Две первые скрипки. Детектив

Михаил Саталкин

Две первые скрипки. Детектив

ДОПРОС. Глава 1

Допрашивала его, неожиданно, совершенно очаровательная женщина…Ее невысокую ладную фигуру тонко облегала кожаная куртка, юбка до колен, из-под которой соблазнительно выглядывали правильной формы колени, обтянутые в свою очередь черными чулками, которые заканчивались внизу почему то армейскими ботинками. Следователь заметила, что его взгляд остановился на них, и чтобы, видимо, отвлечь, спросила достаточно жестко:

⁃ Ich wiederhole die Frage: Warum drei und nicht vier? (Я повторяю вопрос: «Почему три, а не четыре?»). Он поднял голову и поглядел ей в глаза, светящиеся особым блеском. Если бы это был не допрос, то он, несомненно, подумал бы, что понравился ей, но это холодное сияние, скорее всего обозначало, что он жертва, а она охотник. Он ясно представил, как она привычно припадает к прикладу щекой и прищуривает глаз.

Она стояла напротив него, засунув руки в карманы куртки.

⁃ Ich möchte Sie daran erinnern, dass Sie nur24 Stunden Zeit hatten, um über alles nachzudenken.(Я хочу напомнить, у Вас было только 24 часа, чтобы все обдумать), – он никак не предполагал, что самый можно сказать мирный предмет на земле – контрабас мог оказаться предметом, приведшим его на допрос к следователю «крипо».

Действительно, любым музыкальным инструментом из симфонического оркестра можно было нанести увечья человеку. Кроме контрабаса. Даже дирижерской палочкой проткнуть мозг через ухо, как это было принято у кампучийцев… Контрабас?! Нет! Он то знал, как тяжело его переносить даже с места на место. Почти как танцевать на корпоративе (хотя в его времена это так не называлось) с главным бухгалтером их воинской части, так схожей фигурой с этим прекрасным инструментом. Она, видите ли, занималась классическим танго в юности, и выпив пару рюмок разведенного спирта – других напитков она не признавала, выбирала себе жертву из присутствующих и опадала всем телом у него на плечах так , что у ее партнера подгибались колени. А в конце танца норовила завалиться на спину «красиво» ( по ее мнению), подняв ногу в туфле на шпильке и повиснув в десяти сантиметрах от пола на руках несчастного. Даже неоднократные падения вместе со счастливым избранником не заставляли ее отказаться от этого священного для нее танца.

Камер в телефонах не было…Да и мобильных телефонов тоже.

Легкий щелчок, исходящий из кармана куртки, куда была запущена рука следователя, отозвался в его голове глухим набатом. Он очень хорошо знал этот звук… Это был звук спускаемого предохранителя… «Люгер или Вальтер, – подумал он, – или Браунинг?» Какой ствол может носить она с собой? В глаза она ему уже не смотрела, глядела на стол, где лежали его руки со сцепленными пальцами. Теперь он мог рассмотреть ее получше… Красивое, живое лицо, удивительно, что достаточно полные и трепетные губы, а не две узких полосочки, которые полагались дамочке ее профессии. Прическа… Характерно для берлинских немок- чисто вымытая и совершенно бесформенная копна волос… Страха не было, он только начинал расплываться по телу, как чернила, выпущенные каракатицей, клубами заполняют пространство…

Он рассматривал ее откровенно, в упор, невзирая на опасность, которую она могла для него представлять. Леонид не знал, какую, но молодость, проведенная в стране, где от любого представителя власти можно было ждать только пакостей, действовала угнетающе на подсознательном уровне. Неожиданно для себя он заметил, что через тонкую кожу куртки, туго натянутой на ее небольшой груди, вдруг ярко проступили очертания неожиданно крупных сосков…

«Садистка, – подумал он. – Сняла ствол с предохранителя чтобы меня напугать…», – неожиданно он почувствовал сильнейшее желание ….

Страх будит в нас механизмы пробуждения всех чувств, страх смерти мотивирует стремление к размножению и возбуждает в одну секунду.

