Восемь и ещё две истории про ваших знакомых

Виктор Зачеренский

ВОСЕМЬ И ЕЩЁ ДВЕ ИСТОРИИ ПРО ВАШИХ ЗНАКОМЫХ

КТО ОН, ВИКТОР ЗАЧЕРЕНСКИЙ?

Маргинал? Мизантроп? Человеколюбец? Выдумщик? Врун? Всего понемногу… меньше всего − последнего (так ему кажется). «Живите честно!» – предлагает он, и это не совет, Зачеренский вообще не даёт советы, он своими текстами ненавязчиво демонстрирует: с чистой совестью жить легче и приятнее, а иногда просто выгоднее.

Мир и спокойствие вашим душам… проповедь закончена, теперь можно открыть книгу и узнать много интересного про ваших знакомых.

Герои десяти рассказов – наши современники, живущие среди нас; в конце концов ̶ это мы с вами: разные, противоречивые, ищущие, бестолковые, заблуждающиеся, порой не знающие, как поступить в сложных ситуациях. Единственное, что объединяет большинство персонажей всех историй, ̶ это то, что они неравнодушны, точнее ̶ не спокойнодушны. Наличие совести, нравственных установок героев не позволяет им просто плыть по течению дремотной глади быта. Ничего героического они не совершают, но живут ярко, беспокойно, потому что иначе не умеют.

– О чём Ваши «Рассказы», господин Зачеренский?

– О любви, о ненависти, о дружбе, о предательстве…

– Так об этом уже писали! – [смех в зале].

– У меня там ещё про одиночество, про нежность, про страх… про то, что нельзя сдаваться, как бы плохо тебе ни было…

– Об этом тоже писали, – [смех громче].

– Так Вы считаете, что уже больше и не нужно писать?

– Ну, может быть, хватит об этой ерунде?

– А Вы можете предложить другие темы?

– Конечно: про сказочные царства, про магов, про вампиров…

– Извините, я пишу про людей, просто про людей, про Вас, кстати, тоже. Я уверен, что интересней темы не существует.

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ

АМБИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Девочка была страшненькой и одновременно милой. Лет пяти. Широкое треугольное личико, очаровательные прозрачно-розовые перпендикулярные ушки, одуванчиковые волосики, серенькие маленькие глазки у самого носика, узенькие губки, которые, открываясь, образовывали рот – щёлочку. Она что-то оживлённо говорила своей сидящей рядом бабушке. Нестарая ещё бабушка читала электронную книгу и изредка кивала внучке. Осоков подумал: «Почему все чужие дети такие некрасивые?» И у него тут же защемило сердце: «А я что, стал счастливее, от того, что моя дочь красавица? Сколько лет я её не видел?»

Он стал вспоминать и с горечью осознал, что со своей повзрослевшей дочерью он общался давно, в последний раз по телефону в прошлом году, когда поздравлял её с днём рождения – двадцатичетырёхлетием. Они оба испытывали неловкость от разговора, каждый понимал, что и поздравления, и благодарность за них формальны и необязательны.

Девочка напротив Осокова спрыгнула с лавки, потянула ремешок бабушкиной сумки, её бабуля нехотя закрыла книжку, и они пошли к двери вагона, голос с потолка объявил: «Станция Электросила, следующая станция Парк Победы». Осоков посмотрел вслед девчонкам, бабушка девочки со спины выглядела совсем не бабушкой: стройные ноги, туфли на «шпильках», узкая талия. «Красивая женщина», – подумал Осоков, и у него опять заныло в груди: «Марина тоже красивая и тоже чужая, как и их дочь Наташка… а виноват я сам».

Теперь тянущая даже не боль, а тоска внутри не отпускала. Осоков не знал, как жить дальше, своего будущего он не видел, навалившиеся проблемы казались неразрешимыми.

Он ехал в свою пустую, во всех смыслах однокомнатную квартиру в Купчино. Ехал он от следователя по фамилии Семёнов, который представился Осокову почему-то Семионовым. Этот упырь с масляной мордой занимался его «делом». Занимался ̶ это сильно сказано, Осокову было ясно с самого начала, что никого менты не найдут, да и искать не станут, у них есть дела поважнее.

«Надо всё-таки позвонить Сергею, – решил Осоков. – Сколько можно тянуть? Три дня уже прошло».

Выйдя из метро, он решил пройти пешком две остановки до дома, достал телефон. После пятого гудка Осоков малодушно решил нажать отбой, но не успел, из динамика раздался бодрый голос товарища.

