчишеский голос.

– Жить и получать от этого удовольствие! – рявкнул Шарц и рванул ученика за руку, подымая его с колен. – Этот гад ничего не успел на тебя навесить?

– Кажется, нет.

– Тогда бежим! – И Шарц потащил за собой ученика, выходя из транса.

Где-то за их спинами корчился, харкая кровью, фаласский монах-магнетизер. Где-то там, в далеком фаласском храме, сколько-то лет назад…

«Вот и все», – подумал Шарц.

Пришедший в себя, очнувшийся от транса Эрик удивленно щупал лоб.

– Ее нет! – наконец счастливым голосом поведал он окружающему мирозданью. – Ее совсем нет!

Он помолчал. Посмотрел на наставника удивленно.

– Я все помню, – сказал он.

– Я не отдавал приказания забыть, – ответил Шарц.

– Ты не стал меня ни о чем расспрашивать, – сказал Эрик.

– Вдруг ты по-прежнему не хочешь этого рассказывать, – ответил Шарц.

– Но… любой другой на твоем месте… – начал Эрик.

– Ну что ты, – усмехнулся Шарц. – Совсем не любой. Хороших людей на свете куда больше, чем плохих. Никто из них не стал бы без спросу совать свой нос в твою жизнь. Мне, конечно, интересно, как все вышло с этой окаянной книгой, но не до такой степени, чтобы заставлять тебя делиться теми воспоминаниями, которыми ты делиться не хочешь.

– О, учитель! – ехидно возгласил счастливый Эрик. – Твое невероятное, невозможное, немыслимое благородство вгоняет меня в краску и заставляет благоговеть изо всех сил!

– А по уху? – поинтересовался означенный учитель.

– Да хоть по двум! – откликнулся Эрик. – Ну разумеется, я все тебе расскажу! Почему бы и не рассказать? Теперь-то меня ничто не держит.

Эрик блаженно вздохнул, наслаждаясь новой, неведомой для себя свободой. Его и правда ничего не держало. Совсем-совсем ничего. И если он откроет наставнику парочку страшных тайн… Их обладатели могут грызть свои локти хоть до посинения, ему они не страшны. Ничего они ему не сделают.

И Шарц наконец услышал историю странной книги, которая заставила его оторваться от дел, кои он почитал действительно важными, и вспомнить свои прежние навыки, кои он к тому моменту полагал абсолютно ненужными. Кроме того, благодаря содержащейся в книге информации было совершено несколько открытий в области алхимии и фармакологии, а секретные службы почти всех стран обзавелись мощным тайным оружием и противоядиями от оного.

«В конечном итоге равновесие мира не сместилось, оно просто поменяло свои свойства», – сказал по этому поводу граф Эмиль де Буа-Конте, известный марлецийский политик, дипломат и вообще большой интеллектуал.

Конечно, Шарцу было интересно, как и из-за чего все произошло. Из-за чего он сам оказался вовлеченным в «игры разведок» и стал куда более заметной фигурой, чем ему хотелось бы.

– Меня с самого начала готовили для этого дела, – рассказывал Эрик. – Я вызубрил кучу языков, тот же фаласский знал просто в совершенстве, эльфийский до восьмого слоя значений, со всеми диалектными формами и обратными рифмовками, и прочее в том же духе. То, что моя мать родом из Фалассы, также играло роль, поскольку я внешне удался в нее и был не слишком отличен от коренных фалассцев. На это и был расчет.

Поскольку проникнуть в Храм Смерти каким-либо другим способом еще никому не удалось, в конце концов было решено использовать для этой цели прямое внедрение агента. Оно требовало значительного времени на подготовку, зато почти наверняка приводило к успеху. Один из наших тамошних агентов, коренной фалассец, представил меня как дальнего родственника, у которого якобы умерли родители, а самому возиться с мальчишкой ему неохота. Он и отдал меня в Храм в качестве послушника. Я хорошо рисую, знаю много языков, красиво пишу – жрецы решили, что я окажусь ценным приобретением для Храма.

Так оно, по-видимому, и было. Я старался вовсю и быстро пошел вверх по иерархической лестнице. В Храме Смерти особо не развлечешься, но я отказывался даже от тех малостей, которые могли себе позволить послушники. Вместо этого я усердно занимался переписыванием храмовых рукописей и перерисовыванием иллюстраций к ним. Не чурался и черной работы. Пока прочие послушники лакомились тайком пронесенными сластями и втихомолку пересказывали друг другу свежие базарные сплетни, я драил грязные котлы, мыл полы, протирал статуи богов и полировал стелы с изречениями великих жрецов прошлого. Однажды я попался на глаза Главному переписчику Храма. Как раз перед тем он просматривал переписанную мной рукопись и остался весьма доволен. Застав меня за мытьем полов, он исполнился возмущения и вызвал жреца, надзирающего за мной.

С тех пор я полов не мыл. С тех пор я занимался исключительно переписыванием книг и копированием иллюстраций к ним. Я истово проникался верой и усердно молился богам. Я понимал, что это грех, но так нужно было для выполнения задания. Был момент, когда грань, отделяющая меня от полного перехода в их веру, стала настолько призрачна, что я всерьез испугался. Забыть истинную веру значило потерять себя. Я стал лишать себя сна. Внешне соблюдая их обряды, по ночам я молился Господу о даровании мне прощения. В итоге мое искреннее рвение было замечено. Никто ведь не знал, что оно не имело никакого отношения к Храму.