Когда на небе нет звёзд

– Думаешь, Лина станет проверять, если у меня щетка, если зайдет?

– Как говориться… кто-то там в деталях…

– Дьявол. – Глухо сказал Марк.

– Точно. – мэр подмигнул ему. – К тому же потом, ты все равно будешь здесь все оттирать… Не забудь закрыть глаза.

Седьмая глава

Мир

Я в больнице. Уже восьмой день. Брожу по длинному коридору, на третьем этаже. Когда дойду до двери, что ведет на лестничный пролет, поверну назад и буду шагать пока не достигну окна в конце коридора, что выходит на трассу. Потом снова поверну. Я занимаюсь этим уже второй час подряд. Это весело, если не переставать внушать себе, что это весело.

В коридоре много людей. Сидят на кожаных лавочках. Кто книгу читает, кто газету. Есть те, что просто смотрят в одну точку.

Не знаю, это влияние больницы или погоды. Может, пациентов сюда подселили, как на подбор, с тяжелым кризисом личности, натолкнувшем их на заключение, что в жизни нет никакого смысла. Я заметил, что лица у всех какие-то обреченные, безучастные (может, и у меня такое же, не знаю). Как будто ни одна женщина и ни один мужчина здесь, не верит в то, что их когда-нибудь выпишут из больницы, да и все равно им на это.

Когда я поделился своей теорией с мамой (она иногда заходит, сидит у моей кровати и говорит о каких-нибудь отстраненных вещах), она ее забраковала; сказала, что все здесь нормальные, бодрые и веселые. А обреченность их лицам я придумал сам из-за безделья и плохого настроения. Не знаю теперь, что и думать. Мама редко меня обманывает.

Высокий старик, через которого я проходил уже пять раз, кажется готовится как следует наорать на меня. У него грозный вид. Виной этому шрам на переносице. Размышления о том, как старик этот шрам заработал – одно из моих главных здесь занятий. Все боюсь, что какой-нибудь санитар взболтнет мне, что это за шрам и как он появился, и страшная тайна рассеется. Тогда из увлечений останутся только коридор и окно.

Я гадал, может ли быть еще скучнее? Второй этому удивился. «Ты ходишь, пялишься в окно, ведешь длинные монологи ни о чем» сказал он мне «И в целом, попусту тратишь свое время. Чем это отличается от твоего обычного времяпрепровождения?». Разозлился ли я? Да, но не на Второго а, скорее на себя, потому что не смог ответить ничего остроумного. А прошу его. Оставить меня в покое.

Вдалеке показался знакомый силуэт. Я присмотрелся. Это Лиза. Это странно. Кажется, я обмолвился ей однажды о том, что не люблю, когда меня навещают в больнице.

Мы в палате. Я сижу на краю кровати, Лиза в кресле.

– Тебе идет. – сказала Лиза.

– Что? Больничный халат?

– Нет, быть избитым.

– Хах, спасибо.

Я откинулся на кровати, раскинув руки. Лиза же откинулась на спинку кресла и огляделась вокруг.

– Просторно тут. У меня в детстве комната и то была меньше… и телевизор есть.

– Там всего один канал работает.

– Бедняжка. Я вообще-то не на долго. Так, забежала посмотреть каким ты стал красивым. Прости, это было грубо… Еще я принесла сладкого.

– А что, у тебя сегодня выставка? Или лекция?

– Нет. Обед с родителями Расса. – Лиза тяжело вздохнула. Затем вытащила из сумки маленький целлофановый пакетик и кинула на кровать.

– Спасибо. – я привстал и заглянул в пакет. Там лежало пять шоколадок: с фундуком и карамелью; с миндалем; белый пористый; со вкусом кофе и…

– Горький?

– Это от Расса.

– С чего бы ему посылать мне шоколад? Мы даже не знакомы.

– Просто он хороший парень, такие еще существуют.

Лиза улыбнулась своим же словам.

– Что вообще нового? – спросил я.

– Все по-старому. – Лиза махнула рукой и вытянула ноги. – Все, как всегда… Мне бы во вселенную, где ведьмы воюют с единорогами за алмазные горы… Это звучит так же глупо, как я думаю?

– Да.

Лиза вопросительно посмотрела на меня. Я продолжил: – Ты ведь хочешь писать сказки. Волшебный мир тебе, как минимум, не выгоден. Кто станет читать книги про заколдованные замки, когда у них под окнами ведьмы сражаются с единорогами?