– Объявился! Куда пропал, Онегин!?

Взяв себя в руки, Осоков, не поддержав оптимистический тон Сергея, начал докладывать.

– Серёга, ты сейчас можешь просто послушать минут пять? Есть информация. – Голос дрогнул, Сергей это почувствовал.

– Давай, вываливай питерские новости. – Бодрость в его голосе пропала. – Я могу тебя слушать часа полтора, у меня опока сохнет.

Осоков вспомнил старую песню про «маркизу», про её лошадь и поместье и решил не мучить друга. – Мастерская сгорела… Кое-что осталось: железяки твои, горн, печь, вальцы, наковальня твоя любимая… Ты меня слышишь? Чего молчишь?

– Тебя́ слушаю, – мрачным голосом ответил Сергей, – валяй дальше, сейчас чай из кружки выплесну и налью что-нибудь более соответствующее твоей информации. Говори, говори, у меня гарнитура.

Осоков вздохнул поглубже и продолжил. – Пятого мы отмечали у Игоря с Надеждой закрытие выставки… Я у них остался ночевать, в мастерскую уже поздно было ехать. У меня телефон сел, я не заметил. Приехал в Ольгино уже днём, часа в два… Соседи говорят, что пожарные приехали быстро, минут через десять после вызова… Лейтенант – дознаватель из пожарки сказал «поджёг», сто процентов, окно разбили, и бутылки с бензином бросили. Дача твоя почти не пострадала, успели стенку потушить, ну а мастерская… Ремонт надо делать. Большой… Я из мастерской, от того, что осталось, всё Мишке перевёз в гараж, кроме наковальни, извини, тяжёлая, зараза.

– А мама моя перед смертью говорила мне: «Серёженька, застрахуй дачу». А Серёженька? А Серёженька не только не удосужился, но даже и не вознамерился! Ка-зз-ёл!… Ладно, ты-то как?

– А я – наречие от окончания глагола… Как эти подонки, патриоты квасные, адрес мастерской узнали? Дача-то на тебя записана?

– Ну, скорее не квасные, а пивные… а во-вторых, у меня тоже недорбожилателей, тьфу, недор… хрен с ними, − тоже хватает! Хотя… по сравнению с тобой, с твоими высокохудожественными образами мои скульптурки – так – иллюстрации к Мурзилке. Это ты у нас крутой, авангардный и мишенеподверженный. Я тебя предупреждал: не нарывайся на диагноз оскорблённых чувств, помнишь, в прошлом году?

– Так ты думаешь, это из-за моей «Свободной кассы»?

– Даже не сомневаюсь.

– Да, ты прав… На вернисаже у них не получилось говном обмазать, охранник, парень – молодец, заметил банку у этого Щелчкова, которого весь город знает, а доблестная бывшая милиция найти не может!… До меня только сейчас дошло! Я думаю, он у них и кормится, они же ему и дают «наводки»… долбанная слободка.

– Ладно, проехали… Твоего-то много пропало?

– Из нового, последнего, всё сгорело, оплавилось, ну, кроме того, что в экспозиции в «Мирарте», слава богу. Сейчас иду домой, посмотрю, что в закромах лежит из «картинок», я уже и забыл, давно не писал. Как с тобой связался, так кисточки с красочками и в руки не брал, сколько уже, три года?

– Да, быстро время летит… Ладно… Чёрт, трещина пошла по опоке! Переделывать надо! Через неделю заказ сдавать! Я тебе вечером перезвоню, не грусти, что-нибудь придумаем, пока!

Осоков купил в «Шестёрочке» пельменей, сметану, шпроты, пиво. Заталкивая банку «Paulaner» в рюкзак, он вспомнил поджигателей ̶ пивных патриотов. «Все мы люди, – подумал он, – организмы с мозгом в разной степени продуктивности пользующихся им. Я тоже люблю пиво, но мне в голову не придёт поджечь квартиру соседа из-за того, что он любит громко слушать музыку». Поднявшись на свой этаж, он позвонил соседке, забрал квитанции на оплату коммунальных услуг и к ним довесок из пачечки разноцветных бумажек.

