Превращение. Сборник рассказов

Я ликовал. Получив удовольствие от мести. Мне не доводилось испытывать раньше ничего подобного. Но времени на радостные повизгивания и ловлю блох не осталось и вовсе. Хозяин придет в себя, и тогда проблем может стать куда больше, чем несколько дней проведенных на привязи.

Я убегал по своей воле, окрыленный свободой, чистым воздухом и природой. Но далеко сзади продолжали орать:

– Синди вернись, тупая ты мразь. Сдохнешь ведь!

Снова выстрел, теперь уже приглушенный, и мимо меня что-то пролетело шипя. На миг стало не по себе. Искорка сомнения зародилась в моей голове:

«Что же я буду есть? И, как себя вести, если встречу диких зверей. Бежать, или рычать и гавкать? Может я действительно никчемный пес, а теперь еще и неблагодарный?»

Полоса еловых зарослей показалась темнее обычного. Все краски как-то разом стали насыщенными. День котился к закату.

Судорога страха прокатилась по моему запыхавшемуся телу, и я остановился как вкопанный. До заветной мечты оставалось всего несколько метров, когда из густых зарослей можжевельника вышел серый взъерошенный волк.

Я остолбенел. Воздух наполнился смрадом грязной псины, перемешанным с гнилью.

Короткое время мы стояли, молча, смотря в глаза друг другу. Но потом волк недобро оскалился и непривычно тихо, стал меня обходить сбоку. Повинуясь инстинкту, я развернулся. Так мы кружили, пока волк не сказал странным грубым голосом:

– Ты долго будешь ерундой страдать?

– Что? – я не поверил собственным ушам. Нет, это понятно, что я говорящий, думающий и весь такой прекрасный пес. Но я такой один. А тут…

Волку надоело ждать нелепо сложенного, возомнившего невесть что о себе пса. Он прыгнул на меня, навалился всей массой и повалил на землю.

– Сестра укол, – сказал он, еще сильнее удивляя меня, а я почувствовал острую боль чуть ниже хвоста. Все еще напуганный и обездвиженный, но непредсказуемый, я чудом вывернул морду и укусил волка за лапу. Волк отпрянул и завопил во все горло. Я воспользовался моментом и хватанул его за шею, грудь и бок. Он вскочил с меня и закрутился на месте, будто ужаленный осой. Я еще никогда не слышал, чтобы так кричали звери.

Я собрался бежать, но дорогу преградили два огромных санитара в белых халатах. Не верилось, что все происходит наяву, и мне не сниться кошмарный сон в пыльной деревянной будке, стоящей под крыльцом родного дома. Я глупо моргнул. Внезапно мир и окружающая меня местность стала меняться: слабоосвещенное серое помещение без особых удобств. Единственное окно, закрытое толстой решеткой, пропускает тусклое прямоугольное пятно света, частично задевая мои ноги. Я стою на четвереньках, гавкаю и пускаю слюни. У меня омерзительно безволосые руки, уродливое человеческое тело, и осознание полного безрассудства.

– Ну, наконец-то, – слева от меня появляется медсестра, одетая в медицинский костюм. – Укол подействовал. – Она подает руку и помогает подняться на ноги, лежащему на бетонном полу доктору.

Ко мне подскакивают санитары, и я оказываюсь в смирительной рубашке, в позе стоя. – Ну-с голубчик, – доктор потирает ушибленное место. – И натворили же вы дел. Покусали, кого только могли. Помочились на охранника. А своего соседа по палате. Вы его помните? Бедный парень. Он просто хотел с вами поиграть. Если бы мы не подоспели вовремя… Да, что там вам объяснять? – он в безнадежном отчаянии машет рукой. – Придется вас перевести в отделение для тяжелобольных пациентов. Там вам будут и Наполеоны, и Цезари, и кто похуже!

ПАША

– Рота, подъё-ё-ё-ё-ём!

Будни советского стройбата скучны и однообразны. Подъём, уборка расположения, завтрак, построение и выезд на объект. После «отбоя» старослужащие вносят некоторое веселье, но накануне я не смог выяснить, насколько весёлыми бывают вечера в этой части.

Запись в личном деле о законченной музыкальной школе сыграла со мной злую шутку. Кто-то в большом штабе решил, что военный строитель рядовой Александров должен нести службу не в Подмосковье, а непосредственно в самой Москве. Тем, желает ли рядовой ублажать слух однополчан своим музыкальным талантом, конечно же, никто не поинтересовался.

