Терминал

Часть 1

Лао-цзы говорил: 

Странствуя, мудрецы доходят до предельной пустоты, позволяя своему разуму блуждать в великой пустоте; они выходят за границы условностей и проникают туда, куда не ведут никакие врата. Они прислушиваются к беззвучному и вглядываются в бесформенное; они не скованы обществом и не ограничены его обычаями.

Поэтому то, посредством чего мудрецы движут миром, не преодолевается настоящими людьми; а то, посредством чего хорошие люди исправляют общественные обычаи, не соблюдается мудрецами. Когда люди связаны обычаями, это неизбежно ведет к физическим ограничениям и умственному истощению, поэтому они непременно испытывают тяжесть. 

Те, кто позволяет себе быть связанным, всегда являются теми, чьи жизни управляются извне.

«То, что важно – вне их кругозора. Они подобны муравью, который видит мелкое и не видит большого… Им можно предоставить интеллектуальную свободу, потому что интеллекта у них нет»

Дж. Оруэлл, «1984»

Мозг принимает решение за триста миллисекунд до того, как это становится известно сознанию. Человек еще не подумал, а мозг уже дает команду на выполнение.

Медицинский факт, известный нейрофизиологам с середины прошлого века.

Глава 1

… от столкновения. Во втором ряду все автомобили высокие, внедорожники с кроссоверами, стоят практически бампер в бампер. И кто-то со встречки свернул во двор. На скорости. Может, торопился, а может, не хотел задерживать пропускающих его водителей. А я шел вдоль обочины, не то чтобы очень быстро, но километров семьдесят было. И тут этот «SLK», а машинка низкая, короткая, резво нырнула в образовавшийся разрыв, быстро так все получилось. Я оттормозился, конечно, насколько успел, дальше удар в пассажирскую дверь, полет через руль мотоцикла, через кабриолет, потом поребрик, и все, ничего больше об этом сказать не могу, потому как не помню. Шлем, черепаха смягчили удар, и падать правильно я умею, но что случилось – то случилось. Полет помню, дальше – не помню. Сознание, соответственно, работает, но тело не ощущается, вообще, что оно есть, что его нет, нулевая чувствительность, ни повернуться, ни даже пошевелить пальцами, как отрезало. Могу только думать.

И вот думаю, умер я или еще нет, просто тело не ощущаю? Никаких звуков, запахов, тепла или холода – вообще ничего, только мысль работает, и она о том, что я есть, и память тоже есть, по крайней мере та часть, что была до падения. Таким образом, можно сказать, что как личность я, наверное, существую, и вопрос только – это так временно или навсегда, точнее, я умер и это навсегда или я в больнице и это временно?

В повседневной жизни бесконечные срочные и сверхсрочные дела не дают не то что даже надолго задуматься о чем-то постороннем, а просто остановиться и перевести дух, и приходится только мечтать о времени, когда можно будет посидеть и подумать не о чем-то конкретном, нет, конечно о конкретном можно думать и за рулем, а так, просто ни о чем, о жизни, о планах, чуть дальше, чем на месяц вперед, как в детстве, когда смотришь на облака и не жаль потраченного времени, когда его полно и ты никуда постоянно не опаздываешь, когда никто не ждет твоего звонка или присутствия. И вот я уже никуда не тороплюсь, и могу думать неограниченно долго, но как-то тревожно на душе, что-то не так, так просто не бывает.

Глава 2

…звуки. Шум воздушного потока, похожий работу вытяжки, мерное тиканье часов.

На пределе слышимости голоса, женские и мужские, что говорят не слышно, только мелодия разговора.

Голоса рядом. Передвигаются предметы, прикосновение к руке, что-то говорят, но что – не понимаю, звук приглушенный; хотя источник рядом, слышу как будто со стороны.

Медленно разлепляю веки и открываю глаза. Темно. Ночь?

Яркий свет, слезы текут из глаз, ничего не вижу.

Белый потолок, разделенный на квадраты, лампы дневного освещения, трубки по стене, штанга с капельницей, экран телевизора. Больница?

День, сквозь жалюзи льется свет, по стенам пробегают тени. Мужчина в белом халате на фоне окна. Врач?

Сумрак, человек на экране что-то говорит, но что именно говорит – непонятно, язык странный, а жестикуляция выглядит нелепо. Давно не смотрю телевизор, может это сейчас нормально?

Некоторые слова узнаю! Ну да, английский, не могу сказать, что я его отлично знаю, хотя и изучал всю сознательную жизнь – в школе, университете, курсы еще какие-то были, но сейчас на экране другой английский, блин, ничего не понимаю, мужик, говори помедленнее! Может, у него дефекты речи? Если личность популярная, то она с любыми дефектами может занимать экран, убогий словарный запас и убогие же мысли только приветствуются. А этот ничего, старается. Что-то про Россию и Финляндию. Титры внизу экрана на латинице, но складываются в какие-то странные звукосочетания. То ли немецкий, то ли еще какой. На экране тем временем опять говорят непонятно, титры исчезли, а картинка – Хельсинки, центральный вокзал, ну да, точно он, я там был, и не раз. Язык титров, похоже, финский, вот что, где еще так много повторяющихся гласных… И непонятный язык, на котором периодически говорят, тоже, скорее всего, финский, уж больно напевный, похожий на эльфийскую речь из «Властелина колец». А когда говорят на английском, это дублируется финскими титрами. Логично. Теперь главный вопрос: ГДЕ Я?

Осваиваюсь, с трудом верчу головой. Тело как будто не мое, движения даются с трудом и некоторой задержкой.

Типичная больничная палата на одного человека, ничего лишнего. Сажусь с усилием, видимо, лежу тут достаточно долго. Качает. Упираюсь руками, чтобы не упасть. Руки как не мои. Последний раз в больнице был ой как давно, больше двадцати лет назад, в военном госпитале. Помнится, в кинофильмах к спинке кровати всегда прикреплена карточка с историей болезни. Хорошо бы, чтобы и здесь такая была. Шаги, близко, дверь открывается. Кто это не вижу, так как уже упал на спину и закрыл глаза, делаю вид что сплю.

Ползу по кровати. История болезни очень нужна, не ознакомившись с ней, вступать в контакт с аборигенами совсем не хочется. Качает и тошнит, как после алкогольного отравления, только в отличие от него голова соображает, впрочем, у меня она и после алкоголя хорошо соображает. Или не отравления, после хорошего нокаута человек тоже не в себе, неделю ключом в замочную скважину попасть не может.

Дверь, шаги, шуршание одежды, набор номера на мобильном телефоне. Женский голос мелодично говорит на финском (как я сразу его не узнал, ведь сотни раз слышал!), молодой голос, приятный. С негромким стуком кладет что-то недалеко от меня (телефон?), проходит в сторону окна, к двери, опять к окну, замирает на минуту, потом, видимо в ответ на реплику из коридора, резко выходит и закрывает за собой дверь.

Открываю глаза, теперь это удается легко, поворачиваю голову. Прикроватная тумба, что на ней – не видно, высокая. С некоторым трудом сажусь. Смартфон. Это удачно, только куда звонить? Домой? В консульство России? – Здравствуйте, я только что очнулся в этой стране, кстати, это точно Финляндия? – Не вернете ли меня на родину, я вообще-то ваш гражданин, но как попал сюда – не помню. – Да, уже лежу в больнице. – Нет-нет, не в психиатрической, хотя не знаю, не уверен… – Да, спасибо, вам тоже хорошего дня и не болеть…

И да, что там с карточкой больного, висит она на спинке кровати или нет?

Висит, но из написанного не все непонятно. Точнее, ничего не понятно – латиница. Меня зовут Олле Густавссон?! Тридцать четыре года. Из Боргхольма. Надеюсь, это далеко и родственники сегодня навестить меня не придут, они-то, может, и будут рады, но я еще не готов их принимать. С учетом современной международной обстановки, где любой русский – потенциальный агент Москвы и лично Путина, лучше пока никому не говорить кто я. Помолчу, пока не решу, что делать дальше.

Ну и рожа! Изображение с фронтальной камеры смартфона показывает мужественного блондина с крепким подбородком и голубыми глазами. Типичный скандинав, женщины таких любят. Только слюни вытереть, а то продолжают подтекать. И чем я, интересно, болею? На русском хоть понятно где заканчивается латынь и начинается описательная часть, здесь же все на латинице. О, у меня же смартфон есть! Загоняю название болезни в Гугл переводчик. Язык перевода – русский. Вот удивится медсестра или чей там это смартфон, если увидит в истории браузера эту страницу.