В квартире было душно и пыльно. Прямо перед входом в маленькой прихожей стояло огромное – от пола до потолка зеркало, с полочкой, опирающейся на две изогнутые деревянные резные ножки; линии ножек продолжались и повторялись в контурах рамы самого́ зеркала, по углам образуя замысловатый растительный орнамент в стиле модерн. Осоков привык к зеркалу, он помнил его с детства, ещё с тех пор, когда их семья жила в старой коммуналке, но сейчас, войдя в родительскую квартиру, и, увидав знакомый предмет как будто заново, поразился его красоте и одновременно его неуместности в жалких метрах малогабаритного жилища. Он подошёл к зеркалу вплотную, поставил мешок на пол, положил на полку квитанции и листочки с ненужной рекламой, взглянул на мутное отражение, – на себя…

То, что он увидел, Осокову не понравилось. Он и раньше-то не очаровывался своей внешностью, считая себя далеко не красавцем, но сейчас из-за пыльной мути на него смотрело просто страшилище, – «Краше в гроб кладут», – прокомментировал он про себя: ввалившиеся глаза с тёмными кругами, небритые щёки, всклоченные давно не стриженые волосы, старая выцветавшая футболка с тёмными пятнами под мышками, мятые брюки…

– Каков поп, таков и приход – сказал он вслух отражению, резко повернулся и прошёл в комнату, открыл настежь окно и стал доставать из встроенного шкафа холсты на подрамниках. В «закромах» оказалось около дюжины работ. Быстро просмотрев, Осоков отставил три из них, остальные снова убрал в шкаф. Отобранные работы он поставил к стене напротив открытого окна, сел перед ними на стул.

Малоформатный холст ̶ первый вариант его «Свободной кассы». На картине изображена стойка с кассами ресторана быстрого питания «Макдональдс», за центральной кассой красивый молодой мужик похожий на канонический автопортрет Альбрехта Дюрера, на его голове фирменный красный козырёк. Осоков в очередной раз подумал: «Что в этой картине может вызывать такую ненависть? Это же ирония, перенесение известного мифологического сюжета в наше время. Парень за кассой «Макдональдса» просто работает ̶ кормит народ, да, не за бесплатно, но и не за дорого, он пользу приносит этому самому народу!»

Второе полотно, самое крупное, женский портрет. Марина. Его бывшая жена. Уже одиннадцать лет бывшая. Осоков отметил, что у него уже ничего не ёкает внутри при взгляде на это лицо. Просто лицо, которое нужно продать, потому, что продавать ему больше нечего, а деньги ему нужны на новую мастерскую, на его жизнь. Не в смысле, что б не умереть с голоду, а потому что без того, чем он занимался последние три года, он ЖИТЬ не может. Портрет был исполнен совершенно в иной технике, нежели «Свободная касса»: глаза, нос, губы ̶ центр лица ̶ почти фотографическая резкость, остальное, к периферии, постепенно размывалось, превращаясь в маленькие, потом крупнее, квадратики; к краю картины квадратики становились кубиками, образуя уже что-то самостоятельное ̶ второй смысловой план, свою объёмную композицию. Осоков в очередной раз порадовался, вспомнив, как он нашёл этот приём, собственно с него и началась его вторая жизнь, то, в чём он находился эти три последних года.

Третий вертикальный холст, уменьшенный вариант того, чем Осоков по-настоящему гордился. Прошло уже четыре месяца с того дня, когда он закончил «Ангела» в металле и три с половиной года, как написана эта картина, но Осоков до сих пор не может объяснить даже себе, как ему удалось передать эту двойственность: ангел одновременно и падал, и взлетал. Особенно сильно этот эффект проявлялся в объёмной фигуре, стоящей сейчас в «Мирарте». Изначально картина называлась «Неуверенный ангел», потом ̶ «Амбивалентный ангел», а исполненная в металле фигура стала называться «Ангел по имени Амби».

Балансирующего на краю пропасти ангела Осоков увидел во сне. Он пробудился среди ночи от какого-то эмоционального потрясения и не смог вспомнить – от счастья ли, от кошмара или ещё от чего-то, что не мог определить. Провалявшись до рассвета в мокрых простынях, он, не завтракая, не выпив даже кофе, подошёл к пустому чистому холсту на подрамнике, стоящему на подоконнике, и… Его рука сама, без участия ещё не проснувшегося до конца сознания, начертала то, что ему приснилось, – незнакомца, который впоследствии стал для него не просто родным, но большим, им самим.

