Лицо и кошка

Александр Щипцов

Лицо и кошка

Всё имеет свою цену, даже забвение. Особенно забвение.

(Шрот Адамович Кошкин)

– А кота у вас нет?

– Кота нет, – сказал Берлиоз.

– Обязательно заведите кота, – сказал иностранец и добавил с улыбкой: – Вам, несомненно, будет лучше.

(М.А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»)

Пролог

Всё имеет свою цену, даже забвение. Особенно забвение. Мир, который мы считаем единственным и незыблемым, – всего лишь тонкая плёнка плесени на поверхности бесконечного, пульсирующего кошмара. Иногда плёнка рвётся. Иногда что-то просачивается внутрь. Или наружу. Обычно в самый неподходящий момент – например, когда вы только что заварили чай или наконец-то решили разобрать шкаф.

Это не история о герое, спасающем мир. Это история о человеке, который пытался спастись от самого себя, а в итоге обнаружил, что бежать некуда, ибо границы его «я» оказались столь же иллюзорными, как и гарантия на его новые домашние тапочки. Это история о Шроте Адамовиче Кошкине, для которого дверь в никуда оказалась не тупиком, а концом начала.

Его жизнь – клубок серых будней, что катится по ленте Мебиуса. Он, как и многие, старался не замечать странностей: скрипов, доносящихся ниоткуда, теней, ведущих себя неподобающим образом, соседей, чьи голоса обрываются во всепоглощающей тишине. Он затыкал уши клочками ваты из старой плюшевой игрушки, прятал голову в песок рутины, убеждая себя, что одиночество – это всего лишь побочный эффект ночных видений.

Но однажды тишина заговорила. И, как это часто бывает с незваными гостями, её первыми словами были не «привет» или «извините», а нечто среднее между скрипом ржавых качелей и философским трактатом о бренности бытия. Реальность дала трещину, и из неё хлынул мрак, древний и безжалостный. Ему предложили вечность, но не ту, о которой мечтают, а ту от которой бегут. Что-то вроде бессрочной ипотеки, только с более жуткими соседями и полным отсутствием любой воды по утрам.

Сделайте глубокий вдох. Прислушайтесь. Возможно, и в вашей комнате тоже скрипнула дверь. Не оборачивайтесь. Пока не оборачивайтесь. Вдруг это просто сквозняк или кошка. В любом случае, ваш чай на столе остывает. А вечность, как известно, подождёт.

Глава 1: Скрип двери в никуда

Вечер таил в себе злобу, словно нагноившийся палец – старую, глубоко впившуюся занозу. Воздух в комнате загустел, стал сладковатым и тяжёлым, пропахнув остывшим металлом и прахом старых костей. Этот странный букет Шрот Адамович давно списал на вечные коммунальные странности, как списывают появление тараканов на соседей. За стеной гремели и грохотали, с шумом готовясь ко сну, но их голоса то и дело обрывались на полуслове, сменяясь на несколько секунд абсолютной, мертвенной тишиной. Будто кто-то невидимый раз за разом выдёргивал шнур из розетки реальности.

Скоро и этот человеческий муравейник должен затихнуть, обещая Шроту Адамовичу долгожданные тишину и покой. Будучи человеком, привыкшим к окружающей его среде, он заранее затыкал уши ватой, пытаясь обитать где-то за гранью доступного обывателю. Увы, даже сквозь ватные укрепления прорывались звуки-диверсанты. На этот раз его сознания коснулся скрип отворяемой двери – затяжной, мучительный скрип, будто ржавые петли визжали не в его мире, а в каком-то соседнем, параллельном.

Бросив в ту сторону косой, подозрительный взгляд, Шрот Адамович не обнаружил ничего криминального. Дверь пребывала в состоянии покоя. Зато на её неряшливо крашеной поверхности беззастенчиво выделялся силуэт чьей-то тени. Это было не просто тёмное пятно; его края дымились, словно обугленная бумага, а в самой гуще черноты что-то шевелилось – мелкое, плотное, напоминающее копошащийся рой.

«Галлюцинация», – пронеслась в голове первая, липкая и утешительная, мысль.

