Раковина

ПРОЛОГ

У вас не было среди друзей очкарика? Того самого, который хорошо учится и думает, что ему известны ответы на все вопросы. Ну да ладно, по крайней мере, у которого на все есть собственное, четко сформулированное мнение. Не было? А я им был и оставался другом Дана (не смотря на мою занудность в некотором отношении).

Зато у вас один мир, а у меня целых два. Тот второй вам совершенно не знаком и почти не доступен. А мне нужно, лишь снять очки. Это странный и загадочно – притягательный мир, уверяю вас. В нем потеряна определенность, в нем всегда чего-то недостает.

Он приходит незвано, когда идет дождь. Он таится за каждым омытым водой стеклом. Там волшебные источники света в радужной оболочке. Там любой предмет, как бы немного растворен в пространстве.

Чуть размытыми границами, он охватывает еще непринадлежащее ему, и тут же делится с остальными своим самым лакомым кусочком. И как местные жители не наступают друг другу на пятки? Не перестаю удивляться.

Я был еще очень маленьким, когда понял, что человеческий мир такой же, только совсем чуть-чуть. Наш учитель физики говорит, что мы не замечаем этого, и только самые точные приборы могут уловить сей эффект. Откуда он знает, чего я могу видеть, а чего нет?

Наш мир делится на крошечные, живые клеточки, но мы, к сожалению, не знаем, где между ними промежутки. Говорят, что в этих промежутках можно обнаружить целую вселенную, правда на очень короткий момент времени. Но муравьи ведь живут быстрее нас. А что если им чего-нибудь заметно?

Скорость распространения волны зависит в основном от среды, в которой она бежит. Энергия – суть не только масса, но и количество колебаний в секунду. В вакууме луч света движется с максимально возможной скоростью. Труднее прочего понять, что резонанс и эхо одно и тоже явление…

Но пространство состоит из маленьких кубиков. Получается, для того чтобы перемещаться по их границам, необходимо вычислить формулу резонанса вакуума.

Я узнал, что еще древние, вовсю пользовались резонансом, дабы переносить свой голос на далекие расстояния. Индейцы Инка строили каналы звука в культовых пирамидах, для поддержания духа магии у неверующих окружающих. В их книгах я и нашел эпос о Волшебной Раковине. Может именно с этого, все и началось.

Головоногие в докембрийские периоды

Предания о Желтой Раковине уходят в самую толщу истории той стороны. Как никто не скажет, что было наперед курица или яйцо, так никто не знает, что появилось прежде Раковина или Та Сторона. Скорее всего, обе вещи практически неразделимы. Я думаю, что они и развивались вместе, подгоняя друг друга самыми необычайными способами.

Первая глава этой захватывающей истории, сообщает о славном житии моллюска по имени Монос. Собственно имени у него отродясь не имелось. Имя, оно для разговора нужно или окликнуть товарища надо, а под водой ничего такого не случалось. Но в тот момент, когда очень мудрый кто-то придумал, как запечатлеть для других Великое Предание (не используя сложные приемы зарисовки), имя Монос фигурировало с полной определенностью.

Ни Монос, ни его собратья плодоносные не подозревали, что ровно через два миллиарда лет, они будут определены как моллюски бесхребетные. А у наших доблестных ученых разным бесхребетным заранее отказано в малейшем намеке на индивидуальность и осознание.

Впрочем, нет в этом ничего удивительного. Ведь в принадлежности к разуму, человечество отказало всем, кроме себя. Высшая степень справедливости. Двигаться по жизни с такой изощренной глупостью как наша, никто, никогда не сможет.

Тем не менее, извилин мозга (самого дурацкого критерия развитости) у моллюсков имелось гораздо больше, чем у любого кандидата и даже доктора средних наук. Моллюски собственно, целиком из оного мозга и состояли, что и предопределило мощнейшее развитие их сенсорной способности.

Размножались представители голово-телого вида спорадически, используя течения, приливы и отливы. Почти всю сознательную жизнь моллюски проводили на месте рождения, передвигаясь только при очень чрезвычайных обстоятельствах. Как-то так получилось, что в докембрийские периоды все необходимое для жизни и пропитания оказывалось под рукой. Но попадались и вопиющие исключения.