Фрау Мауэр, так звали следователя криминальной полиции Берлина, вытащила руку из кармана и с сожалением посмотрела на тюбик гигиенической помады с треснутой крышкой, которую она нечаянно сломала в кармане. У нее были необычайно сильные кисти рук, она занималась скалолазанием, могла висеть на одной руке дольше, чем любой из солдат подразделения спецназа, где она служила до поступления в полицию. Этими пальцами, на которых сейчас лежал бесполезный тюбик, она могла открутить ухо. Да и оторвать другие части тела, что ей очень хотелось сейчас сделать, глядя на сидевшего напротив нее немолодого уже человека с глазами побитой собаки, блеснувшими живым блеском при взгляде на ее маленькую грудь.

Она не стеснялась размера… Иногда выбегала на утреннюю тренировку со своим взводом с голым торсом, шокируя новобранцев и бодря старослужащих. Так всем было веселее… Штабс- унтер офицер… Этот русский, ну еврей, конечно, сидящий напротив с изуродованной губой , обвислыми усами, отращёнными несомненно, чтобы прикрыть шрам, нарушенной дикцией, видимо из- за травмы, не знал, что она выросла в Казахстане, на хуторе, среди животных, лошадей и коров, и что она, кроме немецкого . прекрасно знала русский, казахский, английский ( выученный уже в процессе переподготовки перед отправкой в Афганистан). Понимала арабский и немного чеченский. Не знал он также, что она, выросшая среди дикости природы на русской и советской классической литературе, которую ее мать преподавала в местной средней школе, хорошо представляла себе тот тип людей, к которым относил себя разглядывающий ее с мелькнувшим и потушенным вожделением субъект.

Страх возбудил его и страх тут же погасил желание. Она знала этот тип «русских», независимо на какой окраине империи родившихся интеллигентов, тонкой пленкой масла намазанный на горбушку советской действительности, гордившихся своей убогостью, которую они превозносили, как добродетель или даже иногда как единственно возможный протест перед реалиями мира.

Один вопрос ее волновал- причастен он к произошедшему или нет?

Наташа Ростова в красной комсомольской косынке. Барабан Рот Фронта. Чекистская неотвратимость. Всего в ней было понемногу в этот момент. Допрашивать было трудно, не хотелось с ним разговаривать… проще было бы взять за горло и подержать. Недолго… Минуты бы хватило… Он еще так чудовищно говорит по немецки, переходить на русский нельзя… Вспомнив, что она увидела на фотографиях, которые предоставила оперативная группа, она представила, как сжала бы горло мозгляка, глядя в его глаза, как ужас начал бы сковывать его вытаращенные , налившиеся кровью глаза… Черт… Внизу живота «щёлкнуло», на этот раз беззвучно, и она обмякла… Это всегда происходило самопроизвольно, совершенно независимо от ее желания, скорее наоборот… Никогда в спальне, как бы не был хорош мужчина. А вот так… Она бросила помаду, которая оказалась в руке вместо его горла, в ведро и достала сигареты.

– Rauchen Sie?( Вы курите?). Он удивился вопросу, курить уже давно нигде в помещениях в Германии было нельзя. Может, для допросных кабинетов делают исключения? Что с ней, она заметила мой интерес к ее плоской груди?

Как эти су4ки чувствуют нас… Он никогда в жизни не мог понять, как и чем они ощущают, что ты возбужден, и особенно, что готов кончить. По каким приметам, запахам, волнам безошибочно угадывают они этот момент? Даже если ты пытаешься отсрочить это, она парой ловких движений подгонит тебя под себя, как будто включает синхронизатор. Она и сейчас смотрит, как насквозь, через стол, так, что хочется под него сползти. Все из-за этого проклятого контрабаса, который достался ему по чистой случайности…

Леня жил в Берлине давно, дольше, чем можно было предположить. Он не был эмигрантом в привычном смысле этого слова. Не был немцем – возвращенцем из Казахстана, но оказался еврейским беженцем, будучи по папе, конечно, евреем. Ему трудно было даже подобрать правильное обозначение своего статуса. Он был метеорологом. Причем военным метеорологом… И на момент вывода советских войск с территории ГДР служил в одной из частей недалеко от Дрездена.

