Про любовь и не только…

Александр Эльберт

ПРО ЛЮБОВЬ И НЕ ТОЛЬКО…

ПРЕДИСЛОВИЕ

Всё здесь рассказанное – истинная правда. Только перетасованная и переосмысленная. Некоторых героев этого романа (может быть роман – это слишком громко; но не повесть – это точно) я хорошо знал, а многих знаю и сейчас. Других я никогда не видел и не слышал. Но они были мне необходимы по ходу развития событий. Поэтому я, совершенно не задумываясь, срисовал их с моих хороших знакомых. Но не буквально, а комбинируя и объединяя черточки характера самых разных людей, которые, как я надеюсь, не узнают себя, прочитав эту книгу – конечно, если у них найдётся для того свободное время и желание.

А вот события, всё без исключения происходящее, выдуманы мною. И все пересечения людей, событий, фактов – тоже выдуманы, вернее – придуманы. Но в полном соответствии с реальными людьми, событиями, историческими фактами. Зато места действия: город, улица и даже квартира – абсолютно реальны, их можно найти на карте.

И никакой логики, кроме моей. И это тем более странно, что я и сам не всегда понимаю, почему так, а не этак, почему этот персонаж, а не тот, почему порядок изложения не обязательно следует хронологии, почему один персонаж появляется и живет, а другой помаячил, сказал пару слов – и я о нём забыл. Конечно была какая-то с самого начала задуманная логика развития событий. Только частенько я просто забывал, что и в какой последовательности хотел описать и приходилось решать проблему заново. И тогда одна моя логика заменяла другую, которую я забыл или с которой вошел в противоречие. Иногда я путал имена, но это было легко исправить. А вот если герои менялись характерами, манерой разговаривать, даже внешностью, мне было трудно это во время заметить и, тем более, вернуть их к первоначальному варианту. И тогда легче было изменить этот самый первоначальный вариант.

Ну и наконец – две простые мысли, которые преследовали меня во время работы над этой книгой:

– Люди! Любите друг друга!

– Человек так же нужен Богу, как Бог – человеку. Ибо Бог нуждается в своих верующих для самого своего существования. Нет Бога без верующих в него.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

– Юра! Вы же мудрый человек! Скажите мне… – дальше Юра хотя и слушал, но не слышал, что она говорила. Он был не тот человек, у которого можно было получить ответ на её вроде бы простые вопросы. А вопросов было много, были они всегда неожиданные и времени на подготовку не давалось. Потому что этой маленькой, кругленькой, но колючей женщине было невтерпеж услышать любой ответ, чтобы продолжить разговор. Спрашивала она всегда серьёзно, юмор посещал её нечасто, а тематика вопроса и точность ожидаемого ответа – а она всегда держала за пазухой собственный ответ на свой вопрос – крутились вокруг центра, где было спрятано ожидаемое зерно правды, на 360 градусов. Поэтому Юра, как всегда при общении Асей, слушал в пол-уха, но думал о своем.

«Я, конечно, не дурак. И образованный, может быть слишком образованный. Наверное, даже интеллигентный. Понять бы только, что это значит, быть интеллигентным человеком. Но я точно не мудрый. У меня взрывной темперамент и я могу и наговорить, и наделать такого, что всю жизнь жалеть и стыдиться буду. Мама моя была мудрая женщина. Я, старый дурак, понял это только после её смерти. Да и то не сам, а с подсказки жены, которая поняла это давным-давно, но молчала, потому что сама была мудрая, тактичная и умная».