Вот к примеру, бродяга – Монос. Вроде нормальный с виду моллюск, головоногий опять же. Но с самой ранней юности втемяшилась в него крамольная идея путешествий. На ней собственно Монос и погорел. Если такое в воде возможно. Отвернулись от него все, включая наиболее близких родственников. И спровадили в места отдаленные, только знали бы как!

Нет, непосредственно до душевных лечебниц подводные жители в социальном развитии не добрались. Не существовало у них индивидуумов в белых халатах с недоверчивыми, вечно жующими вас глазами.

Но имелось еще моллюсковое Общественное Мнение. И в дебрях столь запутанного мнения, Монос оставался не таким как все, без ценза оседлости что ли, побегушкой какой разгильдяйской. Из тех, что кажется, конечностями думают. Его так бы и прозвали, если б могли – Бродяга Монос.

Ведь что может быть прекраснее родной маленькой ложбинки, бугорочка, трещинки с карликово – культурненьким садиком из диковинных и привычных взгляду растеньиц? Что вам приятнее, чем понятная, родная близость родного дома?!

Эта извечная мягкость пастельных тонов, нежность и цикличность теплых течений. И несмолкаемый Голос нашей радостной братии – гладкий фон чего-то свойского, привычно незыблемого. Голос особый имелся у моллюсков, один на всех, один над всеми общий и неделимый. Я же говорил про их немыслимые экстрасенсорные способности.

Словно говорливый, респектабельный зародыш прямо в твоих мозгах. Голос и укажет, Голос и направит в нужную обществу сторону. И родились мы с ним вместе и ощутили Главного Друга, сразу же в момент рождения. Только Голос и постарше, и поопытней на неизведанное количество поколений.

Когда видишь сразу все, за всех вместе взятых, границы мира размываются, и остается только теплота взаимного прикосновения. Спокойная уверенность в каждом шаге, в настоящем, прошлом, будущем.

Частности в таком приятном и уверенном состоянии как-то теряются, и любое возмущение быстро затухает в инертной среде. Мы масса, нам принадлежит мир. И на знании одного столь сильного факта, здижется хлипкая уверенность во всеобщей непотопляемости.

Но, вот беда, родился Монос с некоторым незаметным со стороны дефектом. Голос общества ему лишь чуть слышен, а вторить молитвам и ораториям Монос не умел совершенно. Может волна, на которой шел экстрасенсорный обмен колоний моллюсков, оказалась не его волной, или частота сдвинута набекрень что ли? Как говорится – в семье не без урода.

Нет, он конечно информировался, как обживаются другие новые долины, впадины и бугорки, как нас становится больше с каждой секундой, и что Голос громче и плодовитее, Монос понимал. Но время от времени, острая сталь боли разрезала его напополам. Некоторая часть Голоса, неслышная нормальным оседлым, становилась моллюску непереносимой. Она прокатывалась через сознание гологоногого мутанта нескончаемым потоком ужаса и безысходности, но, к счастью, исчезала так же быстро и бесследно как и проявлялась.

Волна страха заставляла судорожно сокращаться недоразвитые конечности бедноногого моллюска. Слепая, беспорядочная оторопь движения, уносила тело прочь от дикого вопля пространства. Это было похоже на обморок, и даже на приступ эпилепсии, но болезни такой моллюски не знали отродясь. Хотя со стороны приступы такой хвори отвратительны наверняка.

Годы шли, и жизнь делала "добровольного" изгнанника Моноса все более непохожим на сидней – сородичей. Его рудиментарные отростки для прикрепления к неровностям дна, развились во вполне способные к передвижению конечности. Но хвастаться собственным уродством – удовольствие из последних. В детстве бродяга – в зрелости изгой.

Вынужденное одиночество отдаляло его от родичей и родных мест. Некоторые из его соплеменников открыто заявляли о его антиобщественных, крамольных настроениях. Монос старался не попадаться им на глаза, не участвовать в общественной Голосовой жизни.

От безделья и нежелания быть лишним изгой–моллюск предпринимал по-настоящему рискованные экспедиции, ползая по скалам, продираясь сквозь аляпово – разноцветные коралловые заросли. Он всплывал к изменчивой кромке поверхности, сжимался в комок нервов в глубоководных впадинах.

