Внук Донского

В дверь поскреблись. Ждан с Устином сообщили, что меня к князю вечерять зовут. Разговаривать с ними на тему своей прежней жизни было, по меньшей мере, бесполезно. Парней только-только прислали для моего обслуживания. Надо будет всё же отпроситься у отца и съездить в монастырь, к монахам.

4

Проводила меня в трапезную толстобрюхая мамка, переваливаясь при ходьбе как утка. Ожидал снова увидеть отцовых ближников, но, к моему великому счастью, государь предпочитал ужинать наедине с собой или с самыми близкими людьми. Давали грибную икру, кашу из какого-то мелкого зерна, оказавшуюся очень вкусной, хлеб ржаной в кусках и квас с яблоками мочеными. День оказался из числа постных. Кстати, какой идиот придумал, что наши предки за столом ели молча. Ничего подобного. Ещё попробуй через заполненный едой жующий рот чего-нибудь понять, что тебе вещают. Слова с трудом пробивались из жующего княжеского рта и доносились до моей физии мощными лёгкими отца вместе с крошками пищи:

– Благодатно сие есть, иже Господь тя воскресил дельма[163] жития державна, дондеже я есмь живый и здравый. Аще пагуба[164] ми прииде внезапу[165], нагим те належит[166] быти без собины[167]. Токмо[168] в монастырь вдругорядь[169] воротитися. Надысь велю рядцам грамоту духовну преписати паки. Земли те в собину обрести[170]. Братовья тея старши ужо уделы явнут. Алчут[171] паче пояти собины, же не обрящут, бо[172] отступники. Постольником[173] тя нареку. Яко ми, ты государев промысел требен рядити[174]. Темь[175] думу боярску повелю созвати. Вся[176] узрят, кой сыне мой разумом воспрял[177].

С удивлением подумал, что без учёта отданных старшим сыновьям и Жеховским уделов у отца ещё остались в прямом владении обширные земли. Да и столичный Звенигород с окрестностями никуда не делся. Какие земли мне собираются сыскать, интересно бы знать? А вслух деликатно провякал:

– Как решишь, отец, так и будет. По-моему, ты сильно торопишься со своими задумками. Здоровья тебе не занимать!

Ладно, пока не разобрался в своей ситуации, прикинусь чокнутым принцем Гамлетом, чтобы не привлекать внимания к своей особе.

– Господь наш токмо ведае, яко судьба повернется, – возразил князь, – Яко те с братами во злобе и оскуде не жити, глагол мой заветны чтите. А кои буде сие рушити, прокляну с того света.

На Руси всё же лучше к наследникам относились по сравнению с Западной Европой. Там по принципу майората поместье доставалось только старшему сыну, а младшие пополняли ряды безземельных рыцарей, монахов, нанимались на государственную службу, становились купцами или промышленниками. Здесь от заботливого родителя наследство доставалось всем сыновьям без исключения, иногда в равной доле. Даже дочерям перепадало кое-что в виде приданого.

Случались исключения, странным образом подтверждающие правило. Так, по завещанию Дмитрия Донского последнему его сыну Константину ничего не досталось. Родился он почти одновременно со смертью отца и в завещание не попал. По настоянию его матери, княгини Евдокии Дмитриевны, старшие братья выделили ему небольшие части своих владений. На деле то были жалкие ошмётки от их уделов с самыми захудалыми деревеньками. Лишь после страшного мора двадцать шестого года, сокрушившего многие княжеские дома, правительство при малолетнем московском князе Василии воспользовалось этим обстоятельством и захватило часть земель у потомков князя Серпуховского Владимира Андреевича Храброго. Среди них наличествовал богатый угличский удел, переданный вскоре Константину.