– Может в таком мире, в моде были бы монотонные книжки про простую, неинтересную жизнь. А я много знаю о неинтересной жизни. И монотонности. Успех был бы в кармане. – Лиза саркастично улыбнулась. Потом посмотрела на часы, что стоят на моей тумбочке.

– Ладно, я пойду. – она вылезла из кресла. – Не то, Марго будет ворчать, «почему это я опоздала. Что, были дела поважнее?»…

– А попадись тебе портал в параллельную вселенную – проговорил я. – на чьей бы стороне ты воевала?

– На стороне ведьм, конечно. Единороги слишком много думают о себе.

– Так и знал.

– А ты?

– Мы были бы врагами.

Лиза ушла. Я распечатал одну из шоколадок, включил телевизор. Новости.

Больше недели прошло, а я все еще надеюсь на какой-нибудь хороший фильм.

« – … стерилизации. К этому законопроекту мэр обещает подойти со всей серьезностью. И выдать окончательное решение уже в середине этого месяца» – Говорит красивая, полная женщина с идеальным, симметричными лицом. Кажется, даже если разглядеть его под лупой, все равно не найдется ни одного изъяна. Она строго одета и накрашена и, кажется, вообще не моргает.

« – К другим новостям:

На кладбище «Подлесное», самом крупном кладбище города, в районе между одиннадцатью и тремя часами ночи, неизвестный надругался над трупом…»

Я выключил телевизор, убрал шоколад в тумбочку… и всеми силами пытаюсь выбросить из головы образ изнасилованного трупа.

Самый большой минус скуки – она выматывает. В полдесятого я устал бродить туда сюда по больнице; смотреть в окно; считать, сколько раз медсестры или медбратья входят в мою палату просто, чтобы узнать все ли у меня в порядке и лег спать.

…Я иду по коридору. Все стерильное, чистое: пол, потолок, мелькающие плафоны, мои ботинки. Я в больнице. Только упрощенном, лишенном многих деталей, варианте. Это очень похоже на сон. Это сон? Скорее всего. Стены, вдоль коридора облеплены пациентами в одинаковой, серой пижаме и со смазанными, какими то не четкими лицами. Каждый из них несчастен, каждый страдает. Как я это понял? Не представляю. Но от этого знания я испытываю счастье. Точнее удовольствие… Ведь… ведь красивее страдания ничего нет. И нет людей, кому бы ни шло страдать… В моих руках гитара, сделанная кажется из фанеры, осеревшей от сырости и старости. Рядом идет Второй с такой же гитарой. Мы синхронно играем мелодию, вызывающую тоску и, возможно приступы тошноты; и проговариваем рифмованные фразы, не уступающие в тоскливости музыке.

Не знаю, кто из нас двоих я, то есть, настоящий я…

Мы поем обитателям коридора обо всех их неудачах; обо всех людях, которые издевались, обманывали, бросали и не поддерживали; о потерях; о несбывшихся мечтах. Мы говорим пациентам: – Этот мрак, пропитавший ваши тела, эта грусть, духота и чувство полного опустошения, это теперь и есть ваша жизнь.

Напоминая пациентам о том, что они уничтожены, Второй и я уничтожаем их снова и снова, и снова. И еще десятки раз «снова». А пациенты, вместо того чтобы убежать, продолжают стоять на своих местах и слушать. И плакать…

Когда песня заканчивается, мы со Вторым уже стоим напротив лестничной площадки. Гитары из рук куда-то пропадают. Позади слышны только мычание и всхлипы. Мы поворачиваемся друг к другу, и видим, что один из нас плачет. Оказалось, что он такой же как все эти пациенты, или даже хуже… Из воздуха появляется наточенный, кухонный нож. Пара секунд, пара глухих ударов. Вот уже один из нас лежит на полу истекающий… корчащийся, а потом и окончательно добитый. Не из-за презрения, скорее из жалости.

Я чувствую жалость и я чувствую, как сталь разорвала мою грудную клетку… А потом я ничего не чувствую…

Я проснулся на мокрой от пота, подушке.

Середина ночи. Что это было? Я подумал минуту, две; пытаясь сообразить, вспомнить, что могло меня так напугать. Кажется там… А, важно ли это? Подумав еще минуту, я решил что нет, не важно, и перевернулся лицом к окну; закрыл глаза; глубоко вдохнул и… представил, что рядом со мной находится Аврора.