Уже через несколько лет Монос не плохо знал близлежащие окресности и опасности, поджидающие тех, кто шарахается по их закоулкам. Конечно, он лишался великого дара общения с себе подобными. Экспедитора никто признавали и не понимали чем дальше, тем больше. Потом даже забыли и смирились с его редким сосуществованием на этой почве. Ну, урод, так урод, что с ним поделаешь? Конечности разнообразные, голова собственная. Как ему к остальным шаровидным приткнуться?

Все чаще моллюск подавлял, не слушал умиротворяющие Голоса оседлого ценза сородичей и в поступках полагался только на собственные суждения, да приобретенный в скитаниях опыт. Потеря успокоения, вызванная ежистым разрывом с альма-матер, гнала его дальше от родных мест обитания. Ему мучительно не хватало чего– то. Он и сам бы не объяснил чего, ведь моллюски размножаются спорадически.

Может желание сие, называлось инстинктом самосохранения или поиском вечной новизны или еще какой-нибудь ерундой. Да кто из нас поймет головотелых моллюсков, тем более в докембрийские периоды?

Вода чуть уловимо изменилась. Послышалось колебание чужой жизни. Оболочка впитывала первые отголоски света нового подводного дня. Монос вытянулся всем телом образуя воронку, шевельнул мускулами и заглотил первую порцию планктона.

Пора двигать рудиментами. Еще вчера он решил обследовать небольшое ущельице, уходящее вдаль – вверх к мутной опасности полосы прибоя. Вяло перебирая конечностями, Монос направлялся к цели и одновременно переваривал первый, легенький завтрак. Уже с полчаса, он находился в наиболее блаженной стадии усвоения питательных веществ.

Впрочем сытая радость жизни, не мешала моллюску устрашающе вещать во весь его внутренний голос – "ПОБЕРЕГИСЬ". И некоторые не светом, да духом питающиеся обитатели океана (в радиусе метров, так десяти) воспринимали эти вопли откровенно болезненно.

Даже сейчас, мы иногда слушаемся внутреннего голоса и не жуем того, что грозит превратиться в летальное несварение желудка. А в те далекие времена, зубастые и пастистые, просто обходили счастливых обладателей внутренней предупреждалки одиннадцатой дорожкой.

И вдруг Монос почувствовал, что волна от его экстрасенсорного эхолота проваливается куда-то в пустоту. Не полностью конечно, а какая-то, но вполне солидная часть составляющей. Ни прямого тебе, ни вторичного резонансного отражения. Любопытствующий Монос чуточку посомневался, да опять не утерпел, и направился к необычному предмету.

Однако при ближайшем рассмотрении, объект оказался не из ряда вон выходящим. Он достаточно невелик, не обладает свойствами чего-либо жирного или съедобного. И все-таки что-то выделяло его среди прочих.

Ну, конечно же, не пустота внутри. С пещерами и кавернами Монос встречался ранее и восторга от их острых углов не поимел никакого. Да и быстро заводящиеся, не изгоняемые никакими способами паразиты, не прибавляли вместилищам особого очарования.

Симметрия, – сказали бы мы, правильная, геометрическая гармоничность и соразмерность. Так сказать круг, имеющий и начало, и конец. Спираль – особая фигура и Вселенская категория. Но Монос то, не умел болтать совершенно, а заинтересовался открытием не меньше, чем тугодум Пифагор прямоугольным треугольником.

Хитрый моллюск подобрался поближе и замер, приняв форму и цвет рядового камушка. Он давно понимал, что прежде чем пощупать, необходимо подождать. Да и спешить в то утро было некуда.

Последний лохмат ила медленно вальсируя, опустился на предназначенное ему место. Жизнь замерла. Только далеко вверху росплески Солнца смешиваясь с гребешками волн, опускали вниз длинные, болтливые щупальца-лучи и искрились усмешками наперегонки.

Черный провал звал к себе Моноса. Он скалился бездной страха в немыслимой пустоте. Он не мог быть живым, Монос знал это. Но он был жизнью, и Монос чувствовал истину каждой, отдельно взятой клеточкой сенсорного тела-мозга.