Показав мою койку, старшина отправился восвояси, а ко мне подошёл один из будущих сослуживцев.

– А чё это он тебя на второй ярус пичканул? Ты какого призыва?

– Майского.

– Ну, ща найдём тебе шконку. Погодь. А майского какого, прошлого года или этого?

– Этого.

– Чё-ё-ё-ё? Да ты, душара, оборзел. что ли, в корягу? Короче, так. Мне по барабану, почему деды в той части разрешили тебе так борзануться, но чтобы к проверке твой вид соответствовал уставу. Иначе разговаривать будем в курилке. Исполняй. Бего-о-ом.

Что значит разговор после отбоя я, конечно же, понимал. Шанс, выстоять против нескольких моих братьев по оружию связанных единством призыва, равнялся нулю. Как, согласно уставу, должен выглядеть воин первого периода службы, я тоже понимал. И касалось это не только подворотничка, вместо которого у меня пришит кусок простыни. Кожаный ремень со сточенной бляхой надо заменить на «деревянный». «Хэбэшную» линялую пилотку с гнутой звёздочкой поменять на «стеклянную» с новой звёздочкой. Расшить хэбэ. Но всё это полбеды. Когда «деды» рассказывали мне, как обтачивать и обжигать сапоги, подготавливая их дембельский прикид, тренировался я, конечно же, на своих. И сейчас мои сапоги отличались от «дембельских» только отсутствием гармошки. Терять всё это имущество тоже не хотелось. Пока я выяснил, что каптёр в соседней роте мой земляк, прошла большая часть отпущенного времени. А ещё требовалось постричься. Армия – хороший учитель. Умение решать поставленные задачи приходит быстро.

На утреннем построении я стоял среди своего призыва такой же уставно-обормотный. В мешковатом хэбэ утянутом «деревянным» ремнём и стоптанных сапогах с потёртостями на щиколотках.

– На посадку в машины бего-о-ом арш!

Первыми в кузов запрыгивают «молодые», затем поднимаются старослужащие и рассаживаются, закрывая спинами обзор. Рассматривать, что происходит в гражданском мире «молодым» не полагается по сроку службы.

Привезли нас в ЦЗМ. Центральные мастерские. Что означает буква «З», объяснить мне не успели. После недолгой беседы со «старлеем», которому очень понравилось слово – фрезеровщик, один из товарищей по оружию повёл меня знакомиться с боевой единицей марки: Горьковский фрезерный станок. Закончить первичный инструктаж на рабочем месте помешал призыв перекрывший звук работающего оборудования.

– Рядовой Александров! Ко мне!

Старшина, ещё вчера с милой улыбкой показывавший расположение роты, стоял сейчас красный как рак и рыл копытом землю.

– Ты какого хрена сюда припёрся?

– Все поехали, и я поехал, других приказов у меня не было.

– Бегом в УАЗик.

Громкие разговоры в мой адрес на этом не закончились. Всё продолжилось в кабинете начальника штаба. Поначалу милый гражданский дедушка, сидящий на стуле у стены, ввёл меня в заблуждение.

– Молодой человек! Что ж Вы так? Ни у кого ничего не спросили, уехали. Вас перевели для участия в воинском оркестре.

– Про оркестр я ничего не знаю, а о том, что военнослужащий, стоя в строю, обязан исполнять общую команду, мне рассказывали. Других…

– Самый умный, что ли? – Капитан даже встал с кресла. – Какого хрена ты мне тут «ваньку валяешь»? На «губу» захотел?

– Никак нет, товарищ капитан! – Мне показалось, что я даже каблуками щёлкнул.

– Месяц на «дискотеке», а там посмотрим на твоё поведение.

– Есть. Разрешите идти?

– Пошёл вон, – процедил «кэп» сквозь зубы, махнув рукой.

Армейская «дискотека» – это вам не танцы под луной. Комната пять на пять. Вдоль одной стены три ёмкости из нержавейки литров по сто каждая. Над ними по два крана: для горячей и холодной воды. Слив прямо на пол. По бокам большие столы, обшитые алюминием. В левой стене приёмное окно. Через него дневальные по ротам подают грязную посуду с остатками еды. Малая посуда: миски, ложки, кружки у каждой роты своя. Моют её дневальные и хранят в ротной каптёрке. А вот бачки для раздачи, у меня на родине такую кастрюлю называют «казан», – это достояние столовой. Большие на шесть литров для десяти порций первого и малые на четыре литра для второго. А ещё есть чайники. Чайник – это посуда особого разряда. Во-первых, он пустой тяжелее полного. Во-вторых, их постоянно не хватает.

