Тутытита

Вечером нас обычно никто не подвозил, и мы часами кого-то ждали. Утром всё повторялось. На выходные мы поначалу выбирались в Мурманск, и это был праздник.

Каждый день кто-то приезжал, ему объяснялось всё, что случилось. Но ждали какого-то самого что ни на есть главного адмирала из Москвы. К его приезду должны были подготовить все необходимые акты. Сели за акты. Приезжал новый учёный, и акты переделывались.

Вот тут Андрей погас взглядом. Посерел лицом и сказался больным. Я ему поверил и остался один.

Сколько мы там этих актов настряпали, я не считал. Штук сто. Многие из них были переделками старых. Всё это проводилось в нервозной, матерной, впрочем, обычной там обстановке. Это когда мат произносится чаще, чем предлоги, а слово «извините» вообще не произносится, потому что на него, на такое слово, нет никакого времени. Как выяснилось потом, я где-то подписал не тот акт, не с той самой нужной формулировкой, и можно было предполагать, что виноваты мы. Всё это выяснилось потом. А тогда я всё так же каждый день доставлялся в кабинет к Самойлову, курил, смотрел в тысячный раз одни и те же схемы, слушал матерные арии Окунёва, а вечером кис в ожидании попутной машины.

Вскоре приехал долгожданный адмирал, и все задрожали. Прочитав в течение получаса акты, он созвал общее собрание, пробубнил, что все, кто тут есть, – жители далёкой страны Гондурас. И мы, конструкторы, и тутошние скромные носители пугливых первичных половых признаков. И уехал. Все стали потихоньку разъезжаться. Все, кроме меня. Мне нужно было написать ещё несколько актов, уже для наших. А ещё дождаться снятия этого клапана, записать его номер и сказать, чтобы отправляли нам, в КБ.

Вскоре я уехал, счастливый и потный. А дело тем временем дошло до Москвы, до самого атомного министра, который, впрочем, в атоме понимал только то, что там что-то опасное есть. Через месяц акты доползли и до нас, до Питера. Долго наша конструкторская профессура их нюхала, пробовала на прокуренный коричневый зуб, пока наконец не завизжала – какого рожна я подписал акт на пятидесяти листах, а там была фраза, на двадцать четвёртом листе, которая ну никак, никак не должна была быть. Я не знал, что им всем на это ответить. Подпись действительно была моя. Как всегда, красивая, но по резким, дёрганым стрелкам я видел, что злая такая подпись.

Потом подъехал и клапан. Вскрыли коробку, поглядели – клапан не тот. Стали звонить северянам. Те изумились и сказали, что какой я им указал, тот и прислали. А я что ж – тоже сказал, что какой мне клапан наверх подняли, тот я и записал, на него же и указал к отправке. Клапан отправили обратно на флот.

4.9

После видяевской аварии меня послали на другую базу северян – «Западная Лица» – на очередное обследование. Это куда мы с Андреем привод возили. В связи с последними событиями мне надлежало три клапана всё-таки разобрать, как того требуют наши программы.

Я поехал один, потому что Андрея перед самой моей отправкой Лариса зачем-то послала на два дня куда-то с какими-то бумагами. После Видяева у нас в КБ улыбаться стало дурным тоном, а серьёзная обстановка – вот прямо совсем не моё, поэтому я поехал с радостью. Эта командировка – моя последняя, самая трудная, в ней-то я чуть не умер во второй раз за всё КБ.

В первый же день прибытия на базу я бросил ноут в гостинице и поехал к начальству, дабы передать им, что я уже тут.

Меня встретил не сам Окунёв, который как раз там главный, а один из его помощников. Я сильно обрадовался, когда узнал в помощнике Васю – мы с ним один факультет заканчивали, только он на два года старше. Васька, после того как слёзы радости нашей встречи просохли, был немало удивлён тем, что на одной из боевых лодок таки придётся разбирать три клапана. Про Видяево он, конечно, слышал, но думал, что его лично это никак не коснётся. Коснулось вот. Погоревал по этому поводу. Но что делать: надо, требуют – значит, надо.

Я посчитал задачу на первый день выполненной и уехал обратно в гостиницу.