Незнакомец и притягивал и отталкивал, как все неоднозначное, как все имеющее две стороны, как все лежащее в нескольких плоскостях восприятия.

Охватываемая одним взглядом и делящаяся на тысячи неподдающихся описанию сегментов, раковина светилась жизнью, но как-то по-особому. Она оставалась только выражением большого, и не будучи одушевленной в единственности, тем не менее жила.

И тут Монос опять услышал Голос сородичей. Видно где-то рядышком, располагалась очень свеженькая незнакомая для него колония. Трубный Глас разразился необычайной мощью и ужасом, как раз той частотной составляющей, что била Моноса полной, насыщенной болью, горечью и безнадежностью.

Горячими волнами, Голос прокатился сквозь моллюска, заставил тело биться в конвульсиях. Конечности разгибались и сгибались. Они сами несли беспомощную оболочку моллюска головоного к провалу неизвестности. Так Монос и обрел Желтую Раковину или она сама обрела главного Владельца. И именно тогда он увидел свой первый сон наяву.

Пилигримы

В этом немом движении все было захватывающим. Тысячи пилигримов надвинув слепые капюшоны на самый нос, зачем-то несли горящие факела высоко над головой, огненной лавиной плыли в пустоту. Монос видел их откуда-то сверху, но захоти, мог прикоснуться любому в один миг. Во снах случается многое…

Ночь расступалась перед пилигримами, завлекая их в нескончаемую, темную бездну. Она намеренно подавалась тщедушным светлячкам. Для идущих же, факела, соединяющиеся блесками света в единую мощную реку, придавали шествию вид особой весомости и осмысленности. Чаши огня воплощались гордостью бессилия, не сознающего самое себя.

Только Пустота знала цель их мерного, неторопливого движения, и только Пустота могла охватить тонкие нити сущности его предназначения. В ней не имелось места для категорий, усталости или лжи. Она оставалась проникающе неделимой и бесконечной. А пилигримы?! Пилигримы огненной рекой разрезали темную бесконечность. Казалось, что разрезали…

Ведь само время только пыль у Пустоты на устах. Оно поддается движению, а любая слабость унижает и стирает значение дотла. Ведь только Пустоте некуда спешить, ибо нет ничего в мире, стоящего ее потерь и находок. Необъятно тело ее, всевмещающе ее существование.

И все-таки смещение крошечных огоньков на неоватном, безликом фоне. Есть в нем что-то магически завораживающее. Что-то, что касалось пальчиками желания даже темного тела бездны.

Может это дети ее, тысячами ножек колышут вселенную, заставляя воздыхать мироздание. Может это новая эра стоит у порога, меняя напропалую Мир на своем пути, плодясь волнами света и не оставляя места для собственной Матери. Да и кто его знает, что было там – в тени капюшонов?

Внутри оказалось тихо и как-то по-домашнему уютно. Проснувшийся спозаранку Монос удобно расположил свое тельце-желе домика. Потягиваясь со сна, он попытался дотянутся до самых дальних, внутренних стенок спирали, но это не удалось. Странно, ведь Раковина казалось совсем небольшой.

Но его извечный зуд конечностей прекратился совершенно, и теплая радость успокоения разлилась по головоногому телу. Так хорошо и спокойно моллюск еще не чувствовал себя никогда. Ему никуда отсюда не хотелось, и всякие непонятные сны казались нелепыми наветами ночи. Какие – такие пилигримы?! Какие – такие капюшоны в те самые докембрийсие периоды?! Полнейшая чушь!

Пошерудив песочком, нанесенным волнами вовнутрь через вход Раковины, Монос собрал его в кучку и выплюнул наружу. Теперь стало уютно до безобразия, и он решил вздремнуть еще, не надолго конечно.

Уже через пару дней Монос окончательно обустроился внутри нового жилища -Раковины. В ней в действительности много необычного, но почти все оно, оставалось приятным. Вот только Голос сородичей пропадал здесь безвозвратно, и незнакомое, щемящее чувство терзало тело – мозг бедного моллюска. Я бы назвал его неразделенным одиночеством. Но где нам понять мысленный симбиоз головоногих колоний?!