Что ж, вполне возможно. Жаль, конечно, что черно-белая, а не цветная – но он и цветной не боялся. Кошкин с вызовом щёлкнул выключателем настольной лампы, ожидая разоблачения мистификации. Фокус не удался. Лампа лишь моргнула, и в этот миг тень на двери рванулась вперёд, на мгновение став объёмной, почти осязаемой. Та, что томилась на белом полотне, никуда не делась, зато его собственная, верная тень куда-то запропастилась.

Не веря происходящему – а поверить в такое было решительно невозможно – он перерыл всю комнату в тщетных поисках пропавшей. Вместо неё на стене, где должна была лежать его тень, пальцы нащупали участок леденящего холода и липкой, чуть пульсирующей влаги. Обстановка, сложившаяся в комнате, откровенно занималась угнетением его личности, и Кошкин мысленно соглашался: диктатура – вещь невыносимая, особенно когда диктатором становится твоё собственное отражение, сошедшее со стены.

Осторожно, на цыпочках, словно боясь разбудить спящего младенца, он подкрался к розетке и, прервав торжественное шествие электронов по проводам к лампе накаливания, ринулся прочь. Покинул захваченное непрошеной гостьей помещение в одних, уже не синих от времени, «семейных» трусах. За спиной он уловил тихий, шелестящий смешок, похожий на звук десятков тараканов, ползающих по сухой штукатурке.

Вероятно, решив, что отходить от дома далеко не имеет глубокого смысла, он устроился на лавке под своим окном. Холодное дерево впивалось в тело, но этот холод был земным, привычным, честным – не то, что леденящая липкость, оставленная в комнате. Затем, собравшись с духом, он обратил взор к расколотому треснувшим стеклом полнолунию, и в словах его внезапно зазвучали интонации, подобающие тронной речи.

Лунный свет, застрявший в трещине стекла, был неестественно густым, тягучим, напоминавшим рыбий жир. Поток бурной тирады, вырывавшийся из его глотки вместе с паром от дыхания, внезапно оборвался. Причиной стала незаконная оккупантка его жилплощади, которая манила к себе из окна чёрной конечностью, явно приглашающе. Но это была не рука. Скорее, нечто удлинённое, симбиоз пальцев и трафарета.

«У меня, наверное, не все дома, – проговорил Шрот Адамович поникшим голосом, – я ведь явно противоречу сам себе».

Угрозы, полетевшие в открытую фрамугу, не возымели никакого эффекта. А вот случайное упоминание о жалобе, да ещё и в письменной форме, подействовало странным образом: синяя пижама с белыми горошинами, пустая и плоская, подобная лекалу из картона, выпорхнула из окна и бесшумно шлёпнулась в грязь под окном. Выбирать, как понимаете, более не приходилось.

«Ночная прогулка, чистый воздух… – причитал он, пытаясь самоуспокоиться, отдаляясь от дома. – Вот он, самый полезный моцион для тех, кто внезапно оказался без крова».

Но воздух оказался далёк от обещанной чистоты; его насыщали тяжёлые ароматы прелой земли и медного купороса. Создавалось ощущение, что где-то рядом тайно травили грибок. И ещё – ему померещилось, или так оно и было на самом деле? – за ним пристально следили. Не просто следили – всё пространство вокруг начинало сжиматься, тротуарная плитка под босыми ногами становилась неестественно мягкой, а тени от одиноких фонарей изгибались, нарушая все законы геометрии и перспективы. Опасения вскоре нашли чёрное, безрадостное подтверждение: за ним действительно плелась чужая тень, и уж точно не шутки ради. Он отчётливо слышал за спиной тихое, навязчивое шарканье, точь-в-точь как скрип его собственных, домашних тапочек. Вот только тапок на его ногах не было и в помине.

«Прибегнуть к спасительному бегству или сдаться в плен с распростёртыми объятиями?» – размышлял он вслух, и эти мысли лишь создавали панику, обволакивая мозг липким, первобытным страхом. От звука собственного голоса по коже бежали мурашки – в его интонациях явственно проскальзывал чужой, скрипучий, незнакомый тембр.

После нескольких отчаянных, почти акробатических уловок, Шроту Адамовичу удалось, наконец, прояснить ситуацию: тень была именно его и принадлежала ему на вполне законных, кровных основаниях. Когда он замирал, замирала и она. Набравшись храбрости, он решил заглянуть ей в несуществующее лицо и задать прямой вопрос: «В чём, собственно, дело, сударыня? В чём заключается ваша проблема?»

«О, творец грешников…» – эта идея, неведомо откуда взявшаяся, возбудила не только его мысли, но и все тело целиком, до дрожи в коленях. Мысль была навязчивой, чужеродной, как паразит. – «Тень же обязана смиренно повторять все ужимки моего тела, потому что поступала так всегда. Тупик… о, Боги, мне срочно нужен тупик! Лишь он…, лишь он может помочь… чтобы не сбежала, уж наверняка…»

Он рванул в сторону, в тёмный, не внушающий доверия проулок, который по всем законам логики должен был оказаться тупиком. Так оно и вышло. Тупик заканчивался стеной сплошь покрытой старой, узорчатой плесенью, складывавшейся в изображение, напоминающее искажённый, страдальческий человеческий облик.

Вот тут-то он и возрадовался, начав топтать её босыми ногами, плевать в это подобие лица – с особым цинизмом и отчаянием, посыпая свои действия извращённой словесностью, как солью огурец, щедро приправляя отборной, нецензурной бранью. Но его плевки не долетали до стены, бесследно исчезая в воздухе. Брань же возвращалась к нему эхом, но звучала уже на другом, гортанном и незнакомом языке. Выбившись из сил, он остепенился и взвесил своё положение на воображаемых весах правосудия, где лишь лёгкая пыль вносила ничтожную погрешность. И тогда, с холодной ясностью, он понял: весы качнулись не в его пользу.

Тень не просто стояла перед ним, она медленно и неотвратимо растекалась по стенам тупика. Поглощала кирпич и асфальт, превращая реальность в чёрный, беззвучный вакуум. Холод исходящий от неё пожирал остатки телесного тепла, а в голову, словно тараны, лезли чужие воспоминания – тёмные, полные горечи и безысходного отчаяния.

Так прошло их первое, столь неудачное свидание, из которого он вынес на своих плечах тяжёлую, как свинец, душу и искалеченную, изуродованную любовь. Но любовь эта была направлена не вовне, а внутрь – к самому себе, к той самой части, которая жила теперь отдельно и ненавидела его всей мощью порождённого ею же мрака. Думаете, именно в этом и заключались все его мучения? Увы, вы глубоко ошибаетесь. В этом лишь только зарождалось его новое, бесконечное счастье. Потому что когда тень наконец накрыла его с головой, не стало ни страха, ни боли, ни сомнений. Не было ничего, кроме блаженного, леденящего душу единения с самой сутью собственного ничтожества.

Если углубиться в материалистическую философию, становится ясно и понятно: счастье – наивысшее удовольствие, без которого невозможно стать по-настоящему довольным. Оказывается, всё в мире до смешного просто. Выходит, эта гениальная идея уже заложена в нас до рождения. А жаль-то как, что проживая жизнь, мало кто в неё верил. Он же – поверив, обрёл вечный, безмятежный покой в объятиях собственной, непроглядной тьмы.

Глава 2: Предложение вечности

В дверном проёме стоял, нет, пожалуй, завис, словно невесомый призрак, неприличный мужчина в белом колпаке. Неприличие в нём выдавала вопиющая посредственность. Чтобы выглядеть значительнее, белоколпачник выражался с закрытым ртом, и тут Кошкин догадался: собеседник – мертвецки пьян. Бурлящие, похожие на кипящую грязь, звуки, издаваемые гостем, говорили о многом сразу. И прежде всего – о тотальной утрате связи с реальностью. Эту психологическую атаку завершало то, что за спиной чревовещателя пряталась тень, чьё присутствие выдавал блеск зелёных глаз. Казалось, сама тьма обрела зрение и теперь с холодным любопытством взирала на происходящее. Когда клокотание прекратилось, тень, пронзив гуттаперчевое тело, скользнула к Кошкину. Он растворился в её объятиях, несущих покой, равный по силе уколу галоперидола. Это было не человеческое прикосновение, а нечто безличное, химическое, отключающее волю. Ничто не изменилось в мире, только звёзд, пронзающих небо, стало немногим меньше, если пересчитать. По иронии судьбы вселенная и не заметила этой микроскопической утраты.