Поначалу мы молча лежим на кровати; я смотрю на затылок Авроры, а она, на свое размытое отражение в черном экране телевизора. Мы молчим, потому что устали. Или потому что нам просто не охота разговаривать. Я дышу ей в затылок, колыша волосы, что спали на плечи и шею.

Вдруг, Аврора говорит, что нам не место здесь. Я спрашиваю «А, где нам место?» Она загадочно молчит. Потом поворачивается и целует меня в висок. В щеку. В уголок рта. В губы. В шею… Наверное, все дело в том, что я сильно хочу спать. Потому как это перестало быть простой фантазией. Не знаю, как объяснить… я почти чувствую ее поцелуи. И кажется, изо рта моего вырвался стон. Прямо наяву. Здесь, в палате, мимо которой время от времени, проходят медсестры. Аврора почувствовала мое смущение и перестала. Затем встала с кровати и, все повторяя слова о том, что нам не место здесь, подошла к двери… Я засыпаю. Из последних сил пытаюсь додумать фантазию до конца… Аврора подносит руку к двери. Спрашивает меня, последую ли я за ней? Я конечно отвечаю да, и вот мы уже бежим вниз по лестнице, пока меня самого, настоящего, уже уносит в место, где я не могу управлять своими фантазиями. Сто ступенек; двести; пятьсот, тысяча… тысяча двести тридцать две… Наконец, под звуки наших бегущих ног, звонко ударяющих по металлическим наконечникам ступеней, я проваливаюсь…

Восьмая глава

Марк

Марк стоял за барной стойкой; наливал коньяк женщине, что сидит у сцены; старику с пятого столика пиво; себе виски, а своему собеседнику, самое дешевое вино, что у него есть. Собеседника звали Герона. Она была женщиной лет сорока и одной из завсегдатаев бара, отличительной чертой которой, была манера говорить не переставая: пробка в центре города; пожар на полузаброшенном складе; кто-то уволился со скандалом, кто-то трагически погиб – вся информация, которую она так стремилась донести до слушателя, выпрыгивала из ее рта скороговоркой. И лишь вино помогало Героне говорить четче, медленнее, именно так, как она думала и хотела. Другими словами, вино помогало Героне становиться самой собой.

Женщина говорила и говорила, чуть не задыхаясь от своих слов.

– … Ложки, вилки. Чайные ложки, чайные вилки. А ножи для масла? Ножи для сыра. Для хлеба. Сколько их всего? Сможешь посчитать? Ножи для мяса, для салата. Есть десертные ножи. Хотя это те же ножи для масла. И кого они обмануть пытаются? Это просто, это… так меня раздражает… Столько названий, обозначений. Зачем так много? Кому все это нужно? Я просто… я…

Бармен поставил на стойку налитое Героне вино. Женщина схватила, и тут же опустошила пододвинутый к ней бокал с вином. Затем, они одновременно с барменом облегченно вздохнули. После Марк разложил оставшиеся напитки на поднос, и уже собирался уйти, как Герона поспешно перехватила поднос из-под его рук.

– Я разнесу.

Герона слезла со своего места, и покинула Марка. Бармену осталось лишь повезти плечами.

Это был обычный вечер в ненорбаре. Толпа посетителей; переполненная корзинка с чаевыми. Каждый столик, каждый уголок заведения имел свою собственную, маленькую групку, собственные дискуссии и обсуждения: где-то громкие и некультурные, где-то культурные, высокоинтеллектуальные и еще более громкие. Порой гул от посетителей становился столь концентрированным, что обходил по громкости песни из музыкально автомата и ведущих новостей из телевизоров, подвешенных к потолку. Марк никогда не переставал удивляться, каким образом его ни чем непримечательное детище, стало таким популярным. Большинство посетителей (постоянные гости), сами забирали свои напитки, выбрасывали мусор и вытирали столики а, когда Марк не мог находится в своем баре, сами следили за чистотой, чаевыми и поведением тех, кто приходил в ненорбар первый раз.

Герона вернулась на свое место. Высокий мужчина в строгом черном, словно с похорон, костюме, что сидит прямо за ними, что-то сказал Героне, а затем присвистнул во след, на что женщина развернулась, и ехидно улыбаясь, помахала игривому посетителю кончиками пальцев.

– Что он сказал? – поинтересовался бармен.

– Спросил, всегда ли мой язык такой ловкий.

– Обычно, ты за такое бьешь.

– Изобью, когда он в туалет пойдет.

Герона поставила пустой поднос на прилавок и, прикусив нижнюю губу, кокетливо спросила Марка: – Ты, случайно, не хочешь переспать со мной?