Задумчиво теребя свою роскошную бороду и выбирая оттуда хлебные крошки, отец вдруг высказался:

– Старец Паисий рече ми, иже приде знамение небесное, оное укаже благословление Христово примати ми под сею руку Русь Святу. Поиду на Москву ноли и сгоню сыновца[178] со стола. Митрополит Фотей такожде[179] пророчил о моем восшествии на великий стол. Чает[180] Русь праведна порядия[181] от моей десницы.

Хитёр старец. Лихо придумал со знамением, которого можно дожидаться хоть до морковкиного заговенья. Отодвинуть начало военных действий до отключения литовского фактора было бы совсем неплохо. А после какое-нибудь знамение соорудим и навяжем коварной Софочке и её сыночку свои правила игры. Двадцатипятилетняя династическая война, которая по своим последствиям была сопоставима с Батыевым нашествием, не повторится.

А князь продолжал вещать, обрабатывая зубами очередную порцию еды:

– Васька не по старине на стол московски сел и главы сей не явит. Мати его литвинка Софья с боярином Иваном Всеволожем и с митрополитом Фотеем, наместо него правят. Не оставит Господь сего кощунна[182] владычения на столе дедичевом, Всеволодовом[183]. Верны люди рекоша, иже озлобился брате мой на жену сею литвинку за блуд ея и отщетил грамоту духовну сыну, мя нарекох. Софья с бояры тую грамотку претворяша[184]. Меж моих бояр израдники обрелися, пособиша московцам.

– Выход ордынский готовить теперь не надо. Васька ведь ничего в Орду не повезёт. Всё себе оставит. Потому-то тебе и не сообщали о секретных соглашениях с Литвой, чтобы деньгу тянуть, – решил хоть немного подбодрить отца.

– Истинно сие, – рассеянно согласился он – Сам соиму купно[185] выход требны и слещу в Орду царю Мехмету. Аще сведае он про Васькину израду, даст ми ярлык на великое княжение абие[186].

– Великое княжение не в Орде берётся, а среди сердец русичей обретается. Князья на Москву глядят, как и братья твои. Перетянуть их надо на сторону Галича. Чтобы они собрались вокруг тебя, как полвека назад вокруг твоего отца.

– Явити князья, зрях в мою сторону. А прочие[187] чаят, кои зельне[188] стане. Ноли они к тоя прилеплятеся[189].

Князь вдруг резко сменил тему разговора и снова принялся выражать радость от того, что я интерес стал проявлять к державным делам, отвалившись от радений[190] пустых, книжных.

Так вот почему Димона ненормальным здесь считали? Он, оказывается, книжки почитывал. Каким нехорошим мальчиком я был, однако!

– Человек умом через науку возвышается, что в книгах хранится, – позволил себе не согласиться.

– Не прещуся, сам люблю библы[191] многомудры чтить. Но ты и от ратной мастроты[192] отворотился, и пособь[193] в детелях моих без тщания[194] деял[195]. Я ужо мнил, иже требно тя, яко Ивана, в иноках таити. Матушка любила тя паче. По ея завету зело[196] тя не бивал. Ныне Бог порадовал мя теим вразумлением. От матушки лепостью[197] одарен, а от мя – разумом державным примыслился, – расхваливал меня вовсю отец.

Что-то уж подозрительно много елея проступило в его голосе.

– Со старой княгиней Еленой Ольгердовной и боярами боровски слажено бысть дасти за тя сестру князя ихна млада Василея Ярославича Марьюшку. Злы боровцы на Москву за изояты земли. Полюбие готовы с нами водрузити[198]. Ныне ты разум ял и требен покоритися воле родичевой.

Что-то темнит батя. Когда это он успел договориться насчёт моей женитьбы, если я только пару дней в статусе случайно выздоровевшего тут нахожусь? Свою кандидатуру он обговаривал с боровцами стопудово.

