Полная версия
Страна багровых туч
Очень просто и остроумно: пять ракет и зеркало. Кстати, уродливая пятиногая черепаха, которую Быков видел в кабинете Краюхина, – это, оказывается, макет «Хиуса». Изяществом обводов «Хиус», откровенно говоря, не отличается…
Инженер снова сел, скорчившись, упираясь голой спиной в прохладную стену.
«Мы стартуем на фотонной ракете „Хиус-2“. „Хиус-1“ сгорел два года назад во время испытаний, – нехотя сказал Дауге. – Никто не знает почему. Спросить не у кого. Единственный человек, который мог бы об этом что-нибудь сказать, – это Ашот Петросян, светлая ему память! Он распался в атомную пыль вместе с массой легированного титана, из которого был сделан корпус первого „Хиуса“. Легкая и честная смерть…»
«Никто из нас, наверное, не боится смерти, – подумал Быков. – Мы только не хотим ее. Чьи это слова?» Он слез с дивана. Заснуть не удастся, это ясно. Абсолютный отражатель, Данже, «Хиус», Петросян… «Попробуем последнее средство».
Он вышел на балкон, совершенно машинально нашарив в кармане куртки пачку сигарет.
Если не спится, надо как следует померзнуть. Быков облокотился на перила. Было тихо. Огромный город спал в призрачной полутьме июльской ночи; далеко за горизонтом стояло розовое мерцающее зарево, на севере ослепительной белой стрелой уходил в серое небо пик Дворца Советов.
«Уже не меньше двух, – подумал Быков. – Где же, однако, мои часы?.. Удивительно тепло. Мягкий теплый ветерок… А вот „хиус“ по-сибирски – зимний ветер, северяк. Проект фотонной ракеты разрабатывали инженеры-сибиряки, и они предложили это слово как кодовое название. Потом это название перешло и на планетолет».
Странные, непривычные названия. «Хиус» – в честь сибирской стужи, «Урановая Голконда», кажется, – в память о древнем городе, где царь Соломон хранил некогда свои алмазы… И еще – «загадка Тахмасиба». Тахмасиб Мехти, крупный азербайджанский геолог, – первый человек, побывавший на Голконде. Ермаков, Тахмасиб и еще двое геологов на специально оборудованной спортивной ракете благополучно опустились на Венере. Это была огромная удача и счастливый случай. Все так считают, в том числе и сам Ермаков.
Они сели где-то километрах в двадцати от границ Голконды. Тахмасиб оставил Ермакова у ракеты, а сам со своими геологами отправился на разведку. Что там произошло – неизвестно. Тахмасиб вернулся к ракете через четверо суток один, полумертвый от жажды, страшно истерзанный, изъеденный лучевыми язвами. Он принес образцы урановых, радиевых, трансуранитовых руд («Богатейшие руды, Алексей, изумительные руды!») и в контейнере розовато-серую радиоактивную пыль. Он был уже почти без памяти. Он показывал Ермакову контейнер и что-то много и горячо говорил по-азербайджански. Ермаков не понимал по-азербайджански и умолял его говорить по-русски, потому что ясно было, что речь идет о чем-то важном. Но Тахмасиб по-русски сказал только: «Бойтесь красного кольца! Уходите от красного кольца!» Больше до самой смерти он не произнес ни слова. Умер он при старте, и Ермаков полмесяца провел в ракете с его трупом.
«Красное кольцо» – это и есть загадка Тахмасиба, загадка гибели трех геологов, загадка Голконды. А может быть, никакой загадки и нет. Может быть, как считают многие, Тахмасиб просто помешался от лучевой болезни или от картины гибели товарищей. Серо-розовый порошок в контейнере оказался сложным кремнийорганическим соединением – на Земле, впрочем, давно известным.
И зачем Тахмасиб тащил на себе этот контейнер – непонятно… И непонятно, какое к этому отношение имеет «красное кольцо».