Лет десять назад до описываемых событий он заезжал на территорию городка, даже зашел в свой подъезд, потрогал обои на стене, который еще сам и наклеил, даже к горлу комок подкатил. На территории поселения, где раньше кипела жизнь, не было ни одного человека. Все стояло в целости и сохранности, даже окна не были выбиты. «Нейтронную бомбу бросили, что ли?»– подумалось ему. Видимо, местные власти так напугали свое население, непонятно уж чем: то ли радиацией, то ли «русским духом», но даже бомжей там не завелось. И стало ему очень печально…

Леня обошел дом, прошелся вдоль пустой бывшей столовой, завернул в штаб. Его шаги необычно гулко отдавались эхом от стен, традиционно выкрашенных в грязно- серый цвет, зашел в свой кабинет, где так и стоял его стол, выдвинул ящик в смутной надежде найти что нибудь, что сам и положил… Ящик был пустой. Прогулялся по заросшему травой плацу – тоже не ободряло… Настроение было, как на кладбище… Потом вернулся к бывшему своему дому, остановился у подъезда и задрал голову вверх, на огромную сосну, которая уже сильно переросла их пятиэтажку, где на четвертом этаже он и жил когда- то. Собственно, эта сосна и прославила его на всю ГСВГ (Группу советских войск в Германии). Вернее, не сосна, а висящая на ней тарелка телевизионной антенны, обмотанная куском маскировочной сетки. Провод, ведущий к ней, был отрезан, а скорее оторван при попытке сдернуть антенну с дерева. Да не тут-то было… Его сосед, капитан Дмитрий Мочалкин, все делал на совесть. Также добросовестно он прикрутил и антенну к немецкой сосне.Так же незаметно разместил в тайнике под подоконником «декодер» для расшифровки сигнала. Он то, наверняка, до сих пор там лежит. Как шпионская закладка…

Капитан был жилистый, упорный, неуступчивый и носил пилотку самого маленького размера. И сам был похож в своей форме на маленькую сосну, только без веток. Такие обычно ставят в казармах на Новый год. С макушкой и двумя шариками. Фуражка и две медали. Он был командиром группы радиоэлектронных помех и должен был заодно бороться с вражескими голосами. Поэтому установка запрещенной телевизионной антенны была ему чисто профессиональным вызовом.

Как свойственно всему, что происходило в советском государстве и, особенно, в его квинтэссенции – Советской армии, все и двигалось по законам марксистско – ленинской философии. Которая, в свою очередь, присвоила себе все, что было выведено еще древнегреческими философами от Аристотеля до Платона.

В данном случае налицо было практическое применение закона о единстве и борьбе противоположностей. О чем и поведал Леонид своему соседу, которого он называл Митрич. Леонид пришёл к нему с бутылкой немецкого бренди, вечером, спустился на первый этаж, хромая на правую ногу – результат его краткосрочного пребывания в госпитале, где ему лечили грибок и походя расковыряли пятку до кости и чуть не до заражения крови. Из госпиталя от вышел на костылях и заодно со своей будущей женой, медсестрой Гулей, пробывшей его женой ровно то время, пока заживала пятка.

– Митрич,– после второй рюмки сказал Леонид, – ты можешь телевизионную антенну поставить? Вон на елку эту?

– Во-первых, это сосна. Во-вторых, меня особист в тот же вечер расстреляет, как узнает. Капитан моргал маленькими глазами так часто, будто у него был тик. В принципе был он человеком правильным и нарушать предписания для него было смертоубийственно.

– Митрич! Тут обороноспособность страны на кону стоит!

–Ты чего, Леня?! Перепил? Замполит каждое утро на построении гундит: «просмотр телевидения предположительного противника с территории ФРГ категорически запрещен», я ответственный за это! А ты меня на преступление толкаешь.

– Митрич! А ты знаешь, что в госпитале немецкое западное телевидение смотрят?

– Вот суки! Завтра откручу им все провода!

– Погоди, послушай! – и Леня – военный метеоролог изложил на ухо соседу план своих действий. Митрич задумался, заелозил тощим задом по стулу, судорожно моргал глазами: ну не мог он переступить через инструкцию! Военная косточка вставала поперек горла! Но Леонид был неуступчив! Предки брестских евреев, наградившие его выдающимся попугайским носом, вдохнули в него помимо этого все возможное обаяние рыночного торговца, которому проще уступить, чем сопротивляться. В итоге, через два дня капитан Мочалкин, переодевшись в « техничку», и пока с аэродрома не вернулись сослуживцы, ловко залез на дерево с веревкой на поясе по разлапистой сосне на уровень четвертого этажа. Он сбросил конец вниз, где поджидал его предприимчивый метеоролог с антенной тарелкой в руках, которую сварганил из разных подвернувшихся под руку частей технически подкованный сосед. Подтянул ее наверх и накрепко присоединил двумя хомутами к стволу ничего не подозревающей сосны. Спустившись вниз, капитан только и сподобился выдать:

– Подведешь меня под трибунал…Один под расстрел не пойду!,– пробурчал он, глядя с неприязнью на свои ладони, измазанные в сосновой смоле.