Великий мор выкосил почти всех мужских потомков князя Серпуховского Владимира Храброго. Когда умер в 1427 году его последний сын Василий, князь Перемышльский и Углицкий, бремя власти в обширных землях пришлось принять на себя семидесятилетней матери Елене. Племянник последнего князя Василий Ярославич был очень юн и не мог взять в свои руки бразды правления. Умевшая подавать дельные советы мужу и сыновьям, оставшись самой на державном месте, старая княгиня растерялась и допустила кое-какие хозяйственные просчёты, приведшие к появлению большого долга по дани в Орду. Вдобавок, некоторые из её умерших бездетных сыновей не оставили завещаний. Из-за этого московские казуисты смогли фактически отторгнуть от наследия Владимира Храброго городецкие земли и богатый углицкий удел.

В старину родственные узы были залогом устойчивого союза между государствами. В дальнейшей известной мне истории сестра боровского князя Василия обручилась с Василием Тёмным примерно три года спустя, и её брат добросовестно сражался на стороне московского свояка и сюзерена против моего отца и братьев. Когда московский Василий избавился от всех конкурентов на великокняжеский престол, то отплатил своему верному вассалу и союзнику чёрной неблагодарностью. Обвинил его в несуществующем заговоре и под этим предлогом отобрал все уделы, включая отчину. Бывший князь Боровский умер в кандалах, находясь в заключении в Вологде с сыновьями. Только его старшему сыну Ивану и жене удалось избежать страшной участи, отправившись в изгнание в Литву.

Может быть, стоило бы немного подкорректировать историю и сделать внука Владимира Храброго сторонником Галича, воспользовавшись благоприятной ситуацией? Скоро эта возможность исчезнет.

– Давно бы сам женился на ней. Ты же вдовый, мужчина видный. О таких женихах любая девушка мечтает, если не дура полная, – предпринял я ответную контратаку.

– Довлеет[199] те буести[200] рек, сыне. Марьюшка дельма моих лет унота[201] лишче, унучка[202] ноли. Несмь ми, пню трухляву на младу плоть взлезати. Ато[203] сыны мои сию хоругвь лещат, – проговорил князь и водрузил свой перст на меня.

– Братья мои старшие ещё не женаты, хотя давно в годах зрелых, – возразил ему.

– Браты теи суть ослушники вопреки гласа отча. В блудилищах[204] московских в игрищах злострастны[205], греховных семием скудеша. Ты ныне токмо надёжа моя, – внушительно возразил отец.

– Как же так, батюшка? Молод я ещё для женитьбы, не нагулялся, – взвыл я беременной ежихой.

Это вообще-то попахивает развращением малолетних, между прочим. Моя интимная сфера – заповедная зона. Никому не положено в неё вторгаться без приглашения, даже князьям.

– Ох и зардел[206], Митрушка, яко маков цвет, – глумливо захихикал отец. – Буде дролю[207] сею миловати-голубити и мнозе сладостений поятишь.

Не поэтому я зардел, а от возмущения. В принципе, я не против женитьбы, особенно, если в партнёрше всё окажется по высшему разряду. Но ведь положено молодым фрегатам как следует накувыркаться в бурных водах любовных страстей, а уж потом только топиться в тихих семейных альковах.

А если эта Марья страшна, как сама смерть в аду? История не сохранила никаких описаний этой княжны. Васю Московского она вполне устроила, вернее, его маму Софочку. Хотя… как знать.

По внешним признакам и, прежде всего, по цвету волос, можно сильно усомниться в том, что их с Васей Тёмным сыновья, прежде всего Иван, по историческому счёту третий который, были Рюриковичами. Фирменный рюриковский рыжий цвет волос у них напрочь отсутствовал. Изобиловал тёмно-русый. К тому же Васенькины потомки отличались высоким ростом, красивой внешностью и тонкими чертами лица. Коих характеристик был лишён он сам. С другой стороны, в защиту Марьи Ярославны также можно набросать гирек на весы. Имеются кое-какие факты про то, что Вася Московский не особо интересовался женщинами.