Дауге рассказывал об этом скороговоркой, морщась, как от изжоги. Он не верил в «загадку Тахмасиба». Зато он готов был часами говорить о богатствах Голконды. Только бы добраться, дойти, доползти до нее…
Быков бочком присел на перила, пачка сигарет мешала ему, и он положил ее рядом. В высоте с легким фырканьем пронесся небольшой вертолет. Быков проводил взглядом его сигнальные огоньки – красный и желтый. Он вспомнил разговор с Дауге.
Тахмасиб с товарищами шел к Голконде пешком. Но наша экспедиция берет с собой транспортер. Дауге говорит, что это превосходная машина. У Иоганыча все превосходное: «Хиус» превосходный, транспортер превосходный, Юрковский превосходный. Только о командире он отозвался как-то сдержанно. Оказывается, Ермаков – приемный сын Краюхина. Один из лучших космонавтов мира, но человек со странностями. Правда, у него, видимо, была очень тяжелая жизнь. Дауге отзывался о нем как-то очень неуверенно:
«Я его почти не знаю… Говорят… говорят, что это очень смелый, очень знающий и очень жестокий человек… Говорят, он никогда не смеется…»
Жена Ермакова была первым человеком, высадившимся на естественном спутнике Венеры. И там произошло какое-то несчастье. Никто об этом не знает ничего толком – какое-то столкновение между членами экипажа. С тех пор женщин перестали брать в дальние межпланетные рейсы, а Ермаков целиком посвятил себя штурму Венеры. Он, оказывается, четыре раза пытался высадиться на поверхности этой планеты – и все четыре раза неудачно. В пятый раз он летал с Тахмасибом Мехти. А сейчас, на «Хиусе», идет к Венере в шестой раз.
Быков прошелся по балкону, заложив руки за спину. Нет, положительно ему не удается даже замерзнуть! Слишком тепло, даже душно. Может быть, все-таки закурить? Быков почувствовал, как в нем растет уверенность в том, что лучшее и радикальнейшее средство против бессонницы – это сигарета. Тонкая ароматная сигарета, чарующая, баюкающая, успокаивающая… Он нащупал пачку.
Лучший способ преодолеть искушение – это поддаться ему. Он усмехнулся. Черта с два! Режим! Пачка полетела вниз с высоты одиннадцатого этажа. Быков, перегнувшись через перила, поглядел в темную пропасть. Там вдруг вспыхнули слепящие лучи фар, бесшумно пробежали по асфальту и скрылись.
«Зря намусорил, – подумал Быков. – Эх, слабости да грехи! Спать надо…» Он вошел в комнату и ощупью добрался до дивана. Под ногой что-то хрустнуло. «Бедные часы», – подумал он, пытаясь хоть что-нибудь разобрать в темноте.
Он глубоко вздохнул и опустился на губчатое сиденье непокорного дивана. «Нет, не заснуть тебе сегодня, товарищ инженер, специалист по пустыням! С чего это красавчик Юрковский так невзлюбил меня? Теперь прилипнет прозвище: специалист по пустыням. А какое у Юрковского лицо было, когда он говорил о Поле Данже!.. Да, такой не страдает бессонницей перед полетом. „Мы не боимся смерти, мы только не хотим ее…“ Так ли, инженер? А вдруг в этом же вестибюле, через полгода, кто-то сообщит новость: „Товарищи, слыхали? „Хиус“ погиб. Ермаков погиб, Юрковский и этот… как его… специалист по пустыням…“ Чепуху городишь, Алексей! Это от бессонницы и от безделья. Скорей бы утро – и в самолет, на Седьмой полигон, на ракетодром в Заполярье, где экспедиция будет готовиться к отлету и ждать „Хиус“, который сейчас в пробном рейсе. Сегодня вставать в восемь, а я заснуть не могу, черт побери… Дауге уже спит, конечно…»
Тут Быков заметил, что дверь в спальню приотворена и сквозь щель падает на стену слабый лучик света. Он встал, на цыпочках подошел к двери и заглянул в щелку. За столом, рядом с раскрытой постелью, сидел Дауге, обхватив голову руками. Стол был почти пуст, на полу громоздился огромный рюкзак. На рюкзаке лежал геологический молоток с лоснящейся рукояткой. Быков кашлянул.
