Прогулка по садам Хорса

– Постой! А как же я? – робко промямлил писатель.

– А что ты? – невозмутимо отвечал Алексей. – Топай по проложенной колее и порядок. Убимка для того и создавался, чтобы такие как ты могли спокойно преодолевать препятствия. Ступай по следам от наших гусениц, и рано или поздно выйдешь к людям.

– Быть может, мне лучше с тобой поехать? Честное благородное слово – не помешаю, – с надеждой в голосе обронил писатель.

– Что ты!.. Нашёл о чём просить!.. Военная тайна! Машина засекречена, и только проходит первые испытания, – категорически отказал Алексей Егоров и, прежде чем браво газануть, добавил: – Думать надо, прежде чем рот открывать!

Всего за какие-то пару минут грозная машина исчезла из виду, валя на своём пути любые деревья и кустарники. Лишь где-то впереди всё ещё раздавался раскатистый вой мотора. Ничего не оставалось, как двинуться в путь по зачищенной просеке. В остальные стороны, куда ни глянь, везде присутствовала одна непролазная чаща. Движение началось вяло, безрадостно, даже можно сказать где-то местами уныло. Оно и понятно: неподготовленному человеку в лесу всегда сложно, а тут писатель, тяжелее карандаша да стакана отродясь в руках ничего не держащий. Брёл горемыка, спотыкаясь о пеньки и валежники… Нестерпимо жалила вся кровососущая лесная сволочь. Гнуса было столько, как если бы неподалеку имелось болото или какой другой рассадник, но никакого водоёма, хоть убей, по пути не попадалось. – Уж лучше бы меня слопала та нечисть, которая освежевала старуху, – думалось писателю в особо трудные периоды минутных слабостей.

– Ау! – орал писатель, иногда делая короткие остановки. – Есть кто живой?

– Ку-ку! Ку-ку! – отвечала ему кукушка с дерева.

– Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? – спросил в какой-то момент писатель.

– Аллах его знает! – отвечала человеческим голосом кукушка. – До обеда, думаю, протянешь, а там два варианта: либо заново скопытишься, либо поболтаешься ещё чуть-чуть в качестве заготовки.

От бессильной злобы, запустил писатель в кукушку шишкой, да не попал. Шишка отскочила да прямо лакомившемуся малинкой неподалеку мишке в лоб. Мишка рассердился и ногою топ… Пришлось от такого пассажа со скоростью реактивной торпеды забираться на кедр и пережидать пока косолапый не исчезнет. Главное горе, однако, ