Лицо и кошка

Александр Щипцов

Лицо и кошка

– Слушаешь в оригинале, владеешь французским?

– Нет, просто то, что я себе воображаю, нравится больше, чем в переводе.

(Беседа посторонних)

Вечер таил злобу, словно нагноившийся палец занозу. За стеной грохотали соседи, занятые, по всей вероятности, подготовкой ко сну. Скоро муравейник затихнет, и в комнате гражданина Кошкина Шрота Адамовича воцарятся тишина и покой. Будучи человеком, привыкшим к окружающей среде, он затыкал уши ватой и обитал где-то за гранью доступного. Но, невзирая на предосторожности, разнообразные звуки прорывали ватные преграды, проникая в сознание; одним из них стал скрип отворяемой двери.

Бросив косой взгляд в данном направлении, Шрот Адамович застал виновницу в состоянии покоя, а вот на её неряшливо крашеной грани беззастенчиво выделялся силуэт чьей-то тени.

– Галлюцинация, – первая мысль.

Между прочим, это могла бы оказаться и она, жаль, черно-белая, но он и цветной не боялся. Кошкин пощелкал выключателем настольной лампы, но фокус не удался. Тень, что томилась на белом масле двери, не исчезла, зато его собственная куда-то запропастилась. Не веря происходящему (а в это и невозможно верить), он перерыл всю комнату, но обнаружить пропавшую не удалось. Обстановка, сложившаяся в комнате, занималась явным терроризмом личности, и Кошкин соглашался, что диктатура – вещь невыносимая.

Осторожно, чтобы не потревожить кого бы то ни было, встал на цыпочки и, прервав перемещение электронов по проводам от розетки к лампе накаливания, покинул оккупированное непрошеной гостьей помещение в одних уже не синих «семейных» трусах.

Вероятно, решив, что отходить от дома не имеет глубокого смысла, устроился на лавке под собственным окном. Затем, собравшись с духом, обратился к отражавшемуся на треснувшем стекле расколотому полнолунию, и речь при этом содержала интонации тронной. Поток бурной тирады, вырывающейся вместе с паром дыхания, оборвала чья-то незаконная оккупация жилплощади, манившая рукой из окна, явно приглашая.

– У меня, наверное, не все дома, – проговорил Шрот Адамович поникшим голосом, – противоречу сам себе.

Угрозы, полетевшие в открытую фрамугу, не помогли, а вот упоминание о жалобе в письменной форме подействовало: синяя пижама с белыми горошинами выпорхнула в окно. Выбирать не приходилось.

– Ночная прогулка, чистый воздух, вот он – самый полезный рацион для бездомных, – причитая, самоуспокаивался Кошкин, отдаляясь от дома.

Померещилось или так и есть на самом деле – за ним следили. Опасения вскоре подтвердились: действительно преследовали, по пятам плелась чья-то тень и уж точно не шутки ради.

– Прибегнуть к спасению или сдаться в плен? – мысли вслух создавали путаницу, обволакивали мозг липким страхом.

После нескольких акробатических уловок Шроту Адамовичу удалось прояснить: тень именно его и принадлежит она ему на вполне законных основаниях. Убедившись, решил заглянуть ей в лицо и спросить: «В чем дело, сударыня?»

– О, творец грешников, – идея, неведомо откуда взявшаяся, возбудила не только мысли Кошкина, но и самого Кошкина. – Тень же обязана повторять ужимки моего передвижения, так как это в точности соответствует предыдущим результатам, полученным всей жизнью, и оттого не забытым. Тупик, о Боги, нужен тупик, лишь он…, чтобы не сбежала, уж наверняка…

Здесь-то он и возрадовался, топча её ногами, плюя в лицо, с особым цинизмом и дерзостью, посыпая извращенной словесностью, точно солью огурец, оскорбляя нецензурной бранью. Выбившись из сил, остепенился и взвесил положение на весах правосудия, где лишь пыль вносила ничтожную погрешность.

Так прошло первое свидание, из которого он вынес тяжелую душу и искалеченную любовь. Думаете, в этом заключались его мучения? Ошибаетесь, в этом лишь зарождалось бесконечное счастье. Углубившись в материалистическую философию, становится ясно и понятно, что счастье – наивысшее удовольствие, без которого невозможно стать довольным. Оказывается, всё так просто; выходит, идея рождена вместе с нами: как услышали, так сразу и осознали. А жаль-то как, если не поверили.