– Входи, – сказал Дауге, не оборачиваясь.
– Э-э… – затянул Алексей Петрович в совершеннейшем смущении. – Я, понимаешь, забыл тебя спросить…
Дауге обернулся:
– Заходи, заходи… Садись. Ну, что ты забыл спросить?
Быков напряг память так, что даже зубами скрипнул.
– Э-э… Да вот, понимаешь… – Тут его, наконец, осенило. – Вот. Зачем нам ставить на Венере радиомаяки, если ее атмосфера все равно не пропускает радиосигналов?
На лице Дауге лежала глубокая тень абажура. Быков уселся на низенькое легкое креслице и победоносно задрал одну ногу на другую. Он почувствовал огромное облегчение от того, что находится в освещенной комнате, в обществе верного друга Иоганыча.
– Да, – произнес Дауге задумчиво, – это действительно – чрезвычайно важный вопрос. Теперь я понимаю, почему ты до сих пор не заснул. А я-то думаю – что это он шатается по комнате? Зубы у него болят, что ли? А дело, значит, в маяках…
– Н-да, – неуверенно заявил Быков, опустив ногу. Чувство облегчения куда-то испарилось.
– У тебя, вероятно, есть какие-нибудь соображения по этому поводу? – продолжал Дауге совершенно серьезным тоном. – Ты, конечно, что-нибудь придумал во время… своего бдения? Нечто общеполезное…
– Видишь ли, Иоганыч… – проникновенно начал Быков, делая многозначительное лицо и не имея ни малейшего представления о том, чем он кончит начатую фразу.
– Да-да, я тебя понял, – прервал Дауге кивая. – И ты совершенно – понимаешь? – абсолютно прав! Именно так и обстоит дело. Атмосфера Венеры действительно не способна пропускать радиолучи, но при строго определенном диапазоне мы допускаем возможность прорыва этой радиоблокады. Этот диапазон определен из чисто теоретических, а равно и наблюдательных данных относительно локальных ионизирующих полей… чего, инженер?..
– Венеры, – мрачно произнес Быков.
– Именно – Венеры! Атмосфера планеты пропускает иногда волны и других длин, но это – явление случайное, на него рассчитывать не приходится. Поэтому задача состоит в том, чтобы определить полосу пропускания, а определив, забросить маяки на поверхность… на поверхность чего?
– Венеры! – повторил Быков с ненавистью.
– Великолепно! – восхитился Дауге. – Ты не зря провел ночь без сна. Однако все попытки забросить на поверхность радиостанцию кончались… чем, инженер?
– Хватит, – ответствовал Быков, ерзая на кресле.
– Гм… Странно. Они, друг мой, кончались неудачей. Скорее всего, эти маяки-танкетки разбивались о скалы. Или, во всяком случае, приходили в негодность во время спуска. Но, если бы даже они не разбивались, что толку от них? Они бы не помогли нам. Зато теперь у нас есть… что у нас есть?
– Терпения у нас уже нет, – мрачно сказал Быков.
Дауге торжественно провозгласил:
– У нас есть «Хиус», и есть маяки, и найдена полоса пропускания, в коей сигналы оных маяков прорываются через атмосферу. Значит, у нас есть все, кроме терпения, а это уже дело наживное. Можно, пожалуй, спать спокойно.
Алексей Петрович грустно вздохнул и поднялся.
– Бессонница, – проговорил он.
Дауге кивнул:
– Бывает.
Быков прошелся по комнате и остановился перед тремя стереофотоснимками на стене. Левый изображал старинную узкую улицу какого-то прибалтийского города, правый – межпланетный корабль, похожий на колоссально увеличенный винтовочный патрон времен Великой Отечественной войны, уткнувшийся острым носом в черное небо. На средней фотографии Быков увидел молодую грустную женщину в закрытом до шеи синем платье.