– Не боИсь! Все будет хорошо! – Леня был в радостном предвкушении.

Авиационный полк, в котором служили два наших друга, как и любой авиационный полк в каждой стране мира, нуждался в прогнозе погоды на завтра, послезавтра, неделю месяц, год, вечность. Это было очень критично – знать погоду. Не нужно объяснять, мне кажется. Кто из нас не сидел в аэропорту из-за отмены рейса по «погодным условиям». А для боевого полка? Нужно точно знать- осадки, грозу, град, ветер, облачность, температуру. А как ты тут узнаешь? Для этого существовали метеорологи, которые в свою очередь не обладали никакими действительно приличными инструментами для выяснения этой проклятой погоды на завтра. Ну, запускали какие-то зонды, вели какие-то наблюдения. Но в итоге, конечно, тыкали пальцем в небо в прямом и переносном смысле!

Счастливый грибок, поразивший Ленину пятку, облагодетельствовал его еще и сакральным знанием. Еврейский мальчик Лёня, живя в своем Бресте, конечно, знал польский, русский и «Здесь – литавры!»– идиш, на котором разговаривала его бабушка! Оказавшись в Германии на месте своей службы, он вдруг понял, что язык, на котором говорит «аборигенское» население этой страны, не сильно то отличается от того, что уже тирибулькало у него в голове благодаря еврейской бабушке.

Ох уж эти бабушки! Сколько судеб они изменили, сами того не желая!

Через полгода службы и просмотра телевизионных передач телевидения ГДР, что не возбранялось, он абсолютно сносно мог изъясняться на немецком языке и достаточно уверенно понимать местных, которые так или иначе проникали в часть в основном с небольшими гешефтами или услугами.

Попав в госпиталь, приглянувши себе стройную медсестру и выбрав по ее совету местом для их первого уединения кабинет руководителя госпиталя, вернее не сам кабинет, а приемную с кожаным диваном и телевизором, он сделал потрясающее открытие. Телевизор вещал, естественно, на немецком языке, но только с западной телевышки. Гуля, которая и по-русски то плохо говорила, греша сильным татарским акцентом, какой уж там немецкий, никакой разницы не замечала. Включила телевизор для звуковой завесы, предполагая более близкое знакомство с бравым офицером, нос которого (этой примете научила уже ее бабушка Альфия) предвещал приятные испытания физиологического характера. Это была ошибка… В этот раз ее спутник не воспользовался возможностью обвить себя гибким телом медсестры и на практике проверить пропорциональное соответствие размеров органов по бабушкиной шкале!

Он уткнулся в телевизор и смотрел туда не моргая. И ладно бы шел футбол, это хоть как-то могло бы объяснить его отвратительное поведение! Там шел прогноз погоды! На экране была карта Германии, причем, чтобы уесть своих «демократических» соседей, проклятые бундесы показывали погоду ВСЕЙ Германии, как будто и не было никакой границы между восточной и западной частью! На экране двигались тучи, сверкали молнии, мелькали цифры с параметрами давления и температуры, стрелками, как на штабной игре, показывалось направление и сила ветра. Старший лейтенант Гутарий аккуратно убрал руку с Гулиной талии, вскочил и на одной ноге попрыгал к столу с таким видом, как будто собирался выброситься в окно в тройном прыжке. Он схватил карандаш, первый попавшийся лист бумаги и начал судорожно записывать, глядя на экран, все, что успевал ухватить. После этого чмокнул Гулю в щеку, сказал, что он ее вечный должник и ускакал к себе в палату.

Гуля, служившая в госпитале не первый год, знала, что он никуда не денется. Конкуренткой ее была только повариха Маша и две телефонистки. Остальные жительницы их военного городка были замужем, а этот «одноногий», со слов хирурга, еще неделю будет тут скакать, далеко не упрыгает. Она застегнула халат, выключила телевизор и отправилась в ординаторскую пить чай с молоком по рецепту своей татарской бабушки, которую мысленно называла «нанейка». Оставив на сегодня как своего спутника, так и уже проверенный ими на упругость диван в полном покое, она и сама была спокойна: хороший будет трофей.