Как говорится, коль пошла шальная сплетня, режь матку до конца. Правду то есть. Кое-где намекалось, что и сама Софья Витовтовна лихо гастролировала по чужим боярским постелям. Доходило даже до того, что Василий II Дмитриевич в конце жизни вознамерился не признавать последнего оставшегося в живых сына своим наследником, небезосновательно подозревая жену в неверности. О чём отец мне намекал только что в разговоре. Главный престол на Руси в таком случае автоматически попадал бы в его руки. Не исключено, что такой расклад и спровоцировал скорую смерть великого князя. Литовская партия не собиралась упускать из рук контроль над самым мощным в северо-восточной Руси княжеством.

– А вдруг Марья уродиной какой кособокой окажется, да с чирьями на заду? – ухватился я за новую соломинку. – Так-то ты возлюбленного сына ценишь? На всю жизнь хочешь обречь горькими слезами меня заливаться, – продолжал завывать я.

– Будешь отичу пререкати[208], тако тя изсечи, иже теим чирьям не иде стане скакати. По перву разу женатеся родичевым глаголом. Таже[209] кою хошь яти[210], се то буде несть во благостие, а дельма похотей сладостенных, – всерьёз разозлился князь, – Аще дурна ликом невеста буде, приданным обильным тя стара княгиня задобрит. Удел те в собину издарит.

Воцарилось молчание. Я от негодования не мог подыскать ни одного подходящего слова. Отец тоже мрачно сопел рядом. Ужин давно уже закончился и заметно стемнело.

– Отец, отпусти меня в монастырь. Очень нужно, – попросил князя.

Отец помрачнел ещё больше и высказался:

– Аще похочешь монастырска благолепия, то добре, езжай. Буде тамо[211], елико[212] требе.

Он встал и, не прощаясь, вышел из трапезной.

Слуги мои дрыхли, как сурки, но меня почуяли и повскакивали, как дрессированные собачки. Услужливо раздели и уложили почивать. Что за порядки! Штаны и сам могу с себя снять. Голова просто пухла от всего случившегося. Сил на разбор полётов не оставалось.

5

Утром меня разбудила мамка с вечно приклеенной приторной улыбкой и пригласила на заутреню. Хотя какое еще утро. Даже не рассвело. Холопы неслышно появились из людской и сноровисто напялили на моё сонное тельце что-то типа рясы из серой мешковины. Слабость почти прошла. Даже какой-то прилив сил в суставах ощущался. Меня проводили в молельную комнату. Отец уже стоял на коленях перед киотой с многочисленными образами святых и распятием. Я приземлился возле него и изобразил молитвенное раскаяние, прерываемое зевотным выворачиванием челюстей. Появившийся неслышно седоватый поп начал речитативом распевать молитвы, мы с отцом повторяли слова следом. Обнаружил за собой интересную способность. Поп изрекал слова на греческом, но я всё прекрасно понимал. Интересно, а ещё какие языки я могу тут знать?

Закончив свои дела, священник незаметно покинул молельню. Отец не спешил подниматься с колен, шепча под нос малопонятные слова. Я терпеливо дожидался окончания молитвенного рвения отца, слабо соображая в этих ритуалах. Замучился стоять на коленях. Больно всё-таки. Наконец отец встал и молча, даже не глядя в мою сторону, вышел.

Завтраки в этом времени не подают, но можно потребовать чего-нибудь вчерашнего или кисломолочного. Я и потребовал. Привык, панимашь, к трёхразовому питанию. И растущий организм надобно растить, килоджоули накапливать. Время-то здесь лихое, рыцарское. Право силы много чего значит. А ещё требуется исполнять множество всяких обыденных действий и умений, к которым привыкают с детства. Среди них очень значимо умение управляться с конём. Мне ещё никогда не доводилось ездить верхом. Эх, тяжело же придётся вписываться в средневековые реалии. Пришлось просить у дьяков для себя какой-нибудь возок, оправдываясь плохим пока ещё самочувствием.