Теперь о гостинице Западной Лицы. Сама эта база – штабная для нескольких дивизий, и посему в гостинице был произведён почти полный, почти евро, почти ремонт. В моём одноместном номере были хорошие белые обои, нормальные шторы на пластиковом окне, не ржавые, блестящие краны в душевой – без горячей воды, – совмещённой с туалетом. Ещё имелись стул и нормальная деревянная кровать.

Ну вот, собственно, и всё.

Я поковырял ножом в консервах, вроде поел, завалился на кровать, закурил и включил ноут, у меня там было целых три фильма. Один успел посмотреть и уснул.

На следующий день в штабе меня смогли выслушать только после обеда, который, разумеется, на меня не распространялся.

Морской штаб – это улей такой, где все бегают, строятся, кто-то громко говорит, готовя к чему-то кого-то; там постоянные проверки и комиссии – строчат срочные отчёты, планы, собирают доклады и… и до бесконечности можно говорить, что они там делают. Причём каждый офицер, если с ним в промежутке покурить, непременно скажет про так надоевшую их всеобщую мать, и кому это надо – хрен поймёт, а уж какой толк с этих бумаг – даже хрен не поймёт.

Поэтому утром мне Вася сказал, чтобы я посидел минут десять в его кабинете, а пришёл часов через пять и крепко задумался над программой моих работ, будто читал её в первый раз. Потом сказал, что это сложная операция – разбор клапанов, тем более что там один ну никак нельзя бы разбирать, и нужно запрашивать добро у технического управления, для чего нужно составить грамотный факс, а я чтобы пока ехал в гостиницу и ждал звонка.

Я ждал несколько дней, никто мне не звонил.

Западная Лица в сравнении с иными базами – большой город, там есть домов целых штук тридцать, несколько магазинов и даже кафе «Лейла». Между всем этим чудно гулять в полярный день – а тогда он и был – минут двадцать пять. Ещё у меня в Лице жил по ту пору одноклассник, Ромка, но служил он в том самом Видяеве, в три берца по карте, и часто стоял на вахтах.

Поэтому после гулянки всегда тянуло в гостиницу. В гостинице хорошо – евроремонт, тёплый санузел и три фильма. Которые на четвёртый день мне надоели, я их выучил наизусть, и поэтому меня куда-то тянуло. А некуда.

Наконец позвонили из КБ:

– Ну как?

– Никак, – говорю. – Запрашивают в техническом управлении разрешение на разбор.

– Подгоняйте их, настаивайте, вы же офицер!

Я позвонил Васе на следующий день, тот сказал, чтобы я приезжал, потому что на факс ответа хоть и нет, но раз мне надо, то приезжай.

На следующий день мы с Васей решили, чтобы не терять времени, найти начальника ремонтной бригады – только они имеют разрешение разбирать-собирать – Славу, и послали за ним матроса, который пропал на полдня. После обеда появился матрос и сказал, что Славу не нашёл и его, матроса, там невзлюбили и прогнали, но он-де успел передать, что в штабе бригадира ищут.

Слава в штабе появился лишь на следующее утро – с перегаром, в мятых штанах и с кислым вопросом на лице: «Чё?»

Ему показали образец предстоящих работ. Слава повертел бумажку в грязных руках и сказал, что это никак не возможно, так как у него работ по самый пах. И если нам так уж это надо, то будьте любезны, вбивайте в полугодовой план. А с разбором последнего клапана у него вообще не поддающаяся решению проблема, так как для этого нужен особый инструмент, который у него какая-то подлюка ещё два года назад взяла и не вернула. Ну он не совсем так, конечно, сказал, но что толку его цитировать, когда меня спеленала грусть после его проникновенных слов.

Я уехал в городок, так как мы договорились всё-таки ждать факса, а Слава – такая-растакая кобелья жена, и с ним разберутся, как положено. Но в пределах нормы, так как другого Славы там нет и не будет.

Наконец поймал Ромку с вахты, и мы с ним хорошо посидели в «Лейле». После этого я чудно спал в гостинице, а то на трезвую уже ну никак не спалось.

Ещё четыре дня я обследовал лодки, где не нужно было ничего разбирать, а факс всё не приходил. Да и узнать-то об этом было порой трудно – Вася же в штабе служил, и телефон его подолгу не отвечал. Порой сутками.

Мне звонили из Питера:

– Ну что, уже начали разбирать и измерять что нужно?

– Так нет же.

– Как же так?! Не смешите нас, уже две недели прошло! Вы что, вы же офицер или кто?! Настаивайте там.