На следующий день наш метеоролог утром «подкатил» в прямом смысле слова к начальнику госпиталя (сердобольная Гуля вытащила из-под лестницы давно стоявшую без дела кресло- каталку) и попросил того доставить его срочно прямо к командиру полка. По делу необычайной важности. Его крупные еврейские глаза над орлиным носом горели неземным огнем. Неистребимая сила этого неугасимого пламени нарожала более сотни Нобелевских лауреатов из его рода-племени. Спалить дотла начальника госпиталя? Никто бы и не заметил! Начальник подумал, посмотрел в эти безумные глаза, да и выделил ему свой УАЗик. На всякий случай…

Командир полка выслушал Леонида, сильно нахмурив брови. По его лысому черепу катались желваки, перекочевав туда с квадратной челюсти. Вызвал Лениного начальника. Что-то обсудил с ним. Потом Леонида завезли в кабинет на каталке. Некоторое время препирались, наконец командир выдал вердикт:

– Ночные полеты отменяем. Всем оставаться на местах до особого распоряжения, старший лейтенант Гурарий сидит на своем кресле в предбаннике моего кабинета и ждет. Если грозы, которую он нам тут наобещал, не будет, то я ему лично вторую ногу сломаю.

Старший метеоролог – непосредственный начальник Леонида, в сердцах собрал бумаги со своими прогнозами со стола и, забыв спросить разрешения, вышел.

Леня остался сидеть на своем кресле. Он мог, конечно, вставать, но ему казалось, что так безопасней. Не будут же его бить на инвалидном постаменте.

Мы всегда хватаемся за последнюю соломинку, какую бы гротескную форму она ни принимала. Как в детстве прятали голову под подушку или залезали под одеяло, так и во взрослом возрасте находим себе какой-нибудь фетиш и им прикрываемся. В данный момент монастырём Леониду послужило инвалидное кресло, стоявшее у дверей лютого командира по кличке Киллер, данной ему когда-то одним из технарей двухгодичников, да так и прилипшее, и кочующее с ним от гарнизона к гарнизону. Леня, сидящий на кресле, вцепившийся напряженными до белизны костяшек пальцами в колеса управления, со своим горящим взором и горбатым носом напоминал скорее не орла, а грифа – стервятника, оказавшегося в курятнике на насесте и ждущего смерти. Только не чужой, а своей.

Стемнело. Хотелось в туалет, но Леонид мужественно терпел. Ему казалось, что если он встанет, то спугнет свое счастье, сольет его буквально в унитаз и готов был терпеть столько, сколько нужно. В итоге так и заснул с открытыми глазами, вернее провалился в небытие…

Он так глубоко погрузился в свою тревожную нирвану, что пропустил удар грома… Никак не отреагировал. Услышал, конечно, звук и подумал спокойно так: «Гроза…». Из оцепенения его вывел непосредственный начальник, который буквально бежал по коридору:

– Колись, Гурарий, как узнал? Ничего же не предвещало? Я зонды запускал, все приборы перепроверил! Барометр, б…ть, будь он неладен, не упал, сволочь! Не свалился! Не рухнул!!! Как ты узнал!? Гурарий! Чего ты на меня таращишься!? Клюнь еще! Жи#овская морда!

Отворилась дверь командира полка. Вернее, не отворилась, а отскочила от косяка, звонко хлопнув по стене. В проеме стоял, сурово сдвинув брови, особо выдающиеся на фоне гладко выбритого черепа, сам Киллер, полковник Васин. (Нужно заметить, что данная ему громкая кличка явно сообщала об уважении подчинённых, ибо при других обстоятельствах к фамилии Васин, конечно, прилепили бы уж совершенно неподобающее слово из трех букв. «ХХХ …Васин на все согласен».) Брови его, жившие отдельной жизнью, как два бурундука на мяче для регби, показывали «ясно» лучше, чем барометр метеорологической службы…

–Свободны оба, – сделал многозначительную паузу и добавил, – Обоим повезло…

С этой минуты Лёня стал легендой. Шаманом. Колдуном. Ведуном. Пророком. Весь контингент стоявших в разных городах группировки войск подразделений знал, что есть такой Леня, ясновидящий, который всегда предсказывает правильно погоду и никогда не ошибается. За это он имел право каждый день после обеда не приходить на службу, а заниматься этими самыми предсказаниями. Составлять прогноз, простите. Так он объяснял начальству. Что ему нужно концентрироваться и соединиться с тонкими полями.

