Избранные сочинения. Великий Гэтсби. Ночь нежна. Загадочная история Бенджамина Баттона. С иллюстрациями

Через полчаса снова выглянуло солнце, и по аллее к дому Гэтсби подкатил автомобиль бакалейщика с сырьем для приготовления его слугами обеда, и я был уверен, что он не съест даже ложки супа. Горничная начала открывать окна на верхних этажах его дома, появляясь на мгновение в каждом, и, выглянув из большого центрального эркера, задумчиво плюнула в сад. Мне пора уже было возвращаться в дом. Хотя дождь еще шел, он шел порывами, то усиливаясь, то стихая, напоминая неравномерное журчание их голосов, то нарастающее, то стихающее в порывах эмоций. Но с вновь установившимся затишьем я почувствовал, что затишье установилось также и внутри дома.

Я вошел внутрь; после всего созданного мною шума на кухне (осталось разве что перевернуть еще печку) я не думаю, чтобы они услышали хотя бы звук. Они сидели на противоположных концах дивана, глядя друг на друга так, будто какой-то вопрос был им задан или витал в воздухе, а от прежнего смущения не осталось и следа. Лицо Дэйзи было все измазано от слез, и когда я вошел, он подскочила и начала вытирать их носовым платком перед зеркалом. Однако перемена, произошедшая с Гэтсби, была просто разительной. Он буквально сиял; не обнаруживая себя в слове или в жесте ликования, какое-то новое благополучие светилось в нем и озаряло маленькую комнату.

– О, привет, старик, – сказал он, будто не видел меня сто лет. Мне даже на мгновение показалось, что он сейчас пожмет мне руку.

– Дождь перестал.

– Правда? Когда до него дошло, о чем я говорю, – что комната переливалась гирляндами солнечного света, – он улыбнулся, как синоптик, как ликующий покровитель воскресающего света, и повторил эту новость Дэйзи. – Что ты думаешь об этом? Дождь перестал.

– Я рада, Джэй. – Ее гортанный голос, полный больной, скорбящей красоты, говорил только о ее неожиданной радости.

– Я хочу, чтобы вы с Дэйзи пошли сейчас ко мне в дом, – сказал он. – Я хочу показать ей дом.

– Ты уверен, что хочешь, чтобы я пошел?

– Абсолютно, старик.

Дэйзи поднялась на второй этаж, чтобы умыться, – слишком поздно я вспомнил о том, какие у меня позорные полотенца, так как мы с Гэтсби уже вышли во двор и ждали ее там на газоне.

– А мой дом выглядит неплохо, правда ведь? – потребовал ответа он. – Посмотри, как весь фасад его переливается в лучах солнца.

Я согласился, что дом великолепен.

– Да.

Его глаза внимательно осматривали его, каждую арочную дверь и квадратную башню.

– Мне пришлось поработать всего три года, чтобы заработать на него деньги.

– Я думал, тебе деньги достались по наследству.

– Достались, старик, – сказал он механически, – но я потерял почти все в той большой панике – панике войны.

Я думаю, он вряд ли отдавал себе отчет в том, что говорит, так как, когда я спросил его, в каком бизнесе он вращается, он выпалил «Это неважно» прежде, чем понял невежливость своего ответа.

– О, я работал в нескольких видах бизнеса, – поправился он. – Сперва я занимался фармацевтикой, а потом нефтью. Но сейчас я ни тем, ни другим уже не занимаюсь.

Он посмотрел на меня пристальнее.

– Ты хочешь сказать, что ты уже подумал над тем предложением, которое я сделал тебе вчера вечером?

Прежде, чем я смог ответить, Дэйзи вышла из дома, и два ряда медных пуговиц на ее платье засияли в лучах солнца.

– Это вон тот огромный особняк?? – воскликнула она, указывая на него.

– Тебе он нравится?

– Он прекрасен, только я не понимаю, как ты можешь жить в нем в полном одиночестве.

– Он у меня всегда наполнен интересными людьми, днем и ночью. Людьми, которые занимаются интересными делами. Знаменитыми людьми.

Вместо того, чтобы пройти прямиком вдоль Пролива, мы спустились к дороге и вошли в дом через просторный боковой вход. Очаровательным журчащим голосом Дэйзи выражала свое восхищение тем или иным видом феодального замка, высившегося на фоне неба, садами, резким ароматом бело-желтых нарциссов и нежным ароматом боярышника и цветущих слив, а также золотистым ароматом медоносной жимолости. Было странно дойти до этой мраморной лестницы и не увидеть мельтешения входящих и выходящих из двери нарядных платьев и не услышать ни одного звука, кроме голосов птиц на деревьях.