Итак, у меня полная амнезия, спровоцированная психологическим фактором, а именно тяжелым эмоциональным потрясением, характеризуемым расстройством пространственно-временных показателей. Ничего себе диагноз! Наверняка подвинулся рассудком, когда наперегонки с соседями искал русские подводные лодки в акватории родного острова. Читал как-то одного шведского публициста, имени не помню, но книга называлась что-то вроде «Идет медведь», ну или похоже, так он писал, что в стране сложился целый культ, народ с детства регулярно ищет российские подлодки. Власти регистрируют тысячи заявлений рядовых шведов о том, что они «видели субмарину». За много лет ни одной лодки так никто и не нашел, но народ не отчаивается, ищет. Так что не удивительно, я бы тоже подвинулся головой в таких условиях.

Интересно, диагноз позволяет не знать «кто я» и «где я». А заговорить на русском позволяет? Смешно, мистер Олле Густавссон так эмоционально потрясся, что заговорил по-русски. Через час здесь будет сотня журналистов, а вечером появятся статьи на тему «ползучая агрессия русских и чем она опасна». Можно еще запатентовать новый способ обучения русскому языку путем нанесения психотравмы. А серьезно, что делать-то? И, кстати, чем там нас лечат? Тщательно сверяя буквы, гружу Гуглу мозг латинскими названиями. Нейропсихологическая реабилитация, нейропротекторы, витамины группы «В», показана гипносуггестивная терапия, цветотерапия, творческая арт-терапия. Интуитивно понятно: лежи себе тихо, ешь таблетки и пускай слюни. При этом можно рисовать фломастерами. Только таблетки теперь лучше не есть, а то с координацией совсем беда. И гипноз придется как-то исключить. Понятно почему.

…добрая женщина. Кормит меня с ложечки. Не дождавшись очередной порции каши, что естественно, когда медсестра сидит в инстаграме, чисто механически перехватываю ложку и запихиваю ее себе в рот самостоятельно. Понимаю, что это провал, когда она радуется и шумно убегает. Наверное, поделиться за меня радостью с остальными. Стоят теперь, смотрят. Уже весь персонал собрался или еще кто-нибудь подойдет? Халяве теперь конец, многое придется делать самому. Медленно ем, зажав ложку в ладони, на всякий случай доброжелательно улыбаюсь. Это чтобы не посчитали буйным, а то закроют на ключ или накормят седативным, чтобы спал. А мне спать не надо, мне надо как-то выбираться отсюда. Мне даже сперва надо понять как выбираться, у меня же ни денег, ни одежды, ни документов, ни друзей-знакомых здесь нет. Да и не тащиться же в теле этого Густавссона в Россию? Дома, боюсь, не обрадуются. – Здравствуйте, это я. – Как это «кто я»? Муж и отец, конечно, только тело сменил. И да, того, старого, если он еще жив в какой-нибудь больнице, забудьте. Он там лежит с пустым мозгом и интереса больше не представляет, можно вообще его отключить от систем жизнеобеспечения, если они подключены. Нет, ну правда, очнется, будет меня двое, кому это надо?

А серьезно, если с моим родным телом, предположим оно живо, что-нибудь нехорошее произойдет, я в этом насовсем останусь или вообще исчезну как личность? Об этом тоже надо подумать. О сложившейся ситуации надо очень хорошо подумать, скорее, даже не подумать, а почитать. Может, я не один такой уникальный, еще есть прецеденты. Нужен доступ к книгам, нужно владеть терминологией и быть в курсе подобных случаев, нужно сходить к хорошему специалисту по данному вопросу. И сейчас главное не пороть горячку, вести себя спокойно и естественно, настолько, насколько это возможно.

– Что-нибудь из своей жизни вы вообще помните? Родителей, братьев, сестер, дом?

Доктор Буткевичюс уже пятнадцать минут пытается вытянуть из меня хоть какую-нибудь информацию о прежней жизни. Кроме того, что я практически не понимаю, чего он от меня хочет из-за его английского с литовским, видимо, акцентом, я еще и не знаю как поступить. Про шведское прошлое я действительно не в курсе, а про российское не уверен, что стоит рассказывать. При этом приходится все время себя контролировать, чтобы случайно не переспросить на русском. Ограничиваюсь виноватой улыбкой и разведением рук в смысле – извини, брат, не могу ничем помочь, сам в шоке.