Переливы их Голоса сложны и полифоничны. Они как многослойный пирог несут счастливым обладателям и пользователям и все мыслимые чувства, и всю возможную информацию. Отдельные разделы составляют житейскую хронику, и конечно достижения того, что мы называем искусством и наукой (у моллюсков это конгломерат обозначенный символом познания Мира). А многое прочее, что очертить словами я не в состоянии?

Пустота, по крайней мере в мире головотелых, имеет склонность заполняться тем, что попадется ей под руки снаружи. Монос например, проводил вынужденное затворничество в длительных экспедициях, размышлениях о смысле жизни и прочих занятиях, свойственных пустоте одиночества.

Впрочем из самых дальних экспедиций Монос вынес одно прелюбопытное наблюдение – в том внешнем мире, не находилось ничего более загадочного, чем его уютное жилище. Конечно, моллюск исследовал множество других раковин. Некоторые из них формой и внешним лоском, препорядочно напоминали Желтую, но внутри, внутри Желтая оставалось по особенному живой.

Со временем, Раковина стала не только неотъемлемой частью обитателя, но как-то загадочно влияла на его "я", выступая в роли катализатора необычайных идей и открытий.

И что же у нас внутри?!

В этом сне Монос падал в бесконечность. Он обрел совершенную невесомость. Его тело будто бы парило в пустоте, но оставалось абсолютно спокойным за собственную сохранность. Оно отдавалось новому, как мы отдаемся мягким, прибрежным волнам моря: беспечно, без колебаний и привычной суеты.

Тысячи голосов его собратьев, мирно щебетали на уже незнакомом моллюску языке. Монос попытался увидеть их, но вместо этого с опозданием обнаружил странную наполненность бесконечности его окружающей. Она оказалась вся, словно губка водой, затоплена игольчатым светом. Свет был настолько ярким и чистым, что у моллюска рябило в глазах. Его яркость ни с чем не сравнить. Даже полоса прибоя, где солнце проникает в океан через огромные пузырьки, и та замутнена илом, песком, водорослями. Пространство Раковины сияло невероятной чистотой. Монос впервые задумался над тем, а что же находиться за полосой прибоя, там, где кончается океан.

Впереди его ожидало великое множество открытий. Моллюск еще не обнаружил, что выше, над ним, океаном и Землей в немыслимой, искрящейся пустоте обитают другие планеты и даже другие звезды. Монос не знал, что краски того высокого мира, также ярки и первозданны.

Нити – лучи внутри Раковины не оставались прямы на всем протяжении. Порой они изгибались контрастными симметричными зебрами и синусоидами, иногда даже замыкаясь в блистающие круги или танцующие спирали.

Еще большее удивление несло то, что нити одновременно воспринимались как гармонически изогнутые поверхности или Нечто, не имеющее названия, но обладающее гораздо большим количеством измерений, чем мир, который его окружает.

Порой Нечто, дугами изгибало спины и так круто стремилось в пустоту, что мир лопался и являл себя новоиспеченным мыльным пузырем, таившим во внутренностях иные дали и открытия.

Они живые, – кольнула вспышка уверенности, где-то глубоко в сознании Моноса. Но изменчивый хоровод линий, напрочь отрицал привычный нам смысл бытия. Он оставался глубоко нелинейным и алогичным. Само понятие ЦЕЛИ как желания к достижению, внутренне противоречило его настрою.

Неизведанный мир изначально совершенен и замкнут из себя, на себя. В нем отсутствует причинность и необходимость выживания. Он не принимает развития, так как не существует без гармонии с самого начала.

Этот мир ничего не требовал, а только показывал кому-то потустороннему грани и изгибы феерии энергетического потока. Мир купался в чудовищно чуждом нам восприятии, как мы купаемся в мягких, прибрежных волнах теплого моря.

И все-таки это была его Раковина. Просто она изогнулась в каком-то космически – масштабном прыжке в абстракцию. Только теперь Монос по-настоящему ощутил безразмерность своего уютного домика. Каждая пора тела Раковины при приближении, расширялось до пути, превосходящего длинной любые мыслимые пределы.

Монос почувствовал себя находящимся внутри многогранного шара, где любое направление воплощалось новой реальностью, новой жизнью, до срока ожидающей всей полноты неминуемого осуществления.