А внутри, когда мы проходили по музыкальным комнатам в стиле Марии Антуанетты и гостиным в стиле времен Реставрации, меня не покидало ощущение, что под каждым столом и кушеткой скрываются гости, которым было приказано сидеть тихо, затаив дыхание, пока мы не пройдем. Когда Гэтсби закрыл дверь «Библиотеки Мертон-Колледжа», я мог поклясться, что услышал, как за дверью привидение того мужчины в очках типа «велосипед» разразилось своим жутким смехом.

Мы поднялись наверх, прошлись по спальням, оформленным каждая в своем историческом стиле, утопающим в розовых и лавандовых шелках и оживленным свежими цветами, по уборным, бильярдным и ванным комнатам со встроенными в пол ваннами, пока не вторглись в одну комнату, в которой какой-то растрепанный человек в пижаме делал упражнения для печени на полу. Это был мистер Клипспрингер, тот самый «постоялец». Утром я видел, как он жадно бродил по пляжу. Наконец, мы вошли в личные апартаменты Гэтсби, которые составляли ванная комната с ванной и кабинет в стиле Адамса, где мы сели и пригубили немного Шартреза, который он достал из шкафа, встроенного в стену.

Все это время он ни разу не оторвал взгляда от Дэйзи: я думаю, он переоценивал все, что есть в его доме, в зависимости от степени восторженности, которой наполнялись ее любимые глаза. Также иногда он пристально вглядывался в свои владения, заторможенно рассматривая их, будто в изумительной реальности ее присутствия все остальное теряло свою реальность. Однажды он даже чуть было не полетел головой вниз по лестнице.

Интерьер его спальни был самым простым из всех комнат, за исключением разве что трильяжа, украшением которого был туалетный прибор из чистого тусклого золота. Дэйзи с удовольствием взяла расческу и причесала ею волосы, после чего Гэтсби сел, прикрыл глаза и начал смеяться.

– Это самое смешное, что может быть, старик, – сказал он весело. – Я не могу ничего почувствовать… я пытаюсь – и не могу!

Видно было, что он прошел через два состояния и теперь входил в третье. После смущения и безрассудной радости теперь его захлестывало удивление от ее присутствия. Он так долго жил этим замыслом, не прекращая мечтать о нем до самого конца, сцепив зубы, ожидал его исполнения, так сказать, на невообразимом пике напряжения. И вот теперь, в реакции на его исполнение, он начал быстро сжиматься, как перекрученная пружина часового механизма.

Взяв себя в руки через минуту, он раскрыл перед нами два огромных лакированных шкафа-«сундука» с огромным количеством костюмов, домашних халатов и галстуков, а также рубашек, сложенных аккуратно стопками, как кирпичи, по дюжине в стопке.

– У меня есть в Англии человек, который покупает мне одежду. В начале каждого сезона, весной и осенью, он присылает коллекцию вещей.

Он вынул стопку рубашек и начал бросать их по одной перед нами: рубашки из чистого льна, рубашки из толстого шелка и тонкой фланели, которые, падая, теряли свою сложенную форму и покрывали стол многоцветной кучей. Пока мы восхищались, он достал еще стопку, и мягкая разноцветная куча стала еще выше: рубашки с полосами, завитками и в клетку кораллового, зеленого, лавандового и светло-оранжевого цветов, с монограммами цвета индиго. И вдруг, уткнувшись носом в рубашки, неестественным голосом Дэйзи начала безудержно рыдать.

– Какие же они красивые, эти рубашки! – сквозь рыдания причитала она приглушенным толстыми рубашками голосом. – Мне грустно оттого, что я никогда не видела таких… таких красивых рубашек у тебя раньше!

После дома нам предстояло осмотреть спортивные площадки и бассейн, а также гидроплан и летние цветы, но за окном дома Гэтсби снова начался дождь, поэтому мы стояли в ряд и созерцали покрытую рябью поверхность Пролива.

– Если бы не туман, мы могли бы увидеть твой дом через бухту, – сказал Гэтсби. – На конце твоего причала всегда целую ночь горит зеленый свет.