В дверь просунулась чернявая морда Ждана, сообщившая, что возок для меня приготовлен. Очень кстати он меня предупредил, что к отцу Паисию вятшие люди в скромных одеждах приходят. Старец не любит напускную роскошь. Пришлось соображать, во что одеться. Холопы притащили неизвестно чью простую рубаху и порты. Вместо сапог на ногах оказались кожаные чоботы, очень напоминавшие мокасины. Рыжую голову украсил неопределенного цвета и формы суконный колпак.

Холопов решил не брать с собой. Захотелось прогуляться после посещения монастыря по окрестностям Галича в образе простолюдина, присмотреться к обычной жизни средневековых русичей. Сопровождать мой возок с впряжённой парой понурых лошадёнок были отряжены двое оружных всадников из числа княжьих гридей[213].

Успенский монастырь находился от городских стен примерно в трёх километрах. Я с любопытством оглядывал открывающиеся передо мной виды. Княжий терем занимал место в южной, самой высокой части города. От площади перед дворцом дорога, брусчатая стволами деревьев, круто спускалась в нижнюю часть города. Мы проехали в сторону северо-западных ворот практически через весь город. Богатые терема бояр и служилых людей внутри крепости сменялись свежесрубленными избами мастеровых людей на посаде. Кое-где попадались обгорелые остовы зданий. Пожары были часты в то время. В воздухе ощущался этот тревожный запах. Наверно, где-то всё ещё горело. Город располагался на высоченном холме, называемом в народе Балчуг. От него спускался постепенно к самому озеру, захватывая часть берега в качестве защищённой пристани. Встречавшиеся по пути люди не выглядели бедно. По всей видимости, экономика княжества находилось в умелых руках.

За деревянные ворота монастыря въезжать было не принято, даже князьям. Я отправил провожатых с возком обратно, а сам потопал пешком в обитель. Некоторые деревянные строения здесь были повреждены огнём и даже порушены. Скорее всего, я наблюдал последствия набега орд султана Махмуд-Ходжи совместно с эмиром Булгарским Алибеем, случившееся два года назад. У входа в свежеструганное здание барачного типа встретил монахов и попросил проводить к отцу Паисию. Шли по тёмным, запутанным коридорам, пока не достигли игуменских палат.

Ожидал встретить уютного сухощавого старичка в скуфеечке с приветливым взглядом. За столом у раскрытого окна и вправду сидел и читал книгу худенький старец, только взгляд у него был отнюдь не ласков. Может быть, так казалось из-за маленьких, как бусинки, глаз. Увидев меня, он оценивающе вперился в меня своими бусинками и произнёс:

– Вельми[214] рад, драгий мой отроче Димитрие, яко избех хворости суровыя и, восстах, поспешил к старику трухляву.

Я провел ритуал подхода с целованием рук и ответил:

– Здрав будь, отче! Хочу с тобой о многом поговорить.

– Глаголи, аще речь возвернулася, – пошутил и сам себе хохотнул старец.

– Какой сегодня месяц и день по счёту, запамятовал.

– Есень[215] почалася, ревун[216]. Сей дён мученику Мамонтию, его родичам мученикам Феодоту и Руфине посвящён, благий[217] мой отрок, – проговорил Паисий и вознёс руку для крестного знамения.

Только хотел разозлиться… Откуда мне знать дни почитания всяких там Федотов с Мамонтиями? Чтобы их вертело носорогом. Как вдруг откуда-то из неведомых глубин памяти всплыла дата – второе сентября по Юлианскому календарю.

Старикан на меня воззрился и изрёк:

– В поминании святых ты не усерд и прочим[218] аки стал? Люди рекоша, иже ты речьми претворился и на отича сея родша глаголы греховны кропишь.

– Не помню такого за собой. В беспамятстве был, наверно, – попытался миролюбиво оправдаться.

– И рекл, аки с далечен[219] пределов пришед, – продолжал нагнетать старец.