– Кто это, Иоганыч? Жена?
– Д-да… Собственно, нет, – с неохотой проговорил Дауге. – Это Маша Юрковская, сестра Володи. Мы разошлись…
– А, извини…
Инженер, прикусив губу, вернулся к креслицу и сел. Дауге бесцельно листал страницы книги, лежащей перед ним на столе.
– Собственно, она ушла… Это будет точнее…
Быков молчал, разглядывая худое загорелое лицо друга. В свете голубой лампы оно казалось совсем черным.
– Вот мне тоже не спится, Алексей, – проговорил Дауге печально. – Жалко Поля. И на этот раз ехать не очень хочется. Я очень люблю Землю. Очень! Ты, наверное, думаешь, что все межпланетники – убежденные небожители. Неверно. Мы все очень любим Землю и тоскуем по голубому небу. Это наша болезнь – тоска по голубому небу. Сидишь где-нибудь на Фобосе. Небо бездонное, черное. Звезды, как алмазные иглы, глаза колют. Созвездия кажутся дикими, незнакомыми. И все вокруг искусственное: воздух искусственный, тепло искусственное, даже вес твой и тот искусственный…
Быков слушал не шевелясь.
– Ты этого не знаешь. Ты не спишь только потому, что чувствуешь себя на пороге: одна нога здесь, другая там. А вот Юрковский сейчас сидит и стихи пишет. О голубом небе, об озерных туманах, о белых облаках над лесной опушкой. Плохие стихи, на Земле в любой редакции таких стихов – килограммы, и он это прекрасно знает. И все-таки пишет.
Дауге захлопнул книжку и откинулся на спинку кресла, запрокинув голову.
– А кругленький Крутиков, наш штурман, конечно, гоняет по Москве на машине. С женой. Она за рулем, а он сидит и глаз с нее не сводит. И жалеет, что детишек рядом нет. Детишки у него живут в Новосибирске, у бабки. Мальчуган и девочка, очень славные ребята… – Дауге вдруг засмеялся. – А вот кто спит, так это Богдан Спицын, наш второй пилот. У него дом – в ракете. «Я, – говорит, – на Земле, как в поезде: хочется лечь и заснуть, чтобы скорее приехать». Богдан – небожитель. Есть у нас такие, отравленные на всю жизнь. Богдан родился на Марсе, в научном городке на Большом Сырте. Прожил там до пяти лет, а потом мать его заболела, и их отправили на Землю. И вот, рассказывают, пустили маленького Богдашу погулять на травке. Он походил-походил, залез в лужу да как заревет: «Домой хочу-у! На Марс!»
Быков радостно засмеялся, ощущая, как тает, сваливается с души тяжелый ком непонятных чувств. Все очень просто, он действительно на пороге – одна нога еще здесь, а другая уже «там»…
– Ну, а что делает наш командир? – спросил он.
Дауге подобрался.
– Не знаю. Просто не могу себе представить… Не знаю.
– Тоже, наверное, спит, как и Богдан-небожитель…
Дауге покачал головой:
– Не думаю… Небо сейчас ясное?
– Нет, заволокло тучами…
– В таком случае – совсем не знаю. – Дауге покачал головой. – Я мог бы себе представить, что Анатолий Ермаков сейчас стоит и глядит на яркую звезду над горизонтом. На Венеру. И руки у него… – Дауге помолчал. – Руки у него стиснуты в кулаки, и пальцы белые…
– Ну и фантазия у тебя, Иоганыч!..
– Нет, Алексей, это не фантазия. Для нас Венера – это, в конечном счете, эпизод. Побывали на Луне, побывали на Марсе, теперь летим осваивать новую планету. Мы все делаем свое дело. А Ермаков… У Ермакова – счеты, старые свирепые счеты. Я тебе скажу, зачем он летит: он летит мстить и покорять – беспощадно и навсегда. Так я себе это представляю… Он и жизнь, и смерть посвятил Венере.
– Ты хорошо его знаешь?
Дауге пожал плечами:
– Не в этом дело. Я чувствую. И потом, – он принялся загибать пальцы, – Нисидзима, японец, – его друг, Соколовский – его ближайший друг, Ши Фэнь-ю – его учитель, Екатерина Романовна – его жена… И всех их сожрала Венера. Краюхин – его второй отец. Последний свой рейс Краюхин совершил на Венеру. После этого рейса врачи навсегда запретили ему летать…
Дауге вскочил и прошелся по комнате.
– Укрощать и покорять, – повторил он, – беспощадно и навсегда! Для Ермакова Венера – это упрямое, злое олицетворение всех враждебных человеку сил стихии. Я не уверен, что нам всем дано будет когда-нибудь понять такое чувство. И, может быть, это даже к лучшему. Чтобы это понять, надо бороться, как боролся Ермаков, и страдать, как страдал он… Покорить навсегда… – повторил Дауге задумчиво.
Алексей Петрович передернул плечами, словно от озноба.
– Вот почему я сказал про сжатые кулаки, – закончил Дауге, пристально глядя на него. – Но, поскольку сейчас пасмурно, я просто не могу представить, что он может делать. Вероятнее всего, действительно, просто спит.
Помолчали. Быков подумал, что с таким начальником ему служить еще, пожалуй, не приходилось.
– А как твои дела? – неожиданно спросил Дауге.
– Какие дела?
– С твоей ашхабадской учительницей.
Быков сразу насупился и поскучнел.
– Так себе, – грустно сказал он. – Встречаемся…
– Ах вот что! Встречаетесь. Ну, и?..
– Ничего.
– Предложение делал?
– Делал.
– Отказала?
– Нет. Сказала, что подумает.
– Как давно это было?
– Полгода назад.
– И?
– Что – «и»? Ничего больше не было.
– То есть ты положительный дурак, Алексей, извини, ради бога.
Быков вздохнул. Дауге глядел на него с откровенной насмешкой.
– Поразительно! – сказал он. – Человеку тридцать с лишним лет. Любит красивую женщину и встречается с нею вот уже семь лет…
– Пять.
– Хорошо, пусть будет пять. На пятый год объясняется с ней. Заметьте, она терпеливо ждала пять лет, эта несчастная женщина…
– Не надо, Григорий, – морщась, сказал Быков.
– Минутку! После того, как она из скромности или из маленькой мести сказала, что подумает…
– Довольно!
Дауге вздохнул и развел руками.
– Ты же сам виноват, Алексей! Твой способ ухаживания похож на издевательство. Что она о тебе подумает? Тюфяк!
Быков уныло молчал. Потом сказал с надеждой:
– Когда вернемся…
Дауге хихикнул:
– Эх ты, покоритель… виноват, специалист по пустыням! «Когда вернемся»!.. Иди спать, видеть тебя не могу!
Быков встал и взял со столика книжку. «La description planеtographique du Phobos». Paul Dangеe[1],– прочитал он. На титульном листе стояла жирная, красным карандашом надпись по-русски: «Дорогому Дауге от верного и благодарного Поля Данже».
На рассвете Быков проснулся. Дверь в спальню была полуоткрыта. Дауге в одних трусах, черный и взъерошенный, стоял у письменного стола и смотрел на портрет молодой грустной женщины – Маши Юрковской. Затем он снял портрет со стены и сунул его в рюкзак.
Быков осторожно перевернулся на другой бок и заснул снова.
Будни
Город был невелик: несколько сотен новеньких коттеджей, вытянутых в четыре ровные параллельные улицы вдоль лощины между двумя грядами плоских голых холмов. Красное утреннее солнце неярко озаряло мокрый асфальт, пологие крыши, веселые деревца в палисадниках. За холмами в розоватой дымке виднелись огромные легкие сооружения, знакомые по кино и фотографиям, – стартовые установки для межпланетных кораблей.