– Хорошо, – отвечал я, – настою.

Факса с разрешением всё не получалось, Вася обещал позвонить куда надо и даже звонил при мне однажды; ему сказали перезвонить, потому что у них там учения.

На четвёртую неделю в гостинице хорошо. Встанешь с кровати, покуришь, выглянешь в окно – там магазин и иногда ходят одинаково одетые люди, – посмотришь кино, которое уже давно разобрал на неинтересные цитаты, полежишь, покуришь, полежишь, посмотришь в окно, нацарапаешь на обоях что-то важное. Нет, на четвёртую неделю в гостинице уже не так хорошо. Надо гулять.

Гулять на четвёртую неделю в Лице тоже хорошо. Воздух уже морозный, конец октября, за тем домом труба и тупик, а за тем – поле чистое. Нет. На четвёртую неделю гулять там уже не так хорошо.

В гостинице иногда ругал себя, что рассказываю сам себе смешные истории и смеюсь же.

Ходил в «Лейлу» сам. Плясал так, что приходили смотреть из соседнего – там их два – зала. Потом хорошо спал до утра.

Однажды не выдержал, поехал на базу и, как водится, просидел у Васи половину дня. Потом он пришёл, но легче не стало, потому что у Васи срочная проверка и надо готовить документы.

Пошёл уезжать – это всегда грустно, никто же не везёт, сломался автобус к тому же.

Простоял часов шесть, вымерз так, что чувствовал, как кровь пульсировала в ступнях, а от курения губы потрескались и кровоточили.

Больше ног промёрзли мои осенние туфли, и когда я спрыгивал со служебного «КамАЗа» – метр высоты, – у меня на правой ноге от носка и до каблука отлетела подошва. Отскочила, но оторвалась не до конца. И я шёл, высоко поднимая правую ногу и зачерпывая подошву назад к носку, словно хромоногий муж цапли.

Хорошо, Ромка привёз свои новые военные ботинки, они хоть и на два размера больше, чем моя нога, но подошвы на них от мороза не отлетали.

Мне звонили из Питера:

– Не нужно нас смешить! Вы там что или кто, в конце концов! Немедленно начинайте разбор!

Мне до жути хотелось их всех послать и сказать, что наша встреча была с ошибкой, и ещё много всего ласкового. Но собрав остаток воли во что его обычно собирают, ответил, что полон оптимизма, так как заветный факс вот-вот придёт. А там уж я быстро, я ж умею, что вы.

Потом я заболел и три дня не вставал с кровати, дотягиваясь лишь до сигарет, выкуривая и снова проваливаясь в болезнь с выделением тепла и головокружением. Мне кто-то звонил, я не отвечал или швырял телефон в тумбочку, на которой ногтем выцарапал знакомое слово.

Когда болезнь стала отходить, я понял, насколько сильно хочу есть, и стал собираться в аптеку и в магазин. Денег в моей сумочке не оказалось. Всё, что оставалось – тысяч пятнадцать или около того, – ничего не было. Возможно, я их сам выронил, когда рылся в карманах в магазине, а может, и горничные вытащили, когда ездил на базу – как узнать? И я снова рухнул на кровать. Была суббота, денег и еды взять было негде, и я понял, что умираю, видимо.

Два следующих дня, до вечера воскресенья, говорил сам с собой. Пытался с телефоном, но денег на нём не было.

Вечером в воскресенье ко мне заехал Ромка – я звонил ему, ещё когда деньги на телефоне были, и мы договорились, – забрал меня к себе, накормил и отмыл, а то я уже сильно источал кабалу и тоску.

В понедельник я дозвонился до Ларисы и сказал, что денег у меня нет, в ответ услышал злобное рычание, на следующее утро мне перевели денег на карточку, я заплатил за гостиницу и меня не выгнали, как много раз обещали.

Ещё два раза съездил на базу, там мне сказали, что факса так и нет, я уехал оттуда в Мурманск. Силы иссякли. Запас экспрессивных слов тоже.

По приезде в Питер я увидел, что по отделу уже ходит другой человек, чуть моложе меня, но флотского офицера я узнал сразу. Мне шепнули, что его готовят на моё место.

Тогда я принёс Ларисе заявление на увольнение, она ответила мне:

– Спасибо, что поняли верно.