Дэйзи вдруг резко взяла его под руку, но он, похоже, был слишком погружен в мысли о том, что только что сказал, чтобы заметить это. Возможно, его посетила мысль о том, что то колоссальное значение, которое он всегда придавал этому свету, теперь исчезло навсегда. По сравнению с тем огромным расстоянием, которое отделяло его от Дэйзи, свет этот казался очень близко расположенным к ней сейчас, почти касающимся ее. Он казался таким же близким к ней, как звезда к луне. Вот, сейчас опять на причале светил зеленый огонек. Количество завораживающих его объектов уменьшилось на единицу.

Я начал ходить по комнате, рассматривая в полутьме различные объекты неопределенной формы. Мое внимание привлекла большая фотография престарелого мужчины в яхтенном костюме, висевшая на стене над его письменным столом.

– Кто это?

– Это? Это мистер Дэн Коди, старик.

Имя это показалось мне знакомым.

– Его уже нет в живых; когда-то, много лет назад, он был моим лучшим другом.

На бюро стояла маленькая фотография Гэтсби, тоже в яхтенном костюме, в вызывающей позе с запрокинутой назад головой; сделана она была, очевидно, когда ему было около восемнадцати лет.

– Я обожаю эту фотографию, – воскликнула Дэйзи. – Помпадур! Ты никогда не говорил мне, что носил прическу в стиле помпадур, и о яхте тоже ничего не рассказывал.

– А вот, взгляни на это, – быстро сказал Гэтсби. – Это все вырезки из газет, и все они о тебе.

Они стояли друг возле друга, рассматривая вырезки. Я хотел было попросить показать рубины, когда зазвонил телефон, и Гэтсби снял трубку.

– Да… Знаешь, я не могу сейчас говорить… я не могу сейчас говорить, старик… Я сказал – маленький город… Он должен знать, какой это маленький город… Ну, тогда он нам не подходит, если Детройт по его мнению – маленький город…

Он повесил трубку.

– Подойди сюда, быстро! – крикнула Дэйзи, стоя у окна.

Дождь все еще продолжал идти, но небо уже прояснилось на западе, где над морем высилась золотисто-розовая масса пенистых облаков.

– Посмотри на этот вид, – прошептала она, и затем, через мгновение: – Я бы так хотела сейчас достать одну из этих розовых туч, посадить тебя на нее и покатать.

В тот момент я попытался было уйти, но они и слышать об этом не хотели; видимо, в моем присутствии они чувствовали себя более наедине, чем без него.

– Я знаю, что мы сделаем, – сказал Гэтсби. – Мы позовем Клипспрингера, чтобы он сыграл нам на фортепьяно.

С восклицанием «Эвинг!» он вышел из комнаты и вернулся через несколько минут в сопровождении смущенного, слегка усталого молодого человека в роговых очках и с редкими светлыми волосами. Теперь он уже был прилично одет в спортивную рубашку с расстегнутым воротником, кроссовки и брюки из парусины неопределенного цвета.

– Мы прервали ваши упражнения? – спросила вежливо Дэйзи.

– Я спал, – выпалил мистер Клипспрингер в сильном смущении. – То есть, я сначала спал, но потом проснулся…

– Клипспрингер играет на фортепьяно, – сказал Гэтсби, прервав его. – Не так ли, Эвинг, старик?

– Я играю плохо. Я не… я едва умею играть вообще. Я разучился иг…

– Пойдемте вниз, – прервал его Гэтсби. Он щелкнул выключателем. Серый свет из окон исчез, когда дом весь засиял светом изнутри.

В музыкальной комнате Гэтсби включил одинокую лампу возле пианино. Дрожащей рукой держа спичку, он зажег сигарету Дэйзи и сел с ней на диване в дальнем темном углу комнаты, где не было никакого света, кроме проникавшего в комнату сияния пола в холле.

Когда Клипспрингер окончил играть «Гнездо любви», он повернулся на стуле и стал растерянно во мраке искать глазами Гэтсби.

– Я разучился играть, как видите. Я говорил вам, что не умею играть. Я разучился иг…

– Не говори так много, старик, – скомандовал Гэтсби. – Играй!

«Каждое утро,Каждый вечерРазве нам не весело?»