Изготовление Амби было очень сложным, тогда Осоков только нащупывал технику исполнения, вместе с Сергеем они придумывали технологии, позволяющие быстрее и качественнее соединять друг с другом металл, пластик, воск и органику при изготовлении формы-модели. Потом долго искали состав, способный всю эту конструкцию растворять без остатка, потом… много было потом. Если бы не Сергей, у Осокова, наверное, ничего бы не получилось: Сергей был литейщик-профессионал, это позже он стал скульптором, в тридцать два года поступив в Мухинское училище. Год назад он уехал в Екатеринбург по разовому договору, предполагалось на месяц, но застрял на Урале, там его оценили, платили и платят сейчас очень прилично, заказы не прекращаются. Сергей оставил мастерскую на Осокова. «Сейчас, наверное, жалеет», – подумал погорелец.

Взглянув последний раз на свои работы, Осоков резко встал, развернул подрамники лицами к стене и пошёл жарить пельмени.

Поставив пельмешки на маленький огонь, Осоков пошёл в душ, с горечью отметив, что квартира без жильцов разрушается и требует ремонта. Он не смог вспомнить даже приблизительно, когда квартира подвергалась реновации последний раз, скорее всего, ещё при жизни родителей, лет семь назад.

Он часто с благодарностью вспоминал мать и отца, умерших в один год и оставивших ему эту квартиру. Сначала умерла мама, потом отец. Тот сильно болел, но причина смерти была в другом ̶ тоска. Отец не мог жить один, вдовцом. Родители Осокова были одним целым, они не могли друг без друга, даже в булочную за хлебом и пряниками ходили вдвоём; два ещё не старых учителя литературы, назвавших своего сына в честь пушкинского персонажа Евгением.

После развода с Мариной он несколько лет жил в своей старой холодной мастерской на Пушкарской, ему было трудно, не из-за холода ̶ не писалось, денег не было даже на оплату аренды студии, и он подрабатывал грузчиком в соседнем гастрономе. Пил. Слава богу, не долго. Неожиданно пошли заказы, в основном «низкий» дизайн, оформление ресторанов, наружная реклама. Только через год он очухался. Внезапно, перебирая свои старые работы; в частности, знакомый до последнего мазка портрет жены вдруг пробудил в нём жажду жизни, новый импульс, свежие силы. Он познакомился с Игорем и Надеждой ̶ владельцами галереи, начал выставляться, и у него стали покупать его живописные работы. А потом на одной из выставок он познакомился с Сергеем, тот сам к нему подошёл и предложил сотрудничать. Так Осоков неожиданно для себя стал скульптором.

Пятого августа всё обрушилось. Сгорело. Осоков не ожидал, что пожар в мастерской станет для него таким ударом, и дело было не столько в потере помещения, инструментов, оборудования и даже не в уничтоженных, превращённых в бесформенные лужи металла его новых изделиях. Он ощущал себя уже пустым, никчёмным, не способным ни на что. Возможно, если бы с ним рядом был кто-то, близкий и любимый, способный поддержать его сейчас, который бы сказал, что всё это ерунда, что это временные трудности, что впереди ещё долгая жизнь и надо просто потерпеть, поднапрячься и всё будет хорошо… Но у Осокова не было такого человека. Его немногочисленные друзья не в счёт, даже Сергей, который далеко и которому сейчас совершенно не до утешений и соболезнований.

Он стал перебирать в своей памяти людей, с которыми был знаком и к которым бы мог обратиться, нет, не за помощью и уж тем более не за материальной поддержкой, а просто поговорить, поделиться своей бедой, под рюмку поплакать в жилетку. Список знакомых оказался небольшим, и в нём не нашлось ни одного, к которому Осоков мог бы вот так запросто, без предварительного звонка по телефону, приехать с бутылкой и на кухне под жареную картошку вывалить хозяину своё горе. Он не ужаснулся, а просто констатировал в очередной раз: у него нет друзей. Ни одного. Единственного человека из перечня приятелей, к которому ему действительно захотелось сейчас поехать, он тоже после некоторого колебания вычеркнул: Никифор Забродов, его коллега, знакомый Осокову ещё со студенческих времён, был умным, вернее и скорее ̶ остроумным и интересным собеседником, готовым говорить на любые темы, но его интеллект, эрудиция и несомненное обаяние распространялись на предметы, интересные только ему самому. Осоков представил, как он вваливается с бутылкой водки в чистенькую, модненькую холостяцкую квартирку Никифора и тот в барском халате, балагуря, не спрашивая Осокова о цели его визита, остроумничая и пересказывая в лицах, живописует своё последнее посещение ресторана Дома художников. Не было у Осокова сейчас ни желания, ни сил упражняться с Никифором в ёрничании и пустой богемной болтовне.