Если к трём частям клея БФ-76 добавить одну часть тёплой воды, то после непродолжительного перемешивания клеевая составляющая собирается в сгусток в центре посуды. Окружающая этот сгусток жидкость уже не просто вода, а спиртосодержащий нектар. Пьётся он с трудом, воняет резиной, но ко всему можно привыкнуть. Лучше всего для выполнения этой алхимической процедуры подходит армейский чайник. Одна беда – если сгусток не вытащить сразу, пока он мягкий, то дальнейшее использование посуды уже невозможно.

На этот раз старшина решил лично сопроводить меня к месту боевого дежурства. Пока я разглядывал гору из бачков и чайников закрывающую приёмное окно, старшина удалился в неизвестном направлении, сопроводив своё исчезновение фразой: «Принимай пополнение».

– Зови меня – Швед. Ты Саньком будешь. А это – Исроил.

В дальнем, самом сухом углу, устроившись на малом термосе, сидел старослужащий. Серовато-белая пилотка держалась на затылке ёжиком волос отросших после бритья в «сто дней до приказа». Сивенькие усики казались лишними на его лице. Перед ним стоял большой термос, подобие обеденного стола: миска с какой-то едой и торчащей вверх ложкой, кружка и кусок хлеба.

– На, налей воды. Не полную. Половина.

Швед протянул кружку, продолжая изучать меня взглядом. В принесённую воду он вылил содержимое пузырька, достав его из внутреннего кармана своего хэбэ. Распространившийся аромат заставил меня передёрнуть плечами.

– Отнеси на парашу. Только не рядом бросай, а прямо в бачок и смотри, чтобы «дубаки» не заметили.

Швед отдал мне пустой пузырёк, а сам, почесав три волоска на своей открытой груди, резко выдохнул и медленно вытянул замешанный в кружке нектар. Кто такие «дубаки» я не понял, а для понимания, где находится «параша» особой сообразительности не требовалось. Участок территории позади армейской столовой источающий незабываемый запах – аромат прокисшей солдатской еды, дополненный нотками аммиака, и был той самой «парашей». Прежде чем выкинуть пузырёк я, оглянувшись по сторонам, решил ознакомиться с содержанием этикетки: «Ризоль. Жидкость для втирания в кожу головы. Курс лечения от перхоти – семь дней. Процент содержания спирта – семьдесят. Объём – сто миллилитров. Цена – один рубль пять копеек».

Резиновый фартук, закрывающий моё туловище от шеи до пола, был единственно возможной спецодеждой на данном объекте. Горячей воды летом не было, а холодная лилась отовсюду. Казалось, даже стены источают воду. И потекли однообразные будни армейской службы.

Услышав однажды, как я, оправдываясь плохой памятью на имена, в очередной раз спрашиваю у Исроила его имя, Швед сказал: «Воин. Ты зря так легкомысленно относишься к службе. Скоро придёт Паша, а он забывчивых не любит. Сейчас Паша в госпитале отдыхает, но уже скоро должен прийти. Вы тут у него в этой параше отжиматься будете. – Он показал на толстый слой застилающих пол пищевых отходов. – При Паше даже я здесь не появляюсь».

Через несколько дней по военному городку прошёл слух, что Паша приехал из госпиталя, и Швед перестал заходить на дискотеку.

На своём боевом посту Паша появился в обед. Начищенные до блеска сапоги, кожаный ремень с обточенной бляхой, отглаженное хэбэ, неуставной подворотничок. Даже «рулёвские» эмблемы вместо стройбатовских. Всё соответствовало его сроку службы – «черпак». Но после взгляда на сутулую худосочную фигуру, напоминающую погнутую ветром осинку, в моей голове зародилось сомнение: «И что? Это чудо сможет заставить меня отжиматься в параше? А чо губы-то сковородником выпятил? Целоваться собрался?» Его дёргающаяся голова с плоским затылком выудила из памяти воронёнка, которого мы с пацанами прошлым летом нашли под ивами у родника. Утром прошёл дождь, перья намокли и торчали в разные стороны, как длинные чёрные волосы. Птенец замёрз, и у него уже не было сил. Большой тяжёлый клюв постоянно перевешивал, и голова воронёнка дёргалась то в одну, то в другую сторону. Никто из нас не захотел лезть на дерево, искать из какого гнезда выпал этот бедолага. Воронёнка забрал Игорёк и поселил у себя в терраске. Потом было весело смотреть, как тётя Нина, его мать, устанавливая посреди двора чучело, беззлобно ругалась: «Мало того, что эта птица загадила все полы в терраске, так она ещё и белью высохнуть не даёт».