Меня это понемногу начинало раздражать. Чего этот преподобный вздумал цепляться к словам болезного мальца? Нечем больше себя развлечь?

– За советом я к тебе приехал, отче, а ты глумишься над хворым, – строго высказал старику.

Тот даже задохнулся от возмущения. Видать, ещё никогда ему я так не перечил.

– Рех те надысь о бесах, плоть хворну насыщах. Гордость в те выспрелася[220] не по летам. Чаю, лихое множицею в тя взлезло. Посечи тя требно паки. Поди к отцу спекулатору[221] и прескажи ему от мя цельбоносно[222] тя наказати. Рудь дурна изыде, разум ко благодеяниям обрещах.

Теперь моя очередь пришла возмутиться. Вот оно, тёмное средневековье во всей своей красе. Меня, такого хрупкого и беззащитного мышонка, бить вознамерились. С трудом поборол гнев и попросил миролюбиво:

– Не надо меня сечь. Я же княжий сын.

– Преду не пререкал, благолепно[223] лещах послушание, – укоризненно высказался старец. Пожевав губами, изрёк: – Старец успенны Савва Сторожевски рече, аще без усердия в молении быти, ино[224] душа с отрочества паршой греховы разитеся и в пругло[225] к диаволю верзитеся[226]. Требе паки изуведети кои интродукции[227] над те злодеяны.

Делать нечего. Поплелся вслед за старцем в храм. Будем надеяться, что процедуры останутся в рамках приличий. Зря я с ним схлестнулся. И так уже много недругов завёл, не успев нормальным образом здесь акклиматизироваться.

В храме мы прикладывались к образам, брызгались святой водой, читали молитвы нараспев. Проверив какие-то там свои гипотезы, старец повел меня обратно в свой кабинет, запер дверь и принялся долго рассматривать в глаза. Мне эта игра в гляделки страшно раздражала, но я героически держался.

– Взор тей ин[228]. Несть Димитрие пред ми. Сие червий в теим чреве[229] сидит злокозны[230]. Молися, раб Бож незнамы. Послушание те нарекох. Канон покаянны ежечасно чти и аскезу[231] благодатну пред почиванием еженощно примай во спасение. Сорока денми тя облещиваю. Ступай в сею келию, отроче. Несть те воли се ныне. Государю пошлю весть, иже неси сыне его, но отроче стран.

Я не совсем понял последние выражения старика, пока передо мной не выросли два дюжих амбала. Поговорил, что уксуса напился. Чего только Димон находил раньше в общении с этим старпёром? Эх, знать бы заранее, что здесь происходило, не влип бы по самое небалуйся. Нет, меня совершенно не прельщала перспектива торчать здесь сорок дней с садомазо-программой и с возможной перспективой попасть на костёр. И чтобы я позволил себя кому-либо пороть?

Меня вели куда-то по длинным запутанным коридорам деревянных строений. Боевые монахи, успокоенные моей худобой и покладистостью, ослабили захват. На одном из поворотов я с силой лягнул ногой в сокровенности левого амбала и сделал так, чтобы он повалился на другого. Ого, и в этом времени тоже применяют ядрёные словечки. Я рванул с места во все лопатки.

Весь взбудораженный произошедшими со мной событиями, мчался на выход из святых хором[232], уворачиваясь от воняющих чем-то смрадным идущих навстречу монахов. На очередном повороте влетел в объёмистый живот здоровенного бородача.

– Камо рыще[233] борзо[234], лепы мой отроче Димитрие, ног под сея не чуях? – не обидевшись, поприветствовал он меня.

Я промямлил извинения и приготовился бежать дальше.

– Вонифатий есмь, княжич. Смиренны блюстенник[235] библов. Негли забыл? – огорчился монах.