Марк задумался.

– Я вроде не в твоем вкусе. – произнес он.

– Так и я не в твоем… Но сейчас главное, что ты порядочный человек. А мне нужно по быстренькому завести ребенка. Пока это еще возможно.

Марк с досадой выдохнул, потом приблизился к женщине и, разместив на стойке свои руки, словно школьник за партой, сказал Героне: – Мэр этот закон ни за что не примет.

– А то, что мэр его вообще рассматривает, тебя никак не смущает?

– Я…

– Ладно. – Герона оборвала бармена. – Обойдемся без споров. Мне этого на наших сборищах хватает.

– Хорошо. – согласился Марк. Затем указал рукой на пустой бокал Героны. – Я говорил, что всех остальных воротит от этого вина?

– Да, много раз. Налей еще, пожалуйста. – женщина улыбнулась, по детски наивно.

– Хочешь, налью хорошего? За счет заведения.

– Нет. Налей это.

Бармен выполнил просьбу.

Герона снова примкнула губами к своему напитку. Затем протолкнула жидкость через горло, чуть скорчившись. А когда вино дошло до желудка, умиротворенно улыбнулась.

– Вы просто ничего не понимаете. – сказала Герона. – Ваше «хорошее» вино можно пить до бесконечности, и никакого результата. А от этого вина меня уносит, после первых двух бокалов. Прямо, как в детстве. И вкус такой же.

– А, когда тебя «унесет», как домой будешь добираться?

– Да уж как-нибудь… Кстати, как там Мир?

– Нормально. Наверное. Я у него не был. Мир не любит, когда его навещают в больнице.

– Что за бред? – резко спросила женщина, подавая пальцами сигнал, чтобы ей подлили еще. – Мою мать например, вообще воротит от одного моего вида. Но если ее увезут в больницу с очередным сердечным приступом, я ее навещу. Даже цветов принесу. Потому что это правильно.

– Мир мой друг. – Сказал Марк, наполняя вновь опустевший бокал Героны. – И я уважаю его мнение.

– Мир твой лучший друг, поэтому, на его мнение ты должен плевать. И, хочет он того или нет, тебе нужно припереться в его палату и спросить «как дела?». – Герона улыбнулась и, смотря прямо вниз, на дно своего бокала, сказала, как бы самой себе: – Что еще делать старой алкоголичке, как не давать наставления?

– Ты здесь далеко, не самая старая. – сказал ей Марк.

– Я здесь самая алкоголичка.

Бармен не успел никак отреагировать на это – другой посетитель отвлек его, и Марк отошел от своей стойки на пару минут, а, когда вернулся, спросил Герону: – За что твоя мать тебя ненавидит?

– Я красивее ее. – ребячливо ответила женщина.

– Хах. Серьезно?

– По крайней мере, так считал мой папа.

Марк озадаченно посмотрел на Герону, и собирался что-то сказать, но женщина опередила его, спросив: – А у тебя, какие были отношения с родителями?

– Сложные. Но, они умерли и оставили мне наследство. Так, что я все им простил.

– Большое видимо наследство.

– Да. И еще кое-что, что важнее денег.

– И это?

– Наш род. Мы с Алисой потомки основателей Аквариума.

– Вау. Так, значит, ты мог бы стать мэром?

Марк, улыбнувшись, кивнул.

Тут, они оба заметили, что в бар зашел их очень хороший знакомый.

– Смотри ка, Винни. – сказала Герона.

– Или Кларсон.

– Нет, Винни. Клар бы не вышел из дома в мятой одежде, и, тем более, с растрепанной головой. А Винни, вряд-ли даже расческой умеет пользоваться… Нет, ты не подумай, я люблю Винни, как и все. Но, простят меня небеса, Винни на столько же глуп, на сколько Кларсон сволочь.

Они оба помахали Винни и тот, заметив это, радостно направился в их сторону. Марк поторопился достать бутылку с шоколадным ликером для одного из своих любимых посетителей, пытаясь при этом вспомнить, что еще такого он хотел спросить у Героны.

В десять утра Марк уже был в больнице; поднимался на третий этаж, не переставая задаваться вопросом – как Героне удалось столь быстро переубедить его? Она владеет какими-то хитроумными манипуляторными приемами? Или на мнение Марка так легко повлиять?