Если бы это было возможным… Горькое сожаление одиночества кольнуло душу моллюска в самую уязвимую ее часть. Ели бы это оказалось возможным… Он бы забрал всех своих сородичей сюда, в этот блистающий мир и открыл им, что вселенная вовсе не карликовый садик. Он бы показал им, куда приводят мечты. Здесь хватит места любому и каждому. Пространство мечты имеет совершенно иное измерение.

Раковина принимала его неназойливо, чуточку беспечно, но с немыслимым споойствием, силой и добротой. Оставалось непонятным, как столь огромное, насыщенное до краев Нечто может воспринимать и любить свою ничтожную малость? Это в ней самое удивительное. Целый океан энергии, совершенно не смущаясь ситуации, беседовал с крошечной каплей о ее мелких суетливых делах. Им было о чем поговорить!

Безмолвие

Сознание возвращалось мучительно медленно. Оно словно испытывало непосильный гнет, чего-то вязкого и обжигающе холодного. Моносу казалось, что кто-то выпивает его силу, вбирает в себя частицу за частицей животворную влагу, энергию.

Потом проявилось бледное, мутное пятно. Оно непрестанно разрасталось, заслоняло темноту сна, спасительного неведения. И вместе с ним нахлынуло одиночество горькое, жалеющее самое себя. Печать, налагающая неотвратимость скорби, как покрывало на окружающее бессилие.

Наконец, свет сфокусировался в определенную картину и Монос прозрел. Мир стал кристально чистым. Суета жизни еще не заполонила пространство. Только камни и песок составляли грани суровой, холодной реальности. Никаких следов мягкости – резкость и однозначность. Предельная чистота и определенность, без всякой копошащейся череды и повседневной мелочности живого.

Зачатки инстинкта захватили тело моллюска в судорожные объятия, заставили сжаться в комок и забиться как можно дальше вглубь спасительного убежища. Пространство вокруг его Раковины было напрочь лишено всяких следов жизни. Со дня сонной лощины исчезли все, даже самые крошечные ее обитатели! Сами воды океана были кристально чисты и лишены привкусов и ароматов существующей в нем жизни.

Каждая грань мертвого камня, песчинки, кристалла будто приблизилась и сверкала удивительной чистотой. Казалось, что в единый миг все живое вокруг было выпито единым глотком небытия. Остался лишь холодный и чистый мир камня и мертвой воды. Казалось, что Монос, защищенный покровами Раковины, остался на этом свете один одинешенек. Слава Раковине! Только казалось.

А беда состояла в том, что моллюсков ели. И самое интересное в этом скабрезном положении, оказалось то, что сами моллюски о столь досадном обстоятельстве, даже не подозревали. Впрочем, едят и нас, и всех остальных, но мы совершенно не желаем подозревать об этом. В этой глупости с тех самых докембрийских периодов не изменилось к лучшему. Уж лучше слепота, чем зрение, знание неминуемости собственного окончания.

Интересное вам скажу занятие, ни о чем не подозревать. Жил себе, к примеру, гражданин в маленьком уютном городишке, на берегу большой и быстро текущей реки. Жил человек, и ни о чем не подозревал.

И вот однажды, в абсолютно нерабочий, воскресный день, отправился гражданин покупаться на эту самую реку. И что думаете? Напился и утонул? Как же, как же, остался целехонек. Вот только гражданином числиться перестал. Нету того города. Прорвала река дамбу и унесла город в прошлое в далекие края. Унесла без суда и разумного следствия. Ни найти, ни догнать, ни дожить до него.

И все же чего из них не стало, гражданина или города? Может и не было никого города на берегу реки…, и гражданина который удумал купаться на реку… Так и реки может не было?

Сеть

Сеть воистину огромна. Ее тело – бесконечный, двумерный арабеск бахромы, истонченный пресыщенным одиночеством и усталостью. Ее рваные края теряются в пространстве слизистыми нитями, пересечениями, пустотой. Она не кажется единой, полнит осколками темные впадины и трещины, кусками цепляется за сточенные конуса подводных скал и все же осознает себя. Она только процесс, она поглотитель. Сонное, мутное марево глубин трепещет перед ней. Ведь Сеть единственная и главная в этом мире, она созидает его чистоту и правильность.