Повинуясь рефлексу, Кошкин лёг в постель. И снова подумал: вот они, тайны бытия, где-то рядом, за дверью в ничто, на которой нет ручки. Но это было напрасно – ведь никто и не собирался держать её с этой стороны.

Перед его внутренним взором толпы гуманоидов, с человеческими вполне чертами, извивались в ритуальном танце. Их плоть, словно воск, текла и застывала в немыслимых позах, а вместо глаз зияли чёрные дыры, источающие леденящий шёпот. Казалось, он наблюдает за богослужением в мире, где Бог давно сошёл с ума. Сборище напоминало собрание. Как же иначе назвать этот парламент безумия? Как ни странно, но в общей, доходившей до маразма суматохе, Шрот Адамович себя не находил. Обычно такие погружения не обходились без его присутствия; признаем, сегодняшний кошмар представлял исключение.

Изображение вскоре померкло; теперь хаос единолично завладел спящим сознанием. Кошкин решил было этим воспользоваться и отдохнуть, но состояние прилива сил отменило долгожданную возможность. Его мозг, казалось, был атакован изнутри. Вместо отдыха его охватило ощущение, будто под кожей ползают мириады невидимых червей, вплетая в его нервы новые, чужие воспоминания. Он чувствовал, как в нём прорастают корни чужой жизни и это было противно и сладостно одновременно.

Он очнулся от приступа тошноты, сотрясающей всё тело, и в первый же миг ясно ощутил жёсткий матрас под спиной и шершавую простыню. Сознание, утяжелённое химическим сном, медленно просачивалось обратно в черепную коробку, таща за собой обрывки кошмара – танцующие гуманоиды, текущую плоть, леденящий шёпот. Кошкин заставил себя открыть глаза, и вместо звёздного неба или собственных четырёх стен увидел побелённый потолок, тускло освещённый одинокой лампой где-то в стороне.

Повернув голову, он с трудом сфокусировал взгляд на решётке, обрамляющей койку. За ней угадывались контуры других коек, тёмные силуэты спящих тел. Воздух был спёртым и пах антисептиком, пылью и немытыми телами – знакомый и давно ненавистный букет. Так он и понял: снова здесь. В палате.

Каким образом его сюда доставили – силами ли скорой, подхватившей его на улице, или же теми, кто следил за ним из тени, – оставалось загадкой. Но факт был неоспорим: очередной побег в забытье закончился провалом и возвращением в эти стены.

Даже не соизволив постучать, видимо из-за отсутствия двери, в палату проник незнакомый старик; над челом прибывшего гостя светился ореол, от которого по стенам побежали маслянистые трещины, и воздух наполнился запахом тления и ладана. Смесь благоухания храма и смрада склепа – идеальный аромат для предложения, которое последовало.

– Начинается…, – хотел подумать Кошкин, но передумал, пока мысли кружились, – меняет головные уборы: то белый колпак, то ореол. Решил, что не узнаю. Да за кого он меня принимает, актёришка-самоучка, циркач самостильный?

– Послушай, – заигрывающе, но явно что-то не договаривая, обратился к нему неудачник-инкогнито, – я пришёл предложить тебе вечность, родство с Богами, согласен?

Сказать честно, Шроту Адамовичу уютно и в собственной шкуре, надо ли жаждать большего? Разве что, более качественного алкоголя и менее навязчивых сновидений. Однако возможности редко согласованы с желаниями, и противостоять столь разрушительной силе способно разве что одиночество. Но разве он был один? Его старый друг – память – всё ещё была с ним. Тем не менее, Кошкин попросил отсрочку и покинул палату, чтобы проститься с памятью. Он долго бродил по городу, пристально всматривался в знакомые очертания вселенной, и так ему вдруг стало жаль терять всё это, эту старую, добрую, хоть и потрёпанную реальность, что он, вернувшись, едва не смалодушничал отказом. Но вновь настойчиво озвученный вопрос – «Согласен ли ты?» – вернул рассуждения в нужное, хоть и высохшее русло. Судьба, как плохой сценарист, всегда подсказывает следующий катарсис.