Одет он был в клетчатую серую рубашку и темно-синие брюки. Из карманов брюк торчали две пачки аспирина, ради которых, Марк выстоял в аптеке, что на первом этаже, очередь из девяти человек. За все года его работы в больнице, Марк ни разу не замечал, чтобы очередь превышала и трех человек. Ему оставалось лишь дивиться и медленно продвигаться вперед. Вообще, весь этот день Марку казался каким-то нереальным. Наверное, это обычное дело, если ты много времени не высыпаешься, или идешь на работу в свой выходной.

Когда до выхода на третий этаж оставался лишь один лестничный пролет…

– Здравствуй, Марк.

…на пути Марка появился главный врач больницы.

– Пришел друга навестить? – спросил он. – Это очень хорошо, а то Мир уже весь извелся от скуки.

Марк не нашел, чем лучше на это ответить, поэтому, закинув руку за спину, глухо протянул: – Да… Главное, чтобы это не мешало ему выздоравливать.

– Не мешает. Послезавтра мы его уже выписываем.

Бармен изобразил подобие улыбки. Мэр решил, что на этом их разговор закончен, и собирался было пройти дольше, как Марк протянул руку, и неуклюже вцепился ею в перила, тем самым преградил главврачу путь.

– Ты ведь… не примешь этот закон? – тихо сказал Марк, смотря прямо в глаза мэру.

Мэр в свою очередь молчал. Спокойно, выжидательно. И, будто подражая Марку, так же смотрел прямо ему в глаза.

Так прошло десять секунд. Двадцать. Тридцать. Тридцать пять…

Когда Марк не выдержал и отвел взгляд, а вместе с тем, убрал руку с перил, мэр, наконец, произнес: – Я рад, что тебе не все равно на дела Аквариума, но ничего сказать не могу.

– Но ты уже принял решение?

– Да, и раньше времени, о нем никто не должен узнать.

Марк снова поднял негодующий взгляд, на что мэр лишь снисходительно улыбнулся.

– Поверь. – сказал глава больницы, положив руку на плечо Марка. – не будь это так важно, я бы тебе рассказал.

Услыхав чьи-то шаги где-то неподалеку, они оба разошлись. Марк вверх, мэр вниз по лестнице.

Мир лежал на полу, когда его друг открыл дверь в палату. На пациента была надета потертая, голубая, почти серая, пижама, и поверх, белый, махровый халат.

Марк вытащил аспирин из карманов и кинул на кровать. Мир поднялся с пола, стряхнул с себя пыль, тяжело вздохнул.

– Тебя то сюда какими ветрами? – пробормотал Мир.

– Спросить, «как дела?».

– Отлично. Послезавтра выписывают.

– Я знаю. Виделся с мэром.

– Отлично… – Мир посмотрел на свою кровать, потом указал рукой на аспирин и произнес: – С тем, что мне дают, я вообще головы не чувствую, не то, что боль в ней.

– Не хотел приходить с пустыми руками.

– Принес бы книжку.

– Ты не читаешь книги.

– Принес бы с картинками. – Мир потянулся, потом убрал таблетки в шкафчик. – Ладно, садись, спрашивай.

– Что спрашивать?

– Что у меня нового? Как я себя чувствую? У тебя пока только одна галочка из трех.

Марк ухмыльнулся. Сел в кресло. И вместо вымученных вопросов, поинтересовался об обитателях третьего этажа, и чем вообще этот этаж отличается от четвертого. Мир это оценил, даже воодушевился и, немного поразмыслив, решил для начала рассказать о старике со шрамом.

Марк расслабился в кресле, под детальное описание морщинистой кожи, впалых глаз и усталого, злого взгляда. Он слушал сначала внимательно. Затем, в пол уха, то и дело отвлекаясь на какие то свои случайные мысли. А потом сам не заметил, как слова Мира стали монотонными, расплывчатыми, еле различимыми. А сам он (Марк) придался далеким воспоминаниям о его буднях в этой же больнице, на четвертом этаже, в качестве пациента… Дни, когда он спал по десять часов; когда его хвалили за рисунок вазы или победу в шашках; когда за полностью съеденный обед, ему давали сигарету. Дни, когда Марк дрожал от одной мысли, что его сестра посетит больницу чтобы проведать его. В это же время он делил с Миром одну палату. Им было восемнадцать и двадцать шесть лет. Марку нравился Мир. За колкие комментарии в сторону врачей и санитаров (однажды в порыве ярости, Мир даже наорал на одного врача и толкнул в тележку с лекарствами. Хотя это вряд-ли можно причислить к плюсам. Врач – Мария Литто, нравилась всем пациентам. В том числе и Миру. До сих пор непонятно, почему Мир это сделал. Он сам никогда не говорил о той истории).