Ася продолжает рассказывать, Юра продолжает слушать в пол-уха и думать о своем, потому что коротко рассказывать Ася не умеет, а он не в состоянии внимательно слушать «длинные речи». И вспомнилась ему недавняя история, которая хоть немного отвечает на вопрос, что такое мудрость и кто такие мудрецы. История эта совсем не смешная, а скорее печальная. В парламенте некоего небольшого государства есть маленькая фракция из 3–4 ультрарелигиозных депутатов, которые голосуют не индивидуально, т. е. каждый за себя, а всей фракцией, едино, в соответствии с решением внепарламентского совета мудрецов. Сложилась, и не первый раз, ситуация… Сказать странная, смешная, печальная – всё будет неправильно, неточно. Сложилась критическая ситуация, когда от мнения мудрецов зависело принятие важнейшего государственного решения.

Но на совете мудрецов мнения разделились и всё должен быть решить голос 90-летнего старца, который уже много лет не выходил из дому. А дома у него нет ничего, кроме религиозной литературы. Он газет не читает, радио не слушает, телевизор не смотрит. Компьютер, интернет – упаси боже! И этот человек решал судьбу того голосования. И всё получилось хорошо. Случайно? Или для того мудрость мудрецам и дается?

У Аси и ее мужа Арика единственный сын Додик и единственный исключительно нервный, нахальный и неуправляемый внук Бобби. Бобби 7 лет, Юра знает его три года. Мальчик часто бывает в гостях у бабушки и дедушки вместе со своей мамой, худенькой, некрасивой, но очаровательной умницей Верой. А Додика Юра за три года не видел ни разу. Он, Додик, философ. Это не только его работа и его хобби, это – он сам. Он всегда философ и всегда «философствует»: на работе, на прогулке, за завтраком, обедом и ужином. Дома у Веры и дома у… Эти два дома и есть суть вопроса Аси. Додик не виделся и не разговаривал с родителями много месяцев. А вчера он позвонил и попросил разрешения прийти. Удивленная и обрадованная Ася, не задумываясь, сказала:

– Почему ты спрашиваешь? Конечно приходи, мы с папой соскучились и очень будем тебе рады…

– Ты не поняла, я приду не один…

– Разумеется…

– Ты не поняла, я хочу познакомить вас с…

– Ты придешь не с Верой?

– Ты не поняла! Я приду с Кларой, я хочу вас с ней познакомить.

Ася, наконец, поняла.

– Подожди, я поговорю с папой. – Но Арик сказал, как отрезал:

– Нет! Ноги её в нашем доме не будет!

Ася улыбнулась и печально сказала:

– Юра! Вы же мудрый человек, посоветуйте, как нам быть. Где-нибудь в ресторане сын со мной встречаться не хочет. Мы уже очень не молодые, а время-то бежит. Мы не видели сына почти год, но Арик твердо стоит на своем. Что же делать?

«Я – не мудрый человек, чтобы давать советы. – подумал Юра. – Но достаточно разумный, чтобы спросить» – и спросил:

– А что Вера, она не прогоняет его, не заговаривает о разводе?

– Вера говорит, что он как маленький ребенок, её ребенок. Поиграет ещё немножко, пока новая игрушка не надоест, и вернётся домой к братику – это она про Бобби – и маме – это она про себя.

– Так она даже не ревнует?

– Конечно, ревнует, ещё как ревнует. Только не как жена, а как мать двоих детей, один из которых совсем маленький, а другой хотя и выглядит как взрослый, на самом деле большой капризный ребенок, который очень серьёзно играет роль мужчины.

«Как интересно! – подумал Юра. – Умница Вера спокойно, по крайней мере внешне, на людях, ждет, пока этот большой и очень умный ребенок не надоест той женщине и она не отпустит, а то и прогонит его домой к маме-жене и братику-сыну». – А вслух сказал:

– Послушайте! Что Вы у меня просите совета, когда совсем рядом с вами мудрая Вера?