– Здорово, воины! Сейчас работы мало, а вечером приду, помогу.

Бегающие Пашины глаза не задерживались долго на одном объекте. Невозможно было поймать его взгляд. Я где-то слышал, что глаза – это зеркало души. Пашино зеркало осталось для меня тайной.

И опять потекли однообразные армейские будни. Подъём. Уборка. Завтрак. Добор сна, где-нибудь на вентиляционных коробах, чтобы никто найти не мог. Обед. Заготовка продуктов. Репетиция в оркестре. Ужин. Наведение порядка и чистоты на вверенном боевом объекте и отбой, в час или два ночи. Все страшилки про Пашу оказались сказками, но ссориться из-за него с призывом «черпаков» не хотелось, и поэтому появлялся он на боевом дежурстве, когда его душа захочет.

Спокойствие и размеренность жизни боевого строительного батальона в мирное время может нарушить либо внезапная проверка из главка, либо свалившийся на голову праздник. Два раза в год наше воинское подразделение разрывалось радостью и ликованием. Начиналось всё не с подъёма, а с газеты «Звезда», которую приносил почтальон. В центре казармы строилась пирамида из табуреток и один «молодой» воин, самый смелый или самый боязливый, забравшись под потолок, зачитывал приказ о начале призыва на воинскую службу. С последними словами: «маршал Советского Союза Устинов», кто-то из «дедов» выбивал нижнюю табуретку, а стоящие рядом «молодые» ловили своего товарища, чтобы предохранить его от возможных травм. Сразу после этого начиналась процедура повышения по служебной лестнице. Кто знает, что больнее? Шесть ударов по мягкому месту бляхой солдатского ремня? Двенадцать ударов чугунным черпаком? Двадцать четыре шлепка пустым чемоданом? Или восемнадцать хлёстких протяжек ниткой по подушке, лежащей на заднице будущего «дедушки». Судя по издаваемым крикам, самая невыносимая боль – от удара ниткой. После того как все, заслужившие честь повышения, проходили процедуру приёма в новый статус, начиналось основное веселье. Новоиспечённые «дедушки» «летали» не только по казарме, а по всему военному городку исполняя приказы злых «солобонов».

Но никакой праздник не отменит работу столовой. Война – войной, а обед по расписанию. Вечером, когда Исроил и Паша едва успевали разгребать завал на столе, подошли ко мне два бойца из роты, назначенной в этот день в наряд по столовой. Тот, у которого на погонах висела ефрейторская «сопля», спросил.

– Ты Санёк?

– Ну, я.

– Слышь, отдай нам Пашу.

– В смысле? А завал кто разгребать будет? Я, что ли?

– Вот тебе четыре человека. Припахивай по полной. Пока не отпустишь – не уйдут. Вы поняли? – Спросил он, повернувшись к, стоящим рядом, бойцам из разряда вечных «духов». Удовлетворившись утвердительными кивками, ефрейтор опять повернулся ко мне. – Ну, что?

Уважительных аргументов больше не осталось.

– Ладно. Забирай.

Первые несколько минут я прислушивался к тому, что происходит за дверью складского помещения, куда, понурив голову, в сопровождении своих гостей зашёл Паша. Шума, говорящего о том, что началась драка, я не услышал и вернулся к своей службе. Работа вверенной мне волей случая и произволом командования боевой единицы – «дискотека», требовала внимания и ответственности. Обеспечение личного состава пищей должно производиться своевременно и без сбоев. А потому, бачки нужно мыть быстро и выдавать на руки только тем дневальным, чья очередь приближалась к раздаче. Над окном выдачи чистой посуды висела шпаргалка, но я в неё не заглядывал. Дневальный называл номер части и роты, а я уже знал, сколько ему дать бачков. Любые попытки получить лишний бачок, пресекались жёстко, и не выбирая выражений, но с юмором. Кому нужны лишние проблемы? Про Пашу я вспомнил уже после того, как мы закончили уборку.

Из открытой двери мне в нос ударил запах спермы. Не заходя внутрь помещения, я смотрел на Пашу и не мог понять, как ко всему этому относиться. Удерживала только одна мысль, вживлённая в мозг с самого детства на улицах нашего городка: «Бить пидора руками нельзя – зашкваришься».