За окнами шумел ветер, и вдоль Пролива вспыхивали тусклые проблески молнии. Все огни на Уэст-Эгге уже зажглись; электропоезда, везущие людей, пробирались сквозь дождь из Нью-Йорка, чтобы погрузить их в домашнюю атмосферу. Это был час глубокой перемены в ритме жизни людей, и в воздухе витало возбуждение

«Одно мы знаем точно, нет ничего точнее:Богатые богатеют, а бедные – беременеют.А тем временем,Между делом…»

Когда я подошел к ним, чтобы попрощаться, я увидел, что растерянность вновь отразилась на лице Гэтсби, будто какое-то слабое сомнение закралось у него относительно истинности его нынешнего счастья. Ведь прошло уже почти пять лет! Наверняка были моменты даже в течение этого вечера, когда Дэйзи падала с пьедестала его мечты, и не по своей вине, а по причине колоссальной живучести его иллюзорной Дэйзи. Эта Дэйзи оторвалась от настоящей, оторвалась от всего на свете. Он предался созданию ее образа с какой-то творческой страстью, все время прибавляя к нему что-то, украшая его всяким ярким пером, какое приплывало к его берегу. Никакой огонь или свежесть чувств не может бросить вызов тому, что человек накапливает в своем полном призраков сердце.

Наблюдая за ним, я видел, что он немного отошел от своей растерянности, по крайней мере, внешне. Он взял ее руку в свою, и когда она сказала что-то тихим голосом ему на ухо, он повернулся к ней всем телом в порыве чувства. Я думаю, более всего завораживал его ее голос своим пульсирующим, лихорадочным жаром, так как голос этот – мечта, которой невозможно пресытиться, неумирающая, вечная песнь.

Они забыли обо мне; только Дэйзи подняла глаза на мгновение и вытянула руку; Гэтсби же теперь вообще не знал, кто я такой. Я взглянул на них еще раз, и они посмотрели в ответ на меня, отдаленно, находясь во власти напряженной жизни. Я вышел из комнаты и, спустясь по мраморной лестнице, вышел под дождь, оставив их там наедине.

ГЛАВА 6

Примерно в это же время один амбициозный молодой репортер из Нью-Йорка появился однажды утром у двери Гэтсби и спросил его, не хочет ли он что-нибудь сказать.

– Что-нибудь сказать – о чем? – поинтересовался вежливо Гэтсби.

– Ну… сделать какое-либо заявление для прессы.

Через пять минут сбивчивых объяснений прояснилось, что человек этот услышал упоминание имени Гэтсби где-то в своей конторе, но вот в связи с чем, он либо не хотел открыть, либо сам не до конца понимал. В тот день у него был выходной, и с достойной похвалы инициативой он поспешил на место, чтобы «увидеть все своими глазами».

То был выстрел наугад, и все же нюх репортера его не подвел. Молва о Гэтсби, распространяемая сотнями тех, которые воспользовались его гостеприимством и тем самым тотчас стали авторитетными «знатоками» его прошлого, возрастала все лето, пока не доросла до таких размеров, когда роль героя новостей ему уже была обеспечена. Современные легенды, такие, как «подземный трубопровод в Канаду», приписывали славу ему, а также упорно продолжал ходить слух о том, что он вообще живет не в доме, а в лодке, которая выглядит, как дом, и перемещается тайно вдоль берега Лонг-Айленда. Только вот почему эти досужие домыслы доставляли удовольствие Джеймсу Гэтцу из Северной Дакоты, трудно сказать.

Джеймс Гэтц – таково было его настоящее, или, по крайней мере, законное, имя. Он изменил его в семнадцатилетнем возрасте и в один очень своеобразный момент, ознаменовавший собой начало его карьеры, – когда он увидел, как яхта Дэна Коди бросает якорь на самой коварной отмели Верхнего озера. Джеймс Гэтц это увидел, прогуливаясь вдоль берега в тот вечер в драном зеленом свитере и в парусиновых шортах, но уже Джей Гэтсби нанял весельную лодку, доплыл на ней до яхты «Tuolomee» и сам сообщил Коди о том, что тот может поймать ветер и разбиться за полчаса.

Я думаю, что это имя он уже давно заготовил, причем даже уже тогда. Его родители были пассивными деревенскими жителями, работавшими на ферме и не имевшими понятия о жизненном успехе; в своем воображении он вообще не воспринимал их как своих родителей. Правда была в том, что Джей Гэтсби из Уэст Эгга, Лонг-Айленд, возник из его платонического представления о самом себе. Он был «сын Бога» – словосочетание, которое, если и значит что-либо, значит именно это, то есть, знание о существовании своего идеального «я», – и ему должно заниматься делом «Отца Своего» – своего идеального «Я», то есть служением громадной, вульгарной и показной красоте. Поэтому он придумал себе образ некоего Джея Гэтсби, – образ, который вполне естественно мог придумать себе любой юноша в свои семнадцать лет, – и этому образу он был верен до конца.