2

Вечером, вернувшись домой, Юра долго не ложился спать. Ходил из угла в угол своей большой квартиры, разговаривал сам с собой, пытаясь вспомнить, но никак не мог понять, что именно он хочет вспомнить. Принял душ и решил позвонить детям, но во время посмотрел на часы. Посидел бездумно в кресле, стало клонить в сон. Подремал, потом встряхнул головой, погасил свет и лег в кровать – как обычно, на спину. Быстро заснул, но посреди ночи в глаза ему посмотрел очень старый еврей, совершенно не похожий на рембрандтовских: безбородый, белоснежный, с черными бровями и серенькими следами небритости. Спокойные немигающие глаза его были незнакомы. Юра хотел спросить, но не мог произнести ни слова. Старик покачал головой: «Не спрашивай; ты сам знаешь все вопросы и все ответы. Вспомни их, поговори с ними. Не бойся ни плохого, ни хорошего. Это было, этого не вернешь и не переделаешь: радость и горе, любовь и ненависть, удивление и восхищение, боль потери и расставания; боль, боль, боль… Ты живой, а их нет. Вспоминай и помни». Юра потянулся и уже почти сказал: «Кто…» – но вместо этого открыл глаза и увидел, что ночь кончается, рассветает. Закрыл глаза – никого. И стал вспоминать.

«Моя мудрая мама не была высокообразованной женщиной. Зато у нее было потрясающее, тонкое, со спрятанной улыбкой чувство юмора. И полное осознание своего места в этом мире и спокойное, интеллигентное, не бросающееся в глаза чувство собственного достоинства, подкрепленное искренним уважением сослуживцев, старинных знакомых и стареньких подруг последних лет её жизни. Как жаль, что только сейчас, когда я сам уже далеко не юный, вспоминаю, прозреваю и начинаю понимать её. И как мне её не хватает!»

«А вот моя тёща, умная, высокообразованная, волевая, с твердым мужским характером – мудрой не была. Много раз в своей жизни она поступала не просто по велению разума, но поддаваясь сиюминутному желанию и острой чувственной потребности сделать именно так, а не иначе. В моей памяти она осталась энергичной, властной, решительной, потому что мягкой и доброй она была только по отношению к позднему сыну, которому отдала последние 30–35 лет жизни. Этому позднему сыну сейчас уже 60 лет и он настолько не мудр (плохое слово, но могу сказать жестче: глуп и неблагодарен), что говорит, не стесняясь и не краснея, будто мать его никогда не любила. А по-настоящему любил его только отец, который покинул семью, когда ребенку было меньше 2 лет; правда, алименты платил исправно.

Моя мудрая мама любила меня, мою жену и моих детей спокойно, не бросаясь словами и не требуя ничего взамен – только немного тёплого внимания.

А тёща, как я это сейчас понимаю (Что со мной? Хочу стать лучше самого себя в те молодые годы, когда я не понимал людей и мне так нехватало мудрости, спокойствия и частенько самого главного – доброты?), казалась самой себе умной, мудрой и доброй; но на самом деле более всего любила свои чувства, а не тех, на кого эти чувства были направлены. Кроме этого глупого, неблагодарного, неинтеллигентного сына, которого любила безоглядно с первого дня и до самого конца. А он ничего не понял и теперь уже не поймет.»

Юра «замолчал» и с удивлением подумал: «А ведь я уже «пережил» тёщу и скоро маму «догоню»! И тут же вспомнил: «Мама почти никогда не жаловалась и никогда не выясняла отношения, т. е. кто прав – кто виноват. И уж точно не делала этого вслух и на людях. А тёща непрерывно делила всех и вся на правых и виноватых и выясняла, уточняла, проверяла, обвиняла, защищала; последнее – очень редко.»

3

Через месяц Ася с широко раскрытыми глазами рассказывала, в этот раз нескладно, но зато очень коротко:

– Вчера был Додик…

– Один? – не удержался и перебил её Юра.

– С Верой и Бобби, первый раз за много-много месяцев.

– Вернулся домой?

– Нет. Он пришел, когда Вера и Бобби уже были у нас.

– Не может быть! И как они встретились?

– Странно. Бобби сказал, не отрываясь от компьютера: «А! Это ты?» – Додик поцеловал его в щеку и получил в ответ: «Не мешай! Не видишь, что ли? Я играю».