Секрет знал только Митрич, который, как нам известно, прикрутил напротив Лениного окна антенну, протянул к его телевизору тонкий, чтобы снизу не было видно кабель и настроил на «вражеские голоса». После обеда каждый день наш метеоролог приходил домой и «концентрировался». Включал телевизор и крутил пассатижами «шпенёк» развалившейся от слишком частого использования рукояти переключения каналов, перескакивая с одного прогноза на другой по изученному им уже расписанию. Записывал данные в блокнот и позже переносил их в рапорт и бланк сводки погоды. И никогда не ошибался!

Его побаивались. И только капитан Мочалкин улыбался своим узким лицом, повязанный обетом молчания, хотя кошки скребли его офицерскую душу, как лоток с песком. Непорядок все-таки…

Благодаря ореолу, окружавшему его, знанию немецкого языка, пробудившимся способностям к коммерции и массе свободного времени Леня все больше стал втягиваться в нарастающие товарно – денежные отношения военных с гражданскими. Советских военных и немецких гражданских. Пьяный Президент Ельцин еще не продирижировал отходную военному оркестру, но грандиозное по масштабам разворовывание имущества уже началось. Леня оказался одной из самых действенных шестеренок этого процесса. К большим делам, конечно, его не допускали, там посторонние были не нужны, но на полковом или гарнизонном уровне он влился в процесс по полной! Он закупал лампочки на сто лет вперед, продавал горюче- смазочные материалы, выменивал кирпичи на колючую проволоку, менял гдэровские марки на бундесовские, а самое главное, что он выяснил: на метро в Берлине можно было без препятствий ездить в западную часть и никто никого не проверял! Достаточно было одеть гражданскую одежду, сесть в метро и проехать до нужной станции. Все! Ты в другом мире.

Окончательную индульгенцию на свободу перемещения он получил, когда купил замполиту подержанный, очень сильно подержанный Opel за 300 марок ФРГ, чем вызвал в том неописуемый восторг и поддержку всех его коммерческих начинаний. Негоциантская карьера Леонида чуть не закончилась трагически, когда он взялся посодействовать контрабанде сигарет, которыми до отказа было набито брюхо армейского АН – 12, приземлившегося на их военном аэродроме. Сопровождая грузовик в договоренное место в район берлинского Марцана, он был жесточайшим образом избит конкурирующей организацией – вездесущими вьетнамцами, контролировавшими тогда «черный» сигаретный бизнес Берлина. Его выкинули из кабины и избили палками. Кулаками мелкорослые вьетнамцы драться не любили. Раздробили лицо, напоминанием чему остался шрам на верхней губе, превращающий ее почти в « заячью», да и мало того, сдали их всех в полицию, которая начала расследование против воинской части, но, к счастью для него, по политическим причинам « съехавшая» с расследования, оставив у Леонида жесткий страх пред занятиями большой коммерцией, в этих вечных «ножницах» между бандитами и правоохранительными органами.

В то время Западный Берлин открыл на целый год прием всех евреев на дальнейшее проживание в своих недрах. По совету кого- то , он уже не помнил кого, много тогда в Берлине оказалось « перебежчиков», он приехал в Приемный пункт еврейских беженцев в Берлине на OttoGrothewohl Strasse , где подал свидетельство о рождении отца, где было написано определяющее судьбу многих выходцев из Союза заветное слово «еврей». Ему выдали документ, предоставили жилье, подобно тысячам действительно там жившим, а в основном быстро смекнувшим и любым невообразимым путем приехавшим из необъятной страны своего проживания на этот «Мед». Да так и прижился. Кем только не работал он за эти годы – начиная от садовника, заканчивая уличным торговцем. Но ничто не могло больше превзойти состояния восхитительного восторга беззаветной торговли «родиной» в виде имущества его воинской части. И внушало животный страх перед любой коммерческой деятельностью. Так тоже бывает. Иных не отлучишь, хоть что с ним делай, а Леонида как отрезало… Он устроился в компанию по торговле запасными частями и работал себе спокойно… До поры до времени…