В молодости в студенческие годы и ещё несколько лет после учёбы, когда оба стали настоящими, как считали, художниками и стали работать в одной общей мастерской, они дружили. Они мечтали прославиться, много работали, строили планы на будущее; Никифор был шафером на свадьбе Осокова, сам же Забродов не скрывал ни от друга, ни от девушек, с которыми знакомился, что не собирается становиться окольцованным, что единственная его муза до скончания дней – искусство. Однако, нашлась и на него управа, он влюбился, первый раз в жизни по-настоящему, в профессорскую дочку, но, не потому что она была дочерью профессора, а потому, что не влюбиться в такую девушку было нельзя. Но, накануне свадьбы случилась трагедия… Её последствия оказались для тех, кто был к ней причастен, (а Осоков считал себя таковым), разными: невеста Никифора стала инвалидом, как и её отец… мать погибла. Никифор же нашёл в себе силы воли, или характера, или его отсутствие, по мнению Осокова, преодолеть последствия катастрофы без ущерба для себя: он уехал в случайно подвернувшуюся творческую командировку. Никифор просто забыл девушку, в которую был влюблён. «Ну, был, и был… – много девушек вокруг, совсем не обязательно жениться на каждой», – сказал он Осокову перед отъездом в командировку. Единственным итогом того тягостного происшествия для самого Забродова стала его нарочитая религиозность. Осоков не любил вспоминать ту историю, после неё их отношения с Никифором изменились, дружба закончилась, осталось приятельствование, причём, как был уверен Евгений, Никифор этого даже не заметил.

Осоков был одинок. Всегда. Даже когда рядом была Марина, а потом родилась Наташка. Первые годы после развода Осоков часто размышлял и пытался понять, что их с Мариной развело и наконец, пришёл к выводу, что виноват во всём только он один, его так называемый тяжёлый характер. Как-то в одном из тестов на определение типа характера Осоков обнаружил вопрос: «Если бы Вас посадили в тюрьму с возможностью выбора: либо камеры с другими заключёнными, или же «одиночки» ̶ что бы Вы выбрали?» Ответ на этот вопрос был для Осокова очевиден: конечно, одиночная камера. Хотя он слышал и читал, что некоторые заключённые сходят с ума в одиночестве. Ему же в целом было хорошо с собой, он сам себе нравился, но понимал, что другим людям он может быть неприятен, но он и не навязывался, не лез в друзья, не раскрывал ни перед кем душу и в чужие души не лез.

После пельменей и пива потянуло в сон, в последние три дня он спал урывками, у него был «нервяк», но после решения продать-таки картины, которые он раньше не собирался продавать, Осокова немного отпустило, и он обрадовался, что наконец-то выспится.

«Надо позвонить Надежде, а потом доползу до дивана, и спать», – решил Осоков. Он поставил посуду в раковину, взял телефон.

– Надь, привет… Семёнов?… я уже и забыл про него… обещал постараться расширить зону поиска злоумышленников, а у самого глазки хитренькие, мол, Вы же, уважаемый Евгений Владимирович, сами всё понимаете, и мы понимаем, у Вас свои проблемы, а у нас свои задачи, творческих Вам успехов и до свидания… да пошли они все в жопу, ни к кому я больше не пойду. Послушай, я решил продать… сама знаешь, что: «Свободную кассу», женский портрет и первого Амби… конечно жалко… слушай, дай мне телефон того мужика, который на прошлой неделе приходил к вам, он деньги обещал сразу… какая тётка?… и чего хотела?… просто поговорить?… из Нью-Гемпшира?… давай, записываю… Марианна Блок? русская?… ну и хорошо, а то у меня с английским не очень… а телефон мужика?! Сергей Николаич?… спасибо… всё, пока.

Осоков стал набирать второй номер, но остановился, стёр циферки и напечатал номер американки.

– Алё, это госпожа Марианна Блок?… меня зовут Евгений Осоков… да, мне передали… нет, сегодня я не могу… если честно, я страшно устал, давайте завтра?… хорошо, в десять… «Европейская», четыреста двенадцатый номер… до свидания.