Так я перестал быть конструктором, что, в общем-то, честно, ведь никаким конструктором я никогда и не был.

Погодите, спросите вы. А где, собственно, продажи, что по теме книги? А это вот всё и есть – по теме. Договорные отношения с внешним миром как-то сами собой произрастали из связей наших метров и из неизбежности, как, например, с флотом. Куда им ещё обращаться, если вот там, в Питере, сидят те, кто умеет красиво рисовать затвор, а ещё есть страдальцы, которые приедут и подпишут, что надо. В этой организации, как и во многих других – я это позже узнаю, – никакой отдельной службы продавцов не имелось. Такие организации обречены. Мэтры уйдут на покой, а флот рано или поздно отвернётся, найдя иных страдальцев. Ведь, как известно со времён первого продавца Каталонии дона Эстебана Перейры, обладателя самой богатой на побережье коллекции расписных сомбреро, – артель, которая не кормит своих менеджеров, будет кормить чужих.

5. Продавец на Кировском заводе

Вообще ух какое лирическое:

Обессловлена ты, обесчуена,Попой к западу зафэншуена.Исколол я своей бородоюТвою свежебритую оригами.Благодарила меня собою,И стоном лишая Луну покоя,Ты разводила тучи ногами.

В эту организацию я попал по знакомству. В ту пору от самого завода остались лишь название и администрация, на его территории же работали штук двадцать или больше дочерних предприятий. Они исправно отстёгивали в администрацию завода, а он давал им кров и общее на всех имя, славное своей историей и заслугами, – Кировский завод. То есть у каждой «дочки», конечно, было своё название, но все они относились к заводу и могли при случае козырнуть – мы, мол, такие-то, нас все знают.

Кто-то там печатал книги, кто-то пытался делать гусеницы для трактора, иные резали металл или продавали шампиньоны. Наша организация выгодно отличалась от многих – у нас имелся свой цех, в котором на разных станках можно было выточить какую угодно полособульбу, весьма необходимую рабочему классу любой части России. Необходимости в холодных звонках не имелось, нас и так забрасывали запросами, наивно полагая, что мы и есть тот самый могучий Кировский. Поэтому отдел, где я работал, назвали пространно: «Отдел продаж, договоров и маркетинга». Всё совместили, накидали туда, нагрузили и обрадовались – всё, эти направления прикрыты. Из всего названного мы, по сути, занимались лишь договорами. Потому что какие это продажи – нам позвонили, мы выставили счёт, они согласились, потому что мы Кировский и лучше нас никто не сделает. И потому что какой, к чёрту, маркетинг. Кстати, что это за зверь? Изучение рынка? Но как, если сегодня мы варим уголок, а завтра выпиливаем прищепки для белья? Да и зачем, если все и так звонят, а мы – нас в отделе было пять человек – и так уставали отвечать на входящие звонки.

Связи между количеством договоров, их суммами и получаемой премией не имелось никакой. То есть назаключал много – ты молодец. А если мало – то лишат надбавки. Вот и вся премия. Как на флоте. Лучшее поощрение – это отсутствие взыскания.

И табельная система. Пришёл к полвосьмого, сдал пропуск – и до семнадцати ты его не увидишь, а значит, тебя не выпустит охрана, по периметру колючка, в самоволку не сбежишь. Все полтора года, что я там пробыл, я был в заточении с утра до вечера, я себе виделся этаким сидельцем за правое дело, страдальцем. Ну вроде как пламенный борец за идеи революции. Мы страдаем, мол, чтобы следующим поколениям было прикольней жить, богаче и слаще. Под следующими поколениями я видел себя, только потом, когда заработаю тут много денег. Я в этом не сомневался. Менеджер вообще мало когда должен сомневаться в своём скором обогащении. Даже когда нет никакой связи между продажами и премией, как там.

Как я уже сказал, нас было пятеро в этом отделе. Начальница Ирина, хабалистая девка двадцати восьми – на тот момент – лет. Ещё три дамы плюс-минус года два от Ирины и я. Импозантный, образованный и ещё много такого, от чего – мне казалось – я тут для местных девах буду весьма интересен. И вообще, после недавнего флота в такой цветник – я думал, что это удача.