– А Вера?

– Сказала: «Бобби! Оторвись от компьютера, папа пришёл». А Бобби слегка повернул голову в сторону Додика: «Ты когда уходишь?»

Вера покраснела: – Не обижайся на мальчика, он совсем забыл тебя.

– Неправда! Ничего я не забыл. Просто без него нам лучше. Правда, дед?

– Арик сидит в углу и молчит, – продолжает Ася. – И все молчат вместе с ним, только компьютер гудит… Додик принес тортик, я накрыла на стол, попили чаю; молча, без разговоров. Потом Додик немного рассказал о своей работе – если бы я хоть что-нибудь поняла – попрощался и посмотрел на Веру: «Проводи меня».

– И она пошла? – не выдержал Юра.

– Конечно. Ребенок хочет домой вернуться. Нервничает, боится, что его не примут.

– И что Вера потом рассказала?

– А ничего. Только спросила: «Вы почему не разрешили ему придти, тогда, с ней? Она бы все равно не пришла». – Помолчала и добавила: «Он сегодня ночует у Илюши – это друг детства. Она его прижала к стенке: или разводись, или уходи». – Спокойная, даже улыбается; наверное, знает что-то такое, что мне не дано понять… Я бы никогда не простила и не позволила вернуться.

– Ну-ну, – это было первое и последнее, что сказал Арик за весь вечер.

Ещё через месяц в пятницу рано утром разбудил телефонный звонок. Звонила Ася:

– Обязательно приходите сегодня на кабалат-шабат («встреча субботы» на иврите).

– Что-нибудь случилось? – спросил Юра, зевая.

– Блудный сын вернулся. – Юра спросонку не понял. – Что-что?

– Додик… – дальше можно было не продолжать. Юра улыбнулся: «Мудрая Вера!»

Вечером того же дня в гости к родителям мужа пришла спокойная, улыбчивая, неторопливая Вера с двумя детьми. И право же не так-то легко было сказать, особенно если «закрыть глаза» на разные вес, рост и голос, кто из детей младший, кто старший. Юра замкнул рот на замок и едва сдерживал улыбку, наблюдая за мудрой Верой, которая ужасающе старательно делила себя, свое внимание, свою любовь между нахальным, как всегда, Бобби и спокойным, немного отрешенным – как после тяжелой болезни – Додиком. А чуть позднее Юра поймал себя на странной мысли: «Нет, нет, нет! Этого не может быть: они ревнуют и стараются притянуть к себе внимание Веры. Просто Бобби делает это легко и привычно, а Додик так стесняется, так старательно прячет свои чувства, что становится смешно и неловко за этого большого ребенка».

* * *

Сегодня был «в руках», т. е. на приеме у сравнительно молодой – примерно 45 лет – веселой, обаятельной и высокопрофессиональной женщины-физиотерапевта. Уже несколько сеансов она пытается избавить меня от шума в левом ухе и параллельно подправляет кое-какие мелочи в моем не очень молодом теле – я всего на пару лет моложе Юры, но заметно старше Аси и Арика. Я очень удобно лежал с закрытыми глазами, а она в это время что-то выдавливала из моего живота, старательно и болезненно разминала правую ступню, потом что-то делала под коленкой и это было очень больно. После этого – грудная клетка, голова, шея, какие-то точки позвоночника, снова ступня. И хотя было не всегда приятно, а иногда просто больно, я все время дремал. В один прекрасный момент я почувствовал себя маленьким ребенком в руках у любящей матери. Это было так удивительно хорошо, что я рассмеялся, чем искренне порадовал моего физиотерапевта.