Даже не разведением рук, а, скорее, попыткой разведения, мои руки сложены перед грудью и плотно связаны за спиной длинными рукавами смирительной рубашки. Да-да, в первый же день, в общем холле. Какой-то недоразвитый с неевропейской внешностью пытался облапать медсестру прямо в коридоре. Может и не облапать, это совсем тупо, а, скорее, унизить. Обхватил ее сзади и прижал к стене. Он больше нее в два раза, причем, мне кажется, под психа он косит, и не очень убедительно. А медсестра с очень приветливым лицом, милая. В кино про психушки медсестрами обычно такие крепкие тетки, сами кого хочешь унизят, а эта хрупкая, не знала что делать. Новенькая, что ли? И все смотрят, главное дело, чем это закончится. Уроды. Я сзади подошел и его под нос ладонью, загнул голову подбородком кверху, а второй рукой на крестец надавил, вперед и вниз. Не знаю как прием называется. У японцев и китайцев такие поэтические названия, типа «дымчатый тигр бьет лапой цветок лотоса». У корейцев проще – рычаг кисти наружу, к примеру. Поэзии ноль, но работает так же. Осел дядька на зад, отпустил сестру. Я его тоже отпустил и отошел на пару шагов, типа я вне зоны конфликта, мне тут неприятности ни к чему. Запоздало сообразил, конечно, про неприятности, но выбора все равно не было, не смотреть же на это как остальные. А этот дятел, когда я его отпустил, в продолжение концерта как кинулся ко мне прямо по полу на четвереньках, за ноги схватил и пытался повалить. Извращенец хренов. Ну, я голову его вдавил пониже и в сторону, руки сперва одну, потом вторую под мышки просунул и на его затылке соединил. Не очень-то подергаешься в таком захвате, когда подбородок упирается в грудь и шейные позвонки буквально трещат. «Двойной нельсон» называется в вольной борьбе, надо же, вспомнил! А тут и санитары подоспели. Кавалерия, так сказать. И обоих нас по камерам развели. Или по палатам, фиг знает, как это здесь называется. Медсестра мне кивнула еле заметно. Или мне показалось, что кивнула. Да мне и не надо, я же не за спасибо, не смог смотреть на это непотребство. Или тут так принято? А псих не настоящий, зуб даю, обычный по силе крупный мужик. Я раньше читал, да и приятель, в бытность работавший санитаром, на занятиях в зале рассказывал, что психи не только хитрые, но и очень сильные, втемяшат что себе в голову, и их втроем не удержишь, совершенно нечеловеческая сила, как будто болезнь срывает тормоза и включает скрытые возможности. Я еще подумал тогда, что в бою это очень полезное качество, тех же скандинавских берсерков реально боялись за нереальную силу и бесстрашие.

…пять человек родственников. Два мужчины, женщина средних лет и две девушки. Мать, отец, брат, дети? Мои или второго мужика? Жены у меня, по-видимому, нет. Или не пришла. Или это один из мужиков? Черт его знает, с них станется. Дети не бегут со слезами обнимать очнувшегося папочку, ограничиваются милыми улыбками. Не мои, значит, наверное, того мужика, что помладше. Все-таки брат? Вероятно. Будем считать, что своей семьи у меня нет. Так даже лучше. Улыбаюсь как могу, иду навстречу. Все по очереди меня обнимают, говорят практически хором. По-шведски, видимо. Кроме «гот», употребляемого достаточно часто, ничего не понимаю. Наверное, «слава богу» или типа того. Ну и хорошо. По вытянувшимся лицам понимаю, что подумал вслух. С моим-то русским! Но тембр голоса привычный, успокоились. И доктор, наверное, предупредил, что возможны сбои в программе, чтобы не удивлялись. Хожу, слюни перестали течь, дело явно идет на поправку, так что есть повод для радости. Посидели, поговорили еще минут десять и засобирались. Задумавшись, шевелю губами. Опять напряжение на лицах, сменяющееся радостью. Нормальные люди, в общем. Извините, что я с вами так. Заходите еще.

Вечером в холле, куда выпускают всех не буйных, ко мне подсаживается невысокий такой живчик с русыми волосами. Как будто что-то знает про меня, взгляд такой хитрый. Говорит: – тяжело, да, когда нихрена не понимаешь?