Месяца через три я понял, что по поводу цветника и удачи я ошибался. Женский коллектив – весьма странная формация для работы. Хорошее настроение – работаем. Плохое – с мужем поругалась, например – вообще не подходи. Вечные склоки и обсуждения кого-то и за что-то. Или просто так, без причины, но постоянно. Иногда Ирке это надоедало, и она крыла девок матом, словно каботажник в Мурманском порту – просто, открыто и смачно. Но чаще всего именно Ирка и затевала те самые обсуждения. В такие моменты я часто выходил из кабинета куда-нибудь, где брутальность была посильнее. В курилку, например.

Мне рассказали историю, как Ира два года назад пришла сюда рядовым сотрудником, но почти сразу выпихнула старую начальницу. Она сказала директору, что на одной из атомных станций её личный дядя трудится директором, а посему она привезёт сюда столько договоров на что ни попадя, что обязана быть минимум начальником отдела. Поскольку её, Ирина, ценность для фирмы будет неоспорима. Директор поверил её пламенной речи. К тому же она была почти тут же подтверждена пусть и небольшим, но договором на какое-то там обследование. Слухи быстро дошли до прежней начальницы отдела. Но Ира в коридоре выдрала той клок волос, дико крича матом; мешать им не пытались. Так Ирина и стала начальником отдела. С тем самым единственным, но ответственным договором у своего личного дяди.

Девки отдела её побаивались. Да и самому мне не всегда в её присутствии было уютно. Нет, ну конечно, те слова из её лексикона я очень даже знал. Мы с ними были даже гораздо ближе знакомы, чем она. Мы просто были родственниками в сравнении с ней. Но я никак не решался перейти в разговоре с ней на удобную ей манеру фраз портового грузчика. Всё же дама. Хотя и от дамы там почти ничего не было, кроме юбки.

Я делал то же, что и все. То есть отвечал на звонки, заключал договоры, отправлял их на производство. Кстати, о договорах. Ира где-то в умной книжке вычитала, как именно надо их оформлять. Где запятые, где абзацы, какой отступ, где цифрами, где буквами – чтоб всё точь-в-точь соответствовало. Она зорко следила за каждым из нас. И не дай бог где-то отступить на знак там, где не надо было. Сразу включался слесарь, у которого опять засорилось, а не должно было, потому что вчера лично проверил, но пришли мутанты, у которых вместо рук задницы, и всё засорили. Дайте, мол, всё сюда, сама сейчас переделаю. И за что вы только деньги получаете, если мне всё самой приходится. Незаменимая, в общем. За это наши девочки подобострастно улыбались ей всегда, когда бы и где бы Ира ни появилась. Хоть в каком настроении.

Кстати, у меня всегда имелся по договорам вопрос, который я так никогда и не решился задать. Какого чёрта у всех иных организаций, которые нам массово слали эти договоры, формы разные. Какие-то другие, с иными отступами, запятыми и абзацами? У их договорных отделов другие учебники? Причём у всех разные?

5.1

Так как я был в отделе единственным мужчиной, меня стремительно стали использовать как курьера, ибо штатных там не было, на них экономили. В любую погоду я возил документы или образцы изделий, часто негабаритные. Меня за это не пускали в маршрутные такси, и мне приходилось тащить всё на себе. С тех пор я не разделяю бытующее мнение, что курьер – вполне приятная такая работа, езди по городу в своё удовольствие. Это же чудо что за работа. Такая, что порой даже непонятно, за что им, курьерам, платить. Сплошное здоровье, а не работа.

Кстати, платили мне совсем мало. Ну для того чтобы целыми днями разъезжать по городу на платном транспорте – точно мало. Бесплатные – те, где я мог показать своё пенсионное удостоверение заслуженного флотоводца – довозили не везде, а у нас как раз адресаты и были в основном там, где ой как не везде. Дали мне однажды полную сумку разного железа, и я её должен был отвезти на терминал Пулково. Помню, как я шёл от угла трассы туда, а там ещё километра два, и с неба на меня пролилось море. Я плыл в этом дожде. Сумка была такая тяжёлая, что мне казалось, что она очень нужна земле, та просто пыталась вырвать у меня из рук эту тяжесть. Я не отдавал. Хотя к концу пути чуть не лишился рук.

Однажды, когда меня снова послали куда-то там, я набрался смелости и сказал, что бесплатно больше не поеду, давайте, мол, на дорогу, а то у меня есть на что, но тогда я опять останусь без обеда. Как и вчера. И почти каждый день раньше.