Алексей Быков, запахнувшись в белый халат, стоял у огромного, в полстены, окна, ждал, когда его вызовут к врачу, и глядел на улицу. Экипаж «Хиуса» прибыл в этот городок вчера вечером. В самолете Быков спал, но, вероятно, не отоспался и потому дремал и в машине по дороге с аэродрома. От вчерашних впечатлений о городе в памяти сохранились только залитая розовым вечерним солнцем улица, светлое многоэтажное здание гостиницы и слова дежурной по этажу: «Вот ваша комната, товарищ, устраивайтесь…» В семь часов его разбудил Дауге и сообщил, что всем приказано явиться на медосмотр и что от долгого сна бывают пролежни.
Медицинский корпус примыкал к зданию гостиницы. Здесь межпланетникам велели снять всю одежду, накинуть халаты и ждать.
За окном, на улице, было пустовато. Возле дома напротив застыл стремительный низкий автомобиль с серебряным оленем на радиаторе. Прошли двое в легких комбинезонах, с огромными чертежными папками в руках. Тяжело прополз мощный полугусеничный электрокар с фургоном. В палисадник вышел парнишка лет двенадцати, посмотрел на небо, свистнул в три пальца и, перескочив через ограду, побежал по улице, явно копируя стиль бега знаменитых чемпионов.
Быков отошел от окна. Ермакова и Юрковского в комнате уже не было, их вызвали в кабинет врача. Остальные неторопливо раздевались, вешая одежду в изящные шкафчики с полупрозрачными створками. Алексей Петрович залюбовался Спицыным. У пилота было могучее поджарое тело гимнаста-профессионала. На широченных плечах, под тонкой золотистой кожей, перекатывались желваки мускулов. Дауге уже накинул халат и, ехидно улыбаясь, завязывал узлом рукава шелковой сорочки Юрковского, приговаривая: «Т-так, а теперь вот так…» Покончив с этим полезным занятием, он весело хихикнул и подошел к Быкову:
– Нравится город, Алексей?
– Хороший город, – ответил Быков сдержанно. – А далеко ли ракетодром?
– Там, за холмами. Видишь стартовые стрелы? Вот там и находится знаменитый Седьмой полигон, первый и пока единственный в мире специальный ракетодром для испытаний, стартов и посадок фотонных ракет. Здесь стартовало первое фотонное беспилотное устройство «Змей Горыныч». Здесь садились «Хиус-один» и «Хиус-два». Здесь, вероятно, сядут и «Хиус-три», и «Хиус-четыре», и «Хиус-пять»…
– Сядут или будут стартовать?
– И стартовать будут. Но сначала сядут. Ведь их строят не на Земле.
– Ага… – Быков вспомнил о внеземном литейном заводе на спутнике «Вэйдады Ю-и».
Там, на высоте пяти тысяч километров над Землей, в условиях невесомости и почти идеального вакуума отливались исполинские корпуса сверхтяжелых ракет. Двести пятьдесят человек – ученых, инженеров, техников и рабочих – управляли солнечными печами, центробежными машинами, сложнейшей литейной автоматикой, превращая многотонные титановые и вольфрамовые болванки в корпуса межпланетных кораблей. Очевидно, там же рождались и «Хиусы»…
– Крутиков и Спицын, пожалуйста! – раздался за спиной голос Ермакова.
Друзья обернулись. Крутиков бросил газету и вслед за Спицыным вошел к врачу, тщательно прикрыв за собой дверь.
– Седьмой полигон – идеальное место! – с воодушевлением говорил Дауге. Лицо его было обращено к Быкову, но глаза косили в сторону Юрковского, уже распахнувшего свой шкафчик. – Вокруг – сотни километров тундры, ни одного населенного пункта, ни одного человека. На севере – океан…
Юрковский взялся за сорочку.