Так же Марку нравилось отсутствие у своего соседа привычки задавать тысячи личных и неудобных вопросов. И, что Марк ценил больше всего, за некую моральную силу, которой так недоставало ему самому. Единственный его минус, который признавал сам Мир, был в его многочисленных жалобах, в основном ночью, когда больница утихала и свет в коридорах выключался. И даже эти жалобы, Марка не раздражали. А, спустя некоторое время, он и вовсе не мог заснуть без них, как без материнской колыбельной.

Мир жаловался на врачей; на свое невезение; на свою плохую память; на бездарность в рисовании. Так же, он жаловался на посетителей больницы и вообще всех, кто не являлся пациентом. Даже на свою маму. Мир говорил о том, как это ужасно, что кто-то может просто прийти и увидеть тебя в таком сальном, нелепом и болезненном виде. И под конец, когда Марк уже начинал проваливаться в сон, Мир жаловался на головную боль, и на то, что ему приходится упрашивать медсестер, дать ему аспирина.

Марк однажды, пообещал после их выписки, хоть каждую неделю покупать ему аспирин. Мир, в эту выписку не верящий, со своей стороны, шутливо поклялся покупать сигареты своему соседу хоть каждый день.

Погруженный в воспоминания, Марк не заметил, как прошел целых полчаса. А, погруженный в свой рассказ, Мир, не заметил, что его совсем не слушают. Спустя еще двадцать минут они попрощались. Мир пошел завтракать. А Марк решил прогуляться по парку, недалеко от больницы. Посидеть на лавочке, посмотреть на деревья, птиц, людей. Воспоминания никак не могли оставить его в покое. Слишком большим был контраст между Марком прошлым и Марком теперешним. Слишком приятной была мысль, что прошлый Марк остался в той палате, на четвертом этаже, и никогда больше не вернется. Приятно также было прослеживать, в какие моменты менялись те или иные черты его характера. Как уходили робость, страх, податливость, привычка мямлить себе под нос. Как голос становился громче, взгляд острее и потихоньку начинали проклевываться зерна дара убеждения, и дара влиять на людей… Вдруг, он припомнил недавние события. Свои слова, действия. И в его груди в одночасье похолодело. Его мозг атаковала острая, болезненная, язвительная и, каждую секунду, все больше набухающая мысль. Так ли сильно он изменился? А что, если прошлый Марк обманул его, и каким-то образом, сумел сбежать из своей палаты? А что (и это было самым пугающим) что, если Марк никогда и не менялся?

Девятая глава

Мир

Пару недель назад меня выписали. За это время не происходило ничего примечательного. Я бродил по дому. Наслаждался запахом своей комнаты и особенно своей кровати. Ел. Говорил с собой. Говорил с мамой. С собой больше, чем с мамой. Смотрел телевизор. Иногда в окно… Я вспомнил слова Второго. Стало немного не по себе.

Прямо сейчас я надеваю пальто и ботинки. Кладу в карманы деньги, ключи. Сегодня одиннадцатое февраля, «день метели», своеобразный праздник. Для кого-то он даже важнее дня рождения. Не отмечать его, простительно только таким, как моя мама. Людям, что круглосуточно заняты. Людям, что прямо сейчас на работе.

Я на улице. Иду в направлении ненорбара, через узкую аллею. Поворачиваю на право, вижу через дорогу от себя женщину. Она сидит на бордюре, что-то говорит и разливает вокруг себя молоко. Неподалеку от нее, столпилось десятка два человек. Я останавливаюсь. Мне интересно, чем все это закончится.

Прошло минут пять. К женщине подъехала машина, из которой вышли два санитара. Они подняли ее, вежливо и аккуратно посадили в машину и уехали. Я пошел дальше.

Ненорбар переполнен людьми. Как иначе?

На люстрах висят синие звезды из картона, а на столах наклеены синие снежинки. На двери, большими синими буквами, написано «Одиннадцатое февраля» и жирный знак восклицания. Сто с лишним лет назад, в эту ночь, была зафиксирована сильная метель и самая низкая температура в истории города. Умерло много людей, в основном бездомных. В память об этом, третье февраля превратилось в «день метели» (кстати, эта фраза украшает окна и стены). По традиции сегодня принято угощать неимущих выпивкой, а все рестораны, кафе и бары делают скидки в пятьдесят процентов на весь алкоголь.