– Ну да, – говорю, – хреново.

На автомате опять же говорю по-русски. А он смеется. Я не сразу понял, он ко мне тоже на русском обратился.

– Ты какими судьбами сюда попал, – спрашиваю?

Оказалось, с Украины хлопец, Петро Тищенко. Им же виза в шенген не нужна, девяносто дней можно свободно осматривать культурные ценности, так вот когда срок пребывания подошел к концу, он решил домой не возвращаться. Сперва здесь пожить, потом видно будет. Здесь, говорит, тот же дурдом, что и дома, но кормят хорошо, в город выпускают и уж точно не отправят воевать против своих же сограждан. Никаких русских войск на Украине, конечно, нет, он в курсе, но убивают вполне исправно, что свои, напившись, что чужие.

– Как я сюда попал? – Без понятия, – говорю, – авария, ничего не помню, очнулся уже в этом теле, а вообще живу в Питере. – Сам в шоке, короче.

Не знаю, поверил или нет. Говорит, соскучился по разговору, четыре месяца уже разыгрывает ударенного головой, смотрит, что другие психи делают и повторяет. Ну, получается, товарищи по несчастью. Выпить за встречу только нечего. В город меня, скорее всего, не пустят пока, а здесь не продают.

Хотя… У меня же в истории болезни написано: показана творческая терапия. Это не только мазать по холсту или лепить из хлеба, это и музеи, и выставки, а это все в городе. Надо бы намекнуть на эту терапию при случае, жестами как-то донести. Главное не ошибиться, правильные жесты применить, чтобы не поняли превратно. Или промычать что-нибудь мелодичное при медсестре, а она уже главному доложит, мол пациент проявляет признаки возвращения памяти, петь вон пытается. И стимулирует походом на концерт, на какую-нибудь местную самодеятельность. А что, собственно, петь? Черт, кроме «Вставай, проклятьем заклейменный» и «Союз нерушимый республик свободных» ничего в голову не приходит, забит мозг штампами! Ладно, там соображу.

… не пришлось, нарисовал фломастером викинга с мечом. Такого мультяшного, незлого. Чтобы не заподозрили в агрессии. В детстве я неплохо рисовал, но давно не практиковался, впрочем, получилось ничего так. Проходящая мимо медсестра даже замерла от неожиданности, потом прогнозируемо побежала докладывать. Хорошая тетка, добрая, только не следит за собой, как-то у финнов это не принято, что ли. Кстати, надо бы про себя побольше узнать – чем занимался, где жил. В смысле не я, а донор моего тела. Судя по физическому состоянию, ни в качалку, ни в додзе он не ходил, даже трусцой не бегал. Хотя грех жаловаться, организм целый, под себя не ходит, ничего не болит, и ладно, могло быть хуже. Мне же, в конце концов, в соревнованиях по рукопашному бою не участвовать и девок не соблазнять. Хотя, конечно, стоит признать, что для этого случай очень удобный. И супружеской изменой не назовешь, и узнает кто вряд ли. Только как-то неудобно, что ли, женщин ради секса я еще не обманывал. Ладно, закрыли тему. Размечтался. Мне о чем думать надо? О том, как обратно в Питер родной попасть, в свое тело, и о том, как узнать – живо оно вообще, мое тело, или я здесь застрял навсегда. Вот и думай! И о выходе в город думай, как связи наладить, выпить с земляком, библиотека опять же. И женщины… Все!

Глава 3

…в город, в сопровождении санитара и еще двоих больных, которые и внешне, и поведением от здоровых ничем не отличаются. Возможно, временами на них накатывает, но не настолько часто и серьезно. Или по обстоятельствам. А может, они под лекарствами, не знаю, только по виду – нормальные два мужика. По разговорам понимаю, что в местной церкви у них орган играет по воскресеньям. Не в церкви, скорее, а в кирхе, финны же лютеране. Хотя, кажется, Финляндия единственная светская страна в мире, где две государственные религии – лютеранство и православие, так что, может, орган будет и в церкви. Его и идем слушать.