Осоков посмотрел на бумажку с номерами телефонов и сказал вслух: «Завтра. Утро вечера мудренее, тьфу, мудрее, мудрёнее, короче». Он выключил телефон, поставил его на зарядку и упал на диван.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Подходя к стойке ресепшн, Осоков с удивлением отметил, что совершенно не волнуется. В этой гостинице он уже бывал, в гостях у знакомого из Германии и на рауте, который устраивал клиент «Мирарты» для сотрудников, и Осоков тоже был приглашён. Тогда он не то что бы нервничал, но был просто возбуждён шикарным интерьером, нарядами гостей, чопорными официантами, незнакомыми блюдами и напитками.

Доложив о себе портье, услышав подтверждение, что его ждут, Осоков поднялся на лифте, нашёл нужный номер, посмотрел на часы: 10:03, постучал, женский голос предложил войти. В довольно просторном номере у окна стояла женщина. Поскольку она была против света, Осоков не видел её лица, только контур фигуры ̶ высокий, стройный, женственный. Она медленно пошла навстречу Осокову, он застыл у двери. Хозяйка заговорила странным низким с хрипотцой голосом:

– Ну, что же Вы? Проходите! – она указала рукой на кресло рядом со столиком на гнутых ножках.

Осоков сдвинулся, женщина протянула руку, Осоков пожал узкую ладонь.

– Марианна, – представилась она.

– Осоков… Евгений, – с запинкой произнёс он.

Они сели напротив друг друга перед столиком. Осоков теперь смог её рассмотреть: красивое с немного впалыми щеками гладкое лицо, возраст трудноопределим, женщине могло быть и тридцать, и пятьдесят, тёмно-карие, почти чёрные глаза, минимум косметики, тяжёлые старинные или под старину серьги, на среднем пальце левой руки единственное кольцо в стиле серёг, но не гарнитурное.

– А Онегин Ваш псевдоним? – спросила женщина.

– Нет, клич… прозвище! А откуда вы узнали?

– Надежда Михайловна Вас так назвала. Но не мне, а другому сотруднику, я просто услышала, извините. Чаю хотите? Может быть, кофе, сок или… покрепче?

– Я бы предпочёл водку или самогон, но стесняюсь попросить, поэтому просто водички, если можно.

Женщина широко раскрыла глаза, буквально на мгновение, и улыбнулась:

– Я оценила Ваше остроумие, извините, если ненароком Вас обидела. Я сама не употребляю алкогольные напитки, поэтому мне иногда сложно говорить о них, это терра инкогнито для меня. Ещё раз извините.

Женщина встала, вышла в соседнюю комнату, Осоков услышал хлопок дверцы холодильника. Хозяйка вернулась с подносом, на котором стояли два стакана и бутылка «Перье». Осоков успел опередить женщину и, испросив разрешения помочь, свернул золотистую пробочку с бутылки и разлил воду в оба стакана. Они пригубили воду, Марианна поставила свой стакан на стол:

– Извините меня в третий раз, за то, что так долго оставляю Вас в неведении целей приглашения, если не возражаете, я начну с места в карьер.

– Я весь внимание. – Осоков отметил ещё раз необычность её голоса: его нельзя было определить ни низким, как ему показалось вначале, ни высоким; тембр менялся от интонации говорившей женщины, голос был очень подвижен, и он завораживал.

– Я бы хотела отрекомендоваться. Я сотрудник интернациональной организации ICP, занимающейся распространением культуры в широком смысле. Свою национальность мне сложно определить, могу лишь констатировать, что мои предки были подданными Российской Империи. Отдел, в котором работаю я, специализируется на покупке и продаже произведений искусства по всему миру. Сектор, начальником которого я являюсь, занимается в частности поддержкой молодых художников. Эта помощь может быть оказана разными способами. Мы, наша компания и я лично, знакомы с Вашим творчеством, не скрываю, мы наблюдали за Вами, извините, неудачно выразилась ̶ как в кино про ЦРУ, за Вашим творчеством. Есть решение купить Вашу последнюю выставленную работу: «Ангел по имени Амби».

После этой информации Осоков испытал почти физически ощущение вылитой за шиворот холодной воды, мгновенно превратившейся в пар. Весь месяц, пока «Амби» стоял в «Мирарте», Осоков отгонял от себя мысли и мечты о продаже своего любимого ангела. Он страстно этого желал, особенно с учетом новых обстоятельств, но, в то же время для него было почти невозможно расстаться с «Амби». Ангел стал для него не просто скульптурой, это был его ребенок, его дитя. Это он его родил. Осоков не мог признаться, даже самому себе, что придуманное им балансирующее существо на кромке пропасти, не решающееся сделать шаг, есть он сам. «Взлетать или падать?…»