– …По прямой до побережья около двухсот километров… – Дауге вдруг прыснул, но тут же, спохватившись, торжественно провозгласил: – И между городом и океаном распростерлись по тундре пять миллионов гектаров нашего полигона!
Юрковский просунул голову через ворот и теперь стоял в напряженной позе, с обвисшими рукавами, похожий на огородное чучело. Ермаков, уже одетый, прошел к врачу, аккуратно застегнув все пуговицы на халате.
– Отсюда на юг идет железнодорожная ветка и шоссе, – громко продолжал Дауге. – Километрах в четырехстах, около геофизической станции…
– Интересно, – спросил Юрковский задумчиво, – какой кретин это сделал?
– …м-м-м… около станции, значит, она сворачивает и соединяется с северной транссибирской магистралью у Якутска… Гм… Володя, как твое здоровье?
– Благодарю вас, – сказал Юрковский приближаясь. Сорочку он снял и теперь выразительно играл мускулами, глядя на Дауге исподлобья. – Я совершенно здоров. Я приложу максимум усилий к тому, дружочек, чтобы о вас этого не сказал даже самый скверный ветеринар.
– Володя! – вскричал Дауге. – Это ошибка. Это не я.
– А кто же?
– Это он! – Дауге похлопал Быкова по волосатой груди. – Это, Володя, такой шутник!..
Юрковский мельком глянул на Алексея и отвернулся. Быков, открывший было рот, чтобы принять участие в игре, только кашлянул и промолчал. Юрковский не принимает его в игру – это было ясно. Дауге тоже понял это, и ему тоже стало неловко.
В этот момент дверь открылась, и Ермаков позвал:
– Товарищи, ваша очередь.
Очень довольный таким оборотом дела, Быков поспешно прошел в кабинет.
Сначала их осмотрел врач – жгучий брюнет с фантастическим носом. Дауге он отпустил, не сказав ни слова, но, осматривая Быкова, ткнул пальцем в длинный рубец на его груди и спросил:
– Что это?
– Авария, – лаконично ответил Быков.
– Давно? – не менее лаконично осведомился врач, поднимая нос.
– Шесть лет.
– Последствия?
– Без, – сказал инженер, демонстративно рассматривая докторову переносицу.
Дауге тихонько хихикнул.
Врач что-то записал в толстой книжке, на которой значилось: «Медицинский дневник № 4024. Быков Алексей Петрович», и повел друзей в соседнюю комнату. Там они увидели большой матово-белый шкаф. Врач прицелился носом в Дауге и предложил ему войти в этот шкаф. Дверца шкафа бесшумно закрылась, врач надавил несколько клавиш на пульте с правой стороны шкафа, и тотчас послышалось тихое гудение. На пульте загорелись, перемигиваясь, разноцветные лампочки, заколебались стрелки приборов. Это продолжалось минуты полторы, после чего аппарат звонко щелкнул и выбросил откуда-то белый листок, покрытый ровными строчками букв и цифр. Лампочки погасли, и доктор открыл дверцу. Дауге вылез спиной вперед, потирая плечо.
Врач повернулся к Быкову и весело кивнул ему носом:
– Вперед!
Алексей кашлянул и забрался в шкаф. Там было темно. Прохладные металлические обручи сомкнулись на его плечах и на поясе, прижали к чему-то теплому и мягкому, подняли, опустили. Вспыхнул красный свет, потом зеленоватый, потом что-то кольнуло в предплечье, и Быков почувствовал себя свободным. Дверь открылась.
Врач, мурлыча себе под нос что-то легкомысленное, внимательно рассматривал листки, выброшенные «шкафом». Это были «формулы» здоровья, полный отчет о состоянии организма, а также индивидуальный комплекс обязательных гимнастических упражнений и диетический рацион на период подготовки к старту. Пометив что-то в «Медицинских дневниках», врач передал листки Ермакову и сообщил, что такие осмотры будут проводиться еженедельно.