– Паша-а-а, бли-и-ин, ты чо наделал? Тварь ты мерзкая. Отбиваться надо было. И я бы впрягся. Получили бы по мордасам и хрен с ним, зато человеком остался бы.

Боль в выбитых костяшках после удара в дверь успокоила шум в ушах. Паша сидел голым задом на малом термосе, бездумно подтягивал на ляжках штаны и сплёвывал в лужу между сапог. Он ни на что не реагировал.

– Урод, шваль поганая, голову подними. Посмотри на меня. Убью, мразь.

Медленно подняв голову, он посмотрел в мою сторону. Расслабленные мышцы лица, зрачки, спрятавшиеся под полуопущенными веками, тихий вдох и выдох с придыханием. Пара секунд и голова опять безвольно повисла промеж торчащих плеч. Трясущимися руками я попытался прикурить. Лишь третью сигарету удалось достать из пачки, не сломав её. Я почувствовал, как Исроил положил мне руку на плечо.

–Остынь, Санёк. – Его спокойствие поразило меня. – Он с гражданки такой пришёл.

– Ты знал? – Я смотрел ему в глаза, не отрываясь. – Ты знал?

– Мне земляки с его призыва рассказали.

– А почему не сказал?

– Мы вдвоём вечером не справляемся, не успеваем. Хоть какая-то помощь.

– Рассказывай.

Мы прошли в сухой угол, устроились на термосах и Исроил продолжил.

– Вагиф с ним с одного призыва. Он его быстро вычислил. Они ещё «духами» были, когда Вагиф раскрутил его на отсос. Понимаешь? Он его даже ни разу не ударил. Так, на метлу посадил (уговорил – авт.) и всё.

Обычно неразговорчивый узбек разразился целой речью. Я смотрел и удивлялся – откуда в нём столько слов. Он же всегда молчит. Исроил рассказал про то, как заметил, что Паша, выгребая из бачков отходы, выхватывал попадающиеся кусочки мяса и съедал их. Рассказал, как земляки посмеялись над ним за то, что работает рядом с пидором.

– Ты думаешь, он почему в госпитале был?

– Думал, что болел. Сейчас думаю – может, ему в лоб настучали.

– Нет. Нас сюда из других мест перевели. Мы торчим тут целыми днями на дискотеке и не знаем ничего. До нашего перевода такой же случай был. Чтобы скандал замять, его в госпиталь отправили. Ты знаешь, сколько сегодня через него прошло?

– Ну, они вдвоём подходили.

– Ага, вдвоём. Тебе некогда было, а я поглядывал. Если никого не пропустил – семь человек. Когда первые двое ушли, Паша мог убежать, если бы хотел, а он там ждал. Так что успокойся не нервничай.

Собрать хозбанду в одном месте и в одно время практически невозможно. Даже на вечерней поверке, при озвучивании списка личного состава хозвзвода, дежурный почти всегда слышит не привычное звонкое «я», а унылое – «в наряде». Однажды в воспитательных целях начальник штаба собрал на плацу всех «этих разгильдяев» в полном составе. По его мнению, хождение строем и с песней обязательно восстановит дисциплину в подразделении. Белые поварские колпаки и фартуки соседствовали с мазутным ВСО «водил» и, заляпанными раствором, сапогами строителей. После исполнения «Мурки» под аккомпанемент «паровозика» прибежал дежурный по штабу и забрал «комбатовского» водителя. После «Извозчика» из репертуара Александра Новикова гонец из столовой забрал всех поваров. А когда руководитель оркестра лично попросил освободить от дисциплинарной повинности музыкантов, терпение начальника штаба лопнуло, и он скомандовал: «Вольно. Разойтись».

Но на завтрак приходили почти все. Получить из хлеборезки свои законные двадцать грамм масла – святое дело. Никто не хотел после дембеля прятать от лошадей свои глаза из-за съеденного за два года овса, поэтому утром Исроил выставлял на стол только кружки и ложки. Но сегодня ещё до завтрака я спустился в подвал к строителям и собственноручно пробил гвоздём дырки в одной миске, одной ложке и одной алюминиевой кружке. Без издевательства. Функциональность не нарушалась и посудой этой, конечно же, можно было пользоваться по назначению. Пашу я за общий стол не пустил и велел сесть рядом, за соседним столом. Когда собрались все, кто должен был прийти, я подошёл к Паше и громко так, во всеуслышание, сказал ему.