4

Вера, сколько Юра её знает, всегда одинаковая: маленькая, худенькая, неспортивная. Минимум косметики, одета «маломодно», сама себе уделяет очень мало времени. Грустные, но постоянно улыбающиеся глаза, не самые правильные зубы, тихий голос. С домоводством без удовольствия, но управляется. Додик – чуть выше, узкоплечий. У него густые курчавые волосы, острые черты лица, взгляд в вечность и внутрь. Обычно говорит еле слышно, но иногда переходит почти на крик, сам не зная, почему именно в этот момент. Когда Юра его впервые увидел, Додик был вполне упитанный. Трудно было поверить, но совсем недавно он был такой худой, что его даже в армию не взяли «по недобору веса» – он тогда весил 49 кг. Вера всегда нравилась мальчикам, и в школе, и в университете. Но ни одного даже самого скромного романа до встречи с Додиком у неё не было. И это странно.

Додик с самого детства только и делает, что размышляет и потому ничего и никого вокруг себя не замечает. Как будто изначально самой природой отстранен от всех бытовых, хозяйственных и прочих дел, равно как от общения с нормальными людьми на нефилософские темы. Спортом даже по телевизору не интересуется. Водительские права есть, но автомобиль ненавидит. Компьютер для него только поставщик фактического материала и пишущая машинка. Печатает быстрее, чем мыслит, а мыслит – быстрее, чем говорит. Он – философ, всегда и во всем. Потому-то странно, очень странно и непонятно, как это они с Верой сумели встретиться, увидеть друг друга, что-то необычное друг в друге разглядеть, а потом даже родить ребенка.

Вера – программист, информатик, причем очень хороший. Но работу свою не любит. А любит заниматься дома с маленьким сыном и смотреть, как работает большой. Она не знает, не понимает и даже не пытается узнать и понять, что делает и чем живет Додик. И, наверное, она права, потому что Додик сам себе объяснить не может, что он сейчас делает и что будет делать через минуту. Чувство времени у него атрофировано и минуточка может продолжаться пол-дня и закончиться ничем. Обычно он сидит на простом стуле, запрокинув голову, с ручкой в зубах, и раскачивается, глядя, не моргая, в потолок и ничего вокруг себя не видя. Компьютер всегда включен, чтобы любую сверкнувшую, прилетевшую, упавшую к нему в голову мысль моментально увековечить. Иначе она испарится, как сон. Поэтому иногда, не очень часто, раздается стук – это встал на место несчастный стул, который приходится чинить несколько раз в год, а потом выбрасывать – и сразу же несколько коротких пулеметных очередей с крохотными перерывами. И всё, возобновляется негромкий танец стула. Мысль «изречена», надо «плыть» дальше.

Вера, когда она дома, занята готовкой, уборкой, занимается с Бобби (все реже – этому младшему сыну уже давно ничего, кроме компьютера, не надо). И прислушивается. Нет – слушает, что делает старший сын-философ.

– Тр-р-р-р-р-р-р, – что-то пришло в голову, печатает.

– Бум-бум-бум-бум, – думает.

И вдруг – полная тишина! «Что бы это значило?», – беспокоится Вера и тихонечко входит к нему в комнату. А он просто положил голову на руки, руки прямо на клавиатуру компьютера и дремлет. Вера тихонечко выходит, но он уже проснулся и тоненько так кричит:

– Голубушка! Нельзя ли чаю покрепче? Устал немного и в сон клонит. А мне на той неделе статью сдавать.

– Сейчас сделаю… Так ты же говорил, что почти закончил.

– Это я про ту, что надо было месяц назад отправить. А новую я только обдумываю и компоную.

* * *

Когда они только поженились, очень долго всё было хорошо. Вера светилась от счастья, а Додик на какое-то время стал «нормальным». Они ходили в театр, много гуляли («много» по понятиям Додика, который раньше без особой нужды не отвлекался от того, что он сам называл работой), общались с её друзьями – у него был один друг детства Илья, с которым он изредка говорил по телефону и виделся пару раз в год. Вера нашла хорошую работу, материальных проблем не было. Додик поступил в аспирантуру и немного подрабатывал переводами – это давало не очень много денег, но зато оставалось очень много времени на философию. Потом Вера забеременела и Додика это удивило. Он знал, конечно, что у других так бывает, но почему у него с Верой, как у всех? И так рано? Надо бы защититься и книжечку написать, а уж потом… Пошел поговорить с мамой и совсем перестал понимать, что происходит. Потому что Ася тут же закричала:

– Арик! У нас скоро будет внук!