* * *

В дверном проеме стоял, нет, пожалуй, парил неприличный мужчина в белом колпаке. Неприличие в нём выдавала вопиющая посредственность. Чтобы выглядеть значительнее, белоколпачник выражался с закрытым ртом, и тут Кошкин догадался: собеседник – мертвецки пьян. Издаваемые гостем бурлящие звуки говорили о многом сразу. Эту психологическую атаку завершало то, что за спиной чревовещателя пряталась тень, чье присутствие выдавал блеск зеленых глаз. Когда клокотание прекратилось, тень, пронзив гуттаперчевое тело, выдвинулась, и Кошкин растворился в её объятиях, несущих покой, равный по силе уколу галоперидола. Ничто не изменилось в мире, только звезд, пронзающих небо, стало немногим меньше, если пересчитать.

Повинуясь рефлексу, Кошкин лёг в постель. Вот они, тайны бытия, где-то рядом, за дверью в ничто, на которой нет ручки, но это напрасно, ведь никто и не собирался держать её с этой стороны.

Толпы гуманоидов, с человеческими вполне чертами, извивались в ритуальном танце. Сборище напоминало собрание. Как ни странно, но в общей, доходившей до маразма суматохе, Шрот Адамович себя не находил. Обычно такие погружения не обходились без его присутствия; признаем, сегодняшний кошмар представлял исключение. Изображение вскоре померкло; это хаос единолично завладел спящим сознанием. Кошкин решил было этим воспользоваться и отдохнуть, но состояние прилива сил отменило долгожданную возможность.

Даже не соизволив постучать, видимо из-за отсутствия двери, в палату проник незнакомый старик; над челом прибывшего гостя светился ореол.

– Начинается…, – хотел подумать Кошкин, но передумал, забегали мысли, – меняет головные уборы: то белый колпак, то ореол. Решил, что не узнаю. Да за кого он меня принимает, актеришка-самоучка, циркач самостильный?

– Послушай, – заигрывающе, но явно что-то не договаривая, обратился к нему неудачник-инкогнито, – я пришел предложить тебе вечность, родство с Богами, согласен?

Сказать честно, Шроту Адамовичу уютно и в собственной шкуре, надо ли жаждать большего? Однако возможности редко согласованы с желаниями, и противостоять столь разрушительной силе способно разве что одиночество. Тем не менее, Кошкин попросил отсрочку и покинул палату, чтобы проститься с памятью. Он долго бродил по городу, пристально всматривался в знакомые очертания вселенной, и так ему вдруг стало жаль терять всё это, что он, вернувшись, едва не смалодушничал отказом. Но вновь настойчиво озвученный вопрос – «Согласен ли ты?» – вернул рассуждения в нужное, хоть и высохшее русло.

– Вот, стаканчик с жидкостью, необходимо выпить для переселения души прямиком в пантеон богов!

То, что всё так просто, вызвало нескромное сомнение, только Кошкин оказался не в состоянии подобное осмыслить: сон опять отдался разрушительной силе хаоса. Рассудок на неопределенный промежуток времени погрузился во мрак, и когда тот внезапно развеялся, Кошкин, не раздумывая, сделал то, что предлагал старик.

* * *

Шрота Адамовича окружала толпа аборигенов, среди которых он узнал ночного гостя, но на этот раз тот находился с непокрытой головой. Последний, в конвульсиях – последствия ритуальной пляски, – валялся у него в ногах, что придавало свежесть манерам его общения. Дикари мало-помалу начали рассеиваться, оставив, тем самым, их наедине. Первым желанием Кошкина стало двинуться и задушить кривляку-танцора, но сделать как первого, так и второго, увы, не сумел.

Тело старика коверкал приступ истерики, он хохотал; эйфория омолаживала вялое лицо, разглаживая морщины. Сквозь истерику Шрот Адамович различал отдельные слова: «Идол… Божество… жертвы… толковый словарь…»

Наконец, почтенный старик затих и опустился на колени; смех больше не обнажал остатки гнилых зубов, лицо же приобрело присущую похоронам серьезность: – Прости, что передал тебе в наследство – вечность. Знай, ты сможешь расстаться с ней лишь тогда, когда отыщешь себе замену, – достал из кармана несколько упаковок аминазина и, проглотив даже не запивая, отправился в четвертое измерение. И только «прости» какое-то мгновение всё ещё парило в атмосфере разлуки.