Больше года он пробивал себе путь в жизни на южном берегу Верхнего озера, выкапывая моллюсков и ловя лосося, или проявляя себя в любом другом качестве, которое могло доставить ему еду и крышу над головой. Его загорелое, набиравшее упругость тело жило естественной жизнью в эти бодрые дни его молодости, легко справляясь с иногда напряженной, иногда неспешной работой. Женщин он познал рано, и поскольку они испортили его, он стал их презирать: юных девственниц за их неискушенность, прочих – за их истеричное отношение к тому, что он в своей тотальной поглощенности самим собой считал обычными житейскими радостями.

Однако в сердце его кипел постоянный, неистовый бунт. Самые нелепые и фантастические мечты о себе преследовали его в постели по ночам. Целая вселенная неописуемого пирования разворачивалась пред его мысленным взором, пока тикали часы на умывальнике и луна напитывала своим мокрым светом его спутанную одежду, лежащую на полу. Каждую ночь он добавлял в эту вселенную новые ослепительные пиры до тех пор, пока сон не опускал свой занавес на какой-нибудь яркой сцене, погружая его в забвение своими цепкими объятиями. Некоторое время эти мечтания давали выход его воображению; они служили удовлетворительным намеком на нереальность реальности, обещанием того, что твердыня мира прочно покоится на крыле феи.

Инстинктивное стремление к своей будущей славе привело его несколько месяцев назад в маленький лютеранский колледж святого Олафа на юге Миннесоты. Он пробыл там две недели, придя в ужас от его прямо-таки зверского равнодушия к колоколам его судьбы, к судьбе как таковой, и с презрением относясь к работе дворника, с помощью которой он должен был оплачивать свое пребывание там. Потом он перекочевал снова на озеро Верхнее и все еще находился в поисках какого-нибудь занятия в жизни в тот день, когда яхта Дэна Коди бросила свой якорь на прибрежной мели.

Коди тогда было пятьдесят лет, это был продукт серебряных копей Невады, Юкона, всякой новой погони за металлом, начиная с семьдесят пятого года. К моменту, когда он начал совершать свои сделки с медью из медных копей Монтаны, которые и сделали его мультимиллионером, он был еще физически крепким, но уже на грани мягкотелости и, подозревая это, бесконечная вереница женщин пыталась разлучить его с его деньгами. Те не слишком благовидные манипуляции, с помощью которых Элла Кэй, репортер газеты, сыграла на этой его слабости, как мадам де Мэнтнон, отправив его в плавание на яхте, были общеизвестными для смакующей подробностями желтой прессы 1902 года. Пять лет он уже плавал на ней вдоль приветливых берегов в тот момент, когда стал судьбой Джеймса Гэтца в бухте «Little Girl».

В глазах юного Гэтца, который, опираясь на весла, взирал из своей лодки на огражденную палубу, эта яхта была воплощением всей красоты и блеска, какие только есть в мире. Я думаю, что он улыбался Коди в тот момент, так как уже тогда знал, что людям нравится его улыбка. Во всяком случае Коди задал ему несколько вопросов (в ответе на один из которых появилось на свет это совершенно новое имя) и увидел в его лице очень сообразительного и чрезвычайно амбициозного молодого человека. Спустя несколько дней он взял его с собой в Дулут и купил ему синий мундир, шесть белых парусиновых брюк и яхтенную фуражку. А когда «Tuolomee» отправилась к островам Вест-Индии и Варварскому Берегу, Гэтсби отправился на ней также.

На борту яхты он присутствовал трудно даже сказать, в каком качестве: постоянно находясь при Коди, он бывал поочередно стюардом, помощником капитана, капитаном, секретарем и даже тюремщиком, так как трезвый Дэн Коди знал, на какие подвиги расточительности Дэн Коди пьяный вскоре будет способен, и предотвращал такие непредвиденные расходы тем, что полагался все больше и больше на Гэтсби. Так продолжалось пять лет, за которые яхта три раза обогнула Европу. Это плавание могло бы продолжаться бесконечно, если бы одним вечером в Бостоне на яхте не появилась Элла Кэй, после чего через неделю Дэн Коди скоропостижно скончался.