– Откуда ты знаешь? – спросил, входя в комнату, где сидели мать и сын, удивленно улыбающийся Арик.

– Додик сказал.

– Что, уже сейчас точно известно, что будет именно мальчик, а не девочка? – преувеличенно серьёзно спросил Арик.

Додик помолчал, глядя то на мать, то на отца. Потом тихонько сказал, наклонив голову к левому плечу:

– А я то – как? Что со мной будет?

Родители переглянулись в недоумении. Они знали, что их сын всегда философ. Но не до такой же степени!

– Сын у тебя будет, – сказала Ася.

– Или дочь, – теперь уже серьёзно, но улыбаясь, сказал Арик.

– Мама! Папа! Я уже вырос, я знаю, откуда берутся дети. Но как же так? Нам так хорошо с Верой вдвоём, а теперь появится кто-то третий…

– Не кто-то третий, а наш внук, – сказала Ася, а Арик ничего не добавил про внучку. Он был ехидный абсолютный прагматик и потому сказал, не задумываясь:

– Значит, у Веры будет двое детей. И это замечательно. Мы с мамой очень хотели второго ребенка – не получилось. А Вере и стараться не надо…

– Папа! Перестань шутить. Ей ведь придется всё делать самой. Вы поймите, я должен работать, а она…

– Не волнуйся, сынок. Вера – умница…

– И не философ, – довольно печально добавил Арик. – Перестань, – сказала Ася и продолжила свою мысль:

– Она справится. И работать будет, и тебя не забудет, и внука нам здоровенького вырастит…

– А тебе сына и брата, – Арик не мог не вставить закорючку.

5

Сначала было очень трудно, но просто и ясно. Трудно было Вере, зато Додику все было понятно и поначалу не слишком мешало жить. Иначе говоря, он продолжал «философствовать» и работать (или «работать» и философствовать) так же, как делал это до рождения Бобби. Ко всеобщему счастью ребеночек первые месяцы был очень тихий, незаметный, совершенно «правильный»: кушал маму, спал, кушал маму, тихонечко напоминал о своем существовании и далее по кругу, как шарманка. Назвали мальчика Барух-Фридрих. Когда много лет спустя Юра спросил: «А как же получился Бобби»? – Арик рассказал обыкновенную историю:

– «Наш философ обозвал ребенка Барух-Фридрих, в честь Спинозы и Ницше. Но Вера встретила это имя в штыки и очень долго называла Баруха-Фридриха «душечка-лапочка». Это очень мило и всем нравилось – даже философу, – но очень уж длинно. А уж называть крохотулечку полным именем, или даже только одним из двух – совершенно противоестественно и напоминает прения в старом английском парламенте. Поэтому Ася потихоньку перешла на бэби, бэбичка. А когда мальчик подрос и заговорил, он уже был Бобби».

Целый год, а то и больше, Додик спокойно работал, хорошо спал в своей комнате, получал от Веры ровно столько внимания, сколько было ему необходимо и приятно. Единственной его обязанностью по отношению к Бобби было ходить с ним гулять, что очень долго было совсем даже неплохо, т. к. не мешало философствовать. Додик просто избегал общения с другими гуляющими и не посещал детские площадки. Как-то совсем незаметно «душечка – лапочка» подрос и стал требовать внимания, причем с каждым днем всё больше и настойчивее. Вера относилась к этому с полным пониманием, радовалась и уделяла ему всё больше внимания, а значит и больше времени. Додик продолжал жить своей жизнью и не сразу понял, что происходит и почему его привычный мир рушится. Сначала Бобби стал приставать, спрашивать, иногда – не чаще, чем другие дети – капризничать. Это мешало Додику размышлять, ломало его философские построения, раздражало. Он, Додик, стал капризничать, как ребенок, и все чаще отказывался заниматься с Бобби, прежде всего ходить гулять:

– У меня очень много работы, я ничего не успеваю. И потом – у меня от него голова болит. Он всё время спрашивает, просит, требует и даже иногда плачет. Это невозможно, как же я буду кончать диссертацию?