Хотелось поскорей покинуть этот вонючий рассадник мракобесия, но и пообщаться с библиотекарем не помешало бы. Надо бы всё же понять, кем был мой Димасик, чтобы синхронизировать своё с ним поведение. Плясать, так сказать, от определённой печки. Оказалось, что отрок проводил с отцом Вонифатием много времени, обсуждая устройство мира, биографии святых и разных великих деятелей. Не таким уж дурачком был мой предшественник, как считали окружающие, если вопросами мироздания задавался.

Оглянулся назад. Преследователи, кажется, отстали. Мы с Вонифатием вместе устремились в библиотеку. В просторном зале деревянного строения работало за конторками и бродило несколько служек. Кто это придумал располагать книги в пожароопасном месте? Не сказать, что количество фолиантов впечатляло, но для своего времени это было что-то необычное. Кроме наиболее часто встречающихся пергаментных книг, здесь хранились также скрученные в тубы папирусные экземпляры и бумажные либеры из имперских земель.

– Отец Вонифатий, могу я с тобой наедине поговорить? – обратился я к благожелательному мужчине.

Монах моментально среагировал и молча направился в уединённый кабинет, вернее, в келью. Аскетичную обстановку создавали там ложе, маленький стол, киота с иконами в углу и висячий шкаф, который представлял собой скопище полок, набитых книгами. На столе скучал кувшин с чем-то жидким внутри. Всё это как-то не соответствовало округло-жизнерадостному облику хозяина. Вонифатий усадил меня на ложе рядом с собой и нетерпеливо спросил:

– Иже ты, Димитрие, хоче ми поведати отай?

– Спросить хочу, отче, каким я был раньше? Сам же знаешь, что болел я тяжко. Многое из памяти ушло, а спросить у других боязно. Безумцем снова посчитают. О матери и братьях моих расскажи. О ссоре отца с сыновьями. В общем, всё важное о моей семье.

Говорил с библиотекарем долго. Он на всякий случай решил мне описать общую ситуацию с княжествами и с Русью всей. Чувствовалось, что ему нравилось говорить на разные исторические темы.

Мой род проистекал от той ветви Рюриковичей, которая прославила себя ратными подвигами Александра Невского и радениями Ивана Калиты. Натикало моему телу тринадцать с лихвой лет. Скоро четырнадцать где-то в конце октября предстояло праздновать. По матери Анастасии я из смоленского княжеского дома происходил. Она уже восемь лет как умерла. Братья старшие – Василий и тоже Димитрий – от отца отвернулись и сидят по своим уделам в Рузе и в Вышгороде. Теперь эти двое поддерживали отцова врага – отрока Василия Московского, перейдя к нему вассалами со всеми своими землями.

По наущению своей матери, вдовицы Софьи сей отрок трон великого княжения захватил, старину порушив. А по тому праву не он, а его дядя, то есть мой отец, должен на великом княжении сидеть. Батя в Орду ехать хочет к царю Мехмету. Надеется отсудить исконные права у племяша.

Этот момент для меня был не совсем понятен. По истории обычно наследовал трон старший сын. И князь Василий III был в своем праве, как старший сын умершего князя Василия II Дмитриевича. Однако на Руси с Рюриковых времен существовал иной порядок наследования – «по старшинству». Так называемое лествичное право. Старшим в роде признавался не сын государя, а самый старший по возрасту родственник, обычно следующий брат. И так далее, до тех пор, пока старший сын умершего старшего брата не превзойдет возрастом всех остальных. Когда уходили на тот свет все братья колена, трон обычно занимал представитель старшей ветви. На новом колене наследование протекало только внутри своего куста. Линии иноюродных братьев практически выключались из наследования. Так возникали рода «молодших братьев», «княжат». Это право позволяло избежать случаев, когда на троне оказывались малолетние недоумки или недееспособные по болезни лица. Женщинам даже мечтать не стоило оказаться в этом списке. С другой стороны, какой родитель не захочет потрафить своему отпрыску, передав трон напрямую вопреки исконному порядку. Привычный по истории и устоявшийся в более позднем времени порядок престолонаследования назывался салическим правом.