– Вот, стаканчик с жидкостью, необходимо выпить для переселения души прямиком в пантеон богов! – Голос старика зазвучал как скрежет множества голосов, а в глубине поданной чаши зашевелилась тёмная, живая муть. Казалось, на дне сосуда копошилась сама материя первобытного хаоса.

То, что всё так просто, вызвало нескромное сомнение, только Кошкин оказался не в состоянии подобное осмыслить: сон опять отдался разрушительной силе бессмыслия. Стены палаты поплыли, исказились, обнажив за собой пульсирующую багровую плоть, пронизанную жилами. Декорации рухнули, открыв изнанку мироздания – живую, стонущую плоть. Рассудок на неопределённый промежуток времени погрузился во мрак, и когда тот внезапно развеялся, Кошкин, не раздумывая, сделал то, что предлагал старик. Что оставалось, кроме как принять правила этой бредовой игры? Жидкость обожгла горло, и последнее, что он ощутил, – это тихий восторг множества чужих сущностей, слетевшихся к нему, чтобы занять опустевшую оболочку. Его последней мыслью было странное утешение: наконец-то он станет частью чего-то большего. Или же это большее станет частью него.

Глава 3: Бремя вечности

Шрота Адамовича плотным кольцом обступила толпа аборигенов. Среди этих застывших масок он без труда узнал своего ночного гостя, но на сей раз тот предстал с непокрытой головой. Его взгляд, остекленевший и абсолютно пустой, словно отражал не яростный свет этого солнца, а холодный отсвет иной, запредельной луны. А тот самый плясун, последний в череде этих ритуальных безумств, всё ещё бился в конвульсиях у его ног, придавая дикарскую свежесть и непосредственность всему действу.

Дикари мало-помалу начали рассеиваться, не спеша, будто тая в воздухе. На утоптанной земле они оставляли после себя не обычные тени, а клубящиеся, бездонные провалы черноты. И вот, они окончательно оставили их наедине – Шрота Адамовича и эту нелепую, колышущуюся фигуру. Первым, самым ясным и простым желанием Кошкина было ринуться вперёд и задушить этого кривляку-танцора. Желание было кристально чистым, как удар камня. Но совершить задуманное – ни первого, ни второго – он, увы, не сумел: невидимая сила, тяжёлая, как олово, сковала его члены ледяным ужасом.

Тело старика в это время корчил очередной приступ истерики. Он хохотал, захлёбывался этим хриплым, нечеловеческим смехом. Эйфория странным образом омолаживала его вялое лицо, разглаживая глубокие морщины, но с каждым новым взрывом хохота контуры его фигуры на миг расплывались, становились призрачными, полупрозрачными. Сквозь этот бредовый хохот Шрот Адамович с трудом различал отдельные слова, долетавшие словно из гнилого подземелья: «Идол… Божество… жертвы… толковый словарь…»

Наконец, почтенный старец (или то, что играло почтенного старца) затих. Его тело, будто подкошенное, опустилось на колени. Смех, больше не обнажавший жалкие остатки гнилых зубов, отзвучал. Лицо приобрело ту особенную, подобающую похоронам серьезность, что отливает мертвенной синевой. Он произнёс, и слова повисли в воздухе, густые, как смола: – Прости… что передал тебе в наследство… вечность. Усвой же: ты сможешь расстаться с этой ношей лишь тогда, когда отыщешь себе замену.

Слова повисли, и пространство вокруг них резко сжалось, зазвенев, как тонкое ледяное стекло, готовое треснуть. Старик с обыденным, будто бы аптечным, жестом достал из кармана несколько блистеров с аминазином и проглотил таблетки, даже не планируя запивать. Однако вместо того чтобы рухнуть замертво, его тело принялось медленно истончаться, вытягиваясь в бледную, колеблющуюся колонну мертвенного света. Он не умер – нет, это было бы слишком просто и милосердно. Он совершил переход. Отправился в четвёртое измерение, оставив после себя лишь запах озона – резкий, как после короткого замыкания – и тлен древнего, безвоздушного праха.