– Вот комплект посуды. Это твоё. Мне без разницы, где ты будешь её хранить. Потеряешь – останешься голодный. Я не хочу есть ложкой, которая побывала в твоем спермоприемнике. – От мысли о том, что все предыдущие дни мы ели из общей посуды мой желудок перевернулся. Подавив подступивший к горлу комок, я продолжил. – Если я захочу тебя увидеть – ты должен быть на дискотеке. Если я захочу дать тебе работу – ты должен быть на дискотеке. Если мне придётся тебя искать – я тебя ушибу. И мне плевать на то, что ты «дедушка». Для меня ты пидор. Притронешься к общей посуде – ушибу.

Паша не смотрел на меня. Он смотрел на тех, с кем прослужил полтора года и, казалось, искал у них поддержки.

– Правильно, Санек. Давно так надо было. – Кладовщик вещевого склада – человек, которого уважают все. Не только у солдат, но и у каждого офицера есть свой интерес к месту его боевого дежурства.

Напряжение, державшее меня всё утро, отпустило. На случай если «деды» обвинят меня в борзости, я приготовил целую речь, но предугадать последствия было сложно. Окончательно обстановку разрядил Зуб.

– А Паша вместо микро-фо-о-о-на. – Пропел он.

Я, наконец-то, понял смысл этого прикола, которым Зуб сопровождал каждую свою встречу с Пашей.

После обеда Паша пропал. А следующим утром за завтраком сержант Цолта – наш «замок», рассказал, что Паша написал бумажку на имя комбата и сейчас прячется в санчасти. А ещё через три дня он поведал нам, что сопроводил Пашу в другую часть для дальнейшего прохождения службы. И потихоньку, шёпотом добавил, что рассказал дежурному на КПП – кто такой Паша.

– Не хрен прятаться за сроком службы. Пусть народ знает, с кем имеет дело.

Служить Паше оставалось полгода.

ПИЛЮЛЯ

Вечером после работы Соне не хотелось идти домой. У нее сильно болела голова, настроение испортили клиенты и начальство, однако желания попасть в свою квартиру – одинокую и стылую – совсем не было. Хорошо бы посидеть в уютном кафе с приятной музыкой, отвлечься от всего.

Соня перебегала через широкий проспект, когда в сумке зазвонил телефон. В груди затрепетало: это он! Но нет – высветился незнакомый номер.

– Алло, – разочарованно вздохнула она.

– Здравствуйте, вас приветствует Кронверкбанк! – прозвучало громко и дерзко. – Можно задать вам пару вопросов?

Год назад Соня купила в кредит холодильник, стиральную машину и телевизор через Кронверкабанк. Выплачивала с переменным успехом, поэтому ничего хорошего этот разговор не предвещал.

– Задавайте… – выдавила она.

– Скажите, пожалуйста, вы любите смотреть новости?

– Нет. Я больше люблю фильмы.

– Прекрасно! А какие фильмы?

– Ну всякие, в основном, голливудские современные.

– А вот мы приедем, заберем телевизор, и вы больше не сможете смотреть фильмы!

«Это коллекторы», – поняла Соня, – «какой ужас!»

– Я выплачу взнос! – крикнула она и сбросила.

Подумала, что скорее всего следующий вопрос был бы о предпочтениях в еде.

Пытаясь не представлять во всех красках приезд коллекторов, она села на лавочку в старом сквере и пролистала сообщения. Ни одного нового. Только старые, в которых он – парень Сони или уже “бывший” Сони, – высказывает, как его «задолбал ее напряжный характер». Соня знала, что на самом деле не характер – причина разрыва, а отсутствие своего жилья и богатых родителей, возраст, внешность. Парню хочется упакованную юную топ-модель с квартирой в центре города, но никак не забитую тридцатилетнюю Соню. Зачем же он вообще начинал с ней отношения?

Невольно девушка подняла глаза. Прямо перед ней голубыми огнями сияла вывеска «Сквот «Атлантида»».

Странно, еще пару минут назад на старом, полуразваленном здании не было никакой вывески.

«Хм…Атлантида… Интересное название», – пронеслось в мыслях, – «А можно было бы и «Возвращение в Атлантиду» – красиво».

Ноги сами понесли Соню к деревянной двери цвета аквамарина. Завороженно она потянула за нее. Протяжный скрип, и темнота. Слегка подавшись вперед, девушка нащупала вторую дверь – прохладную, металлическую.