Я помню его на портрете в спальне Гэтсби: напыщенный, седой человек с жестким лицом и пустым взглядом, – первый дебошир, который в определенный период американской истории вернул на Восточное побережье жуткое насилие западных борделей и салонов. Именно Коди косвенно поспособствовал тому, что Гэтсби пил так мало. Иногда во время разгульных вечеринок женщины даже втирали ему шампанское в волосы, так как сам он развил в себе привычку не прикасаться к алкоголю.

И также от Коди он унаследовал деньги – состояние в двадцать пять тысяч долларов. Но он их не получил. Он так и не понял ту юридическую уловку, которая была применена против него, но то, что осталось от этих миллионов, перешло нетронутым в руки Эллы Кэй. Он получил для себя исключительно уместный на данном этапе урок; туманный до того образ Джэя Гэтсби приобрел вещественность реального человека.

Он рассказал мне обо всем этом гораздо позже, но я привожу это здесь с прицелом на то, чтобы разнести в пух и прах те первоначальные дикие слухи о его предках, которые не имели с правдой вообще ничего общего. Более того, он рассказал мне это в момент душевного смятения, когда я уже готов был верить о нем всему и ничему одновременно. Поэтому я пользуюсь этой короткой паузой, пока Гэтсби, так сказать, переводил дыхание, чтобы распутать этот клубок недоразумений о нем.

Пауза наступила также и в моих занятиях его делами. Несколько недель я не видел его и не слышал его голоса по телефону: в основном я обретался в Нью-Йорке, гуляя по городу с Джордан и пытаясь понравиться ее престарелой тете, но, в конце концов, одним воскресным вечером я все-таки оказался у него дома. Не прошло и двух минут, как кто-то ввел в дом Тома Бьюкенена на глоток виски. Я, естественно, был поражен, но по-настоящему поразительным было то, что это не произошло раньше.

Их было трое верхом на лошадях: Том, какой-то мужчина по фамилии Слоун и миловидная женщина в коричневой амазонке, которая уже бывала здесь раньше.

– Я так рад видеть вас, – сказал Гэтсби, стоя на крыльце своего дома. – Я очень рад, что вы заглянули ко мне.

Как будто им было не все равно, рад он или нет!

– Садитесь. Курите: вот сигареты или сигары. – Он быстро обошел комнату по кругу, звеня колокольчиком. – Подождите минутку: сейчас я распоряжусь, чтобы для вас принесли что-то выпить.

Он был глубоко взволнован фактом присутствия Тома в его доме. Однако он чувствовал, что оказался бы в неловком положении, если бы не дал им что-нибудь выпить, смутно догадываясь, что это было все, ради чего они пришли. Мистер Слоун ничего не хотел. Лимонад? Нет, спасибо. Немного шампанского? Ничего не нужно, спасибо… Извините…

– Вам понравилась прогулка?

– Очень хорошие здесь дороги.

– Я думаю, автомобили…

– О, да.

Не в силах больше сдерживаться, Гэтсби повернулся к Тому, который до этого отреагировал на представление Гэтсби как незнакомец.

– Мне кажется, мы с вами уже где-то раньше встречались, мистер Бьюкенен.

– О, да, – сказал Том с угрюмой вежливостью, но, очевидно, не помня о той встрече. – Да, встречались. Я помню очень хорошо.

– Около двух недель назад.

– О, да. Вы были здесь с Ником.

– А я знаю вашу жену, – продолжал Гэтсби почти с агрессией.

– Вот как?

Том повернулся ко мне:

– Ты живешь где-то здесь, Ник?

– В соседнем доме.

– Вот как?

Мистер Слоун в разговор не вступал; он сидел, откинувшись надменно на спинку стула; женщина, которая была с ними, тоже ничего не говорила – потом внезапно, после двух бокалов коктейля, разговорилась.

– Мы все придем на вашу следующую вечеринку, мистер Гэтсби, – предложила она. – Что вы на это скажете?

– Конечно, приходите; буду очень рад видеть вас.

– Было бы очень даже неплохо, – сказал мистер Слоун без благодарности в голосе. – А сейчас… я думаю, нам пора уже отправляться домой.

– Прошу вас, не спешите, – призвал их Гэтсби. Теперь он уже овладел собой и хотел получше узнать Тома. – А почему бы вам… почему бы вам не остаться на ужин? Я не удивлюсь, если кто-то еще из Нью-Йорка заглянет ко мне на ужин.