Городок маленький, клиника прямо в его черте, так что доходим за пятнадцать минут, не больше. Дошли бы и быстрее, да попалась по пути библиотека. Как раз то, что нужно. Я жестами, как могу показываю, что этот вид отдыха тоже мне не чужд, что книга – это наше все, что Советский Союз был самой читающей страной в мире. Надеюсь, не переборщил с жестикуляцией и в буйные меня не запишут. Не записали, но смотрели странно. Может, арендованное мной на время тело раньше принадлежало землекопу или дворнику, и книга явно не его спутник жизни? Еще раз напоминаю себе – узнать о личности, чьим телом я временно владею, чтобы, как минимум, не попадать в неловкие ситуации.

Орган хорош, под него идеально сидеть и думать. Как в «учебке» на флоте, когда всех принудительно загоняют на какой-нибудь, пусть даже отстойный, фильм, чтобы отчитаться в проведении культурно-массового мероприятия, а у матросов появляется возможность перевести дух между постоянными занятиями, вспомнить о доме или помечтать. Так что я понимаю украинца, ему здесь как в детском оздоровительном лагере: кормят, выгуливают, можно заниматься в кружках по интересам. Гарантированно не убьют, в отличие от дома. Мне вот только задерживаться здесь не хочется. Дома жена, дети, работа, что б ей пусто было, моя жизнь.

…было года два назад. Я шел вечером с тренировки, и два мужика достаточно неожиданно возникли на тропинке, по которой я срезал путь от автобуса к дому. Не то, чтобы совсем неожиданно, табачный дым чувствовался издалека, но одно дело дым из-за кустов, а другое – мужики, стоящие на пути. Дом мой далеко от дороги, темно, свет разве что от окон ближайшей девятиэтажки, да от луны, иногда выглядывающей в разрезы облаков. При советской власти фонарей было гораздо больше, а преступников меньше, интересно, здесь есть какая-нибудь зависимость? Сквер шириной более двухсот метров тянулся вдоль всей улицы и никогда не освещался. Группы деревьев и кустарники давали обширные тени, в которых легко мог спрятаться взвод пехотинцев. Да еще дождик накрапывал. Короче, идеальные условия для засады.

Расслабился я, значит, задумался о своем, и нате вам, гоп-стоп. Сейчас один закурить попросит, то есть будет отвлекать, а второй обойдет сзади и стукнет чем-нибудь по голове. Схема как раз для их двух извилин, очень легко запомнить.

– Слышь, братан, закурить есть?

Как дети, ей-богу, брошенные сигареты еще вон не погасли, нового ничего придумать не могут? Спросили бы как пройти в библиотеку, что ли, или на курсы дельтапланеристов. А лучше на выставку современного искусства. – Вы не подскажете, Валентин Губарев еще выставляется в Корпусе Бенуа? Вот бы у меня случился разрыв шаблона, взяли бы тогда тепленьким. Но нет, закурить им, видишь ли, надо. Наркоманы хреновы.

– Нету, не курю.

Не останавливаясь, пытаюсь обойти говорящего по дуге справа. Слышно, как сообщник заторопился, не поспевая за мной. Первый неторопливо, но решительно пресекает мою попытку его обойти.

– Ты че, обнаглел…

Не останавливаясь, бью ребром ладони левой руки ниже уха. Наотмашь, не сильно, на несколько минут отключки. Шаг вперед – в сторону, разворот. Второй уже близко. Чтобы не ждать, шагаю навстречу и бью ногой по среднему уровню, целясь сквозь тело, с проносом своего веса вперед. Мужика отбрасывает, он хрипит и скрючивается. Не жалко, такие уроды запросто проломят голову бутылкой или железякой из-за пятисот рублей. Как быстро деградировал народ, они же моего возраста, были пионерами и комсомольцами, планировали кем-то стать в этой жизни. А стали уродами. Вот интересно, государство растило их за свой счет в детском саду, в школе, обучало какой-нибудь профессии, оплатило бы даже высшее образование в любой области. А им это не надо, и теперь то же самое государство, точнее налогоплательщики, включая меня, буду платить за их проживание в тюрьме. За еду, прогулки, за просмотр фильмов. Может, стоит случайных преступников, вроде тех, кто, защищая себя или девушку, превысил предел необходимой самообороны, отделить от тех, кто осознанно стал бандитом? Если первые отсидят и вернутся к нормальной жизни, то вторые продолжит творить «чудеса» и дальше. Стоит ли их держать в заключении вместе? Или профессиональных преступников вообще лучше направить на стройки Родины – копать там какой-нибудь канал, строить железную дорогу в тайге, а случайным дать возможность трудиться по специальности?