Тогдашний коммерческий директор, назовём его Сергей, человек с таким животом, что я удивлялся, как он видит педали в своём джипе, когда водит, сказал мне, что конечно-конечно, а то что же я молчу. Сейчас, мол, он посмотрит, что у него на заднице. Он так и сказал. Долго копошился в заднем кармане своих огромных брюк и выудил оттуда что-то мне на дорогу. При этом на пол плюхнулась толстая пачка не наших денег. Евро, как я потом догадался.

Там, на Кировском, я впервые познакомился с ценообразованием. Это был занимательный урок экономики, я его усвоил. Да чего там, я его впитал, как Сахара мочу или как немец баварское пиво. Так я этого жаждал.

Однажды к нам в кабинет влетел Сергей и, отдышавшись, спросил у Ирки, когда она уже сделает этот договор, а то ему звонят. Ира ответила, что договор-то она ему хоть через пять минут принесёт, только какую цену ставить – она не знает, Сергей-то ничего не сказал. Тот хлопнул себя по лбу – мол, как же так, он самое главное-то забыл – и, подумав секунды три, сказал, чтобы Ира поставила восемь миллионов. Та засомневалась вслух – а не много ли. Сергей согласился: ставь семь, не ошибёмся. Потом передумал – слишком ровная цифра, ставь, говорит, семь и сто двадцать три. Сказал и убежал. Обычно подобные разговоры у них проходили где-то там, в секретных экономических катакомбах, и мы ничего этого не слышали. Сегодня был особый день: если не успеть срочно, то всё могло рухнуть. Аврал, короче.

Пока Ира настукивала договор, Сергей ещё раза три ей звонил и менял цифру, она ему всё не нравилась. Он и прогадать не хотел, и напугать заказчика тоже. Мне это было понятно. Вот она, тайнопись экономики, «Капитал» Карла, который Маркс, вот она, приоткрытая дверь в каморку папы Карло. Цифра, как я уже сказал, менялась в сторону уменьшения три раза. Сергей поддавливал вниз, Ира не соглашалась и аргументировала, но в итоге сдалась. Окончательная цифра в договоре была четыре миллиона девятьсот с копейками. Только что распечатанный договор уютно лежал на Иркиной тумбочке и пах миллионами. Сергея не было около часа, мы уже про тот договор и забывать стали. Как вдруг он появился. С порога спросил, какую цену она поставила. Та ответила. Коммерческий сказал, что она всё перепутала и нужно срочно исправлять. И поскольку это наши хорошие друзья, то ставь восемьсот тысяч. Нет, это ровно. Ставь восемьсот тридцать четыре.

Не знаю, как кому, но мне этот математический софизм, когда из начальных восьми миллионов остаётся чуть меньше одного и, что характерно, и то и другое нормально, показался не сильно математическим. Пожалуй, математика никогда ещё так сильно не удивлялась. Я участливо разделил её ощущения.

5.2

В отделе часто появлялся унылого вида мужик лет сорока с лишним. Долговязый, худой и застенчивый. Он почти ничего не говорил, а если и приходилось, то делал это он так тихо, что я почти ничего не мог разобрать. Поэтому я не сразу понял, что он тоже наш сотрудник, зовут его Вова и он как раз и осуществляет работы по тому самому договору, который притащила Ирка со станции. От дяди.

И вот этот Вова задумал уволиться. Его особо не останавливали. Через некоторое время выяснилось, что некому ехать на станцию вместо него. Огляделись вокруг – как это некому? А я? Ну это они так подумали. Тем более что станция-то атомная, а я как раз хорошо в этих атомах должен разбираться. Пригласили меня к руководству и долго убеждали в необходимости помочь фирме, ведь всегда так бывает, что надо помочь. Сегодня ты ей, завтра она тебе. Говорили «пожалуйста» и даже «выручай». В общем, просили, сулили что-то там за это, только помоги. Я сказал, что не знаю, что там, на станции, надо делать. Выяснилось, что это вовсе не беда, поскольку делать ничего и не надо. Только приехать и прожить там месяц или два, каждый день приезжая на станцию, и когда кто-то от руководства придёт, громко сказать, что я, мол, тут. Такой договор, чтобы был человек. Делать ему ничего не надо, но если вдруг что, то он тут как тут. Что именно могло произойти вдруг, я не знал. Никто не знал. И я согласился.