(Додик писал диссертацию ещё несколько лет и сдал окончательный вариант в день рождения Бобби, когда мальчику исполнилось четыре года.)

* * *

Материнские чувства у Веры появились не с рождением ребенка. Она с юных лет чувствовала себя женщиной, мамой, в некотором смысле даже главой семьи. Когда она встретила Додика, оба получили то, что каждому было необходимо: он – любящую жену-маму, а Вера – капризного, но любимого мужа-ребенка, которого можно – и нужно! – воспитывать, наказывать и прощать, а иногда просто вести за ручку по жизни. Додик инстинктивно боялся рождения сына и был по своему прав. Всё его существо было заполнено привычным и необходимым ему туманом философских построений; оставалось очень мало места для вложений извне, т. е. для всего, с чем человек неизбежно сталкивается в реальной жизни. Или более жёстко и прямолинейно: без чего наша жизнь, жизнь каждого человека и всего человечества, попросту невозможна. Вера была ему совершенно необходима. Додик по-прежнему любил Асю и Арика так же, как любил их в детстве, и Вера не заменила ему Асю. Она стала ему матерью – хранительницею, поводырем по полной опасности жизни, матерью-кормилицей, утешительницей, советницей. Но! Все это – только в реальной жизни, куда Додик вылезал отдохнуть. Потому что, как они оба довольно скоро с удивлением и непониманием обнаружили, часть Додика всегда оставалась спрятанной в философском тумане. Обычно высовывалась наружу только голова, но иногда вылезал весь философ, оставляя там только корешки. И как раз в это время им обоим, Вере и Додику, бывало особенно хорошо.

Родился Бобби, и Додик с удивлением обнаружил: что-то изменилось и продолжает непрерывно меняться. Он пытался сам себе объяснить новую ситуацию, но исходил при этом из философских понятий объективизма, идеализма, познаваемости и… А было всё по житейски просто: ребенок требовал внимания и с каждым месяцем – всё больше. Сначала Додик этого почти не почувствовал, потому что гулять с сыном было необременительно и позволяло почти не вылезать из философской скорлупы. Потом сын забегал и заговорил, и надо было не только вылезать наружу, но и подолгу оставаться с сыном в реальном мире и общаться с ним на его нефилософском языке. Если бы этим ограничилось, Додик продержался бы подольше. Но было ещё одно обстоятельство: Бобби была нужна мама и Вера спокойно и с удовольствием делила себя, не разрывалась, между мужем и ребенком. Додику стало нехватать Вериного «материнского» внимания и тогда-то родилась – или проснулась – ревность. Додик не понимал, что происходит, почему Вера, его Вера, так много внимания уделяет этому маленькому мальчику. Почему этому малышу, когда он не спит, всё время что-то нужно, причем сейчас же, сию минуту, а то хуже будет, – или поздно. Это усугублялось ещё и тем, что мама-Вера была нужна, очень нужна, необходима именно в ту минуту, когда Додик вылезал в реальную жизнь. И если в ту же самую минуту надо было Бобби переодеть, покормить, успокоить, уложить спать, Додик вел себя абсолютным эгоистом: нервничал, раздражался, сердился. Он совершенно искренне не понимал, что происходит и почему он, Додик, должен ждать и частенько – долго ждать. Как-то раз он не выдержал, зверем посмотрел в сторону Бобби, который слушал сказку, сидя у Веры на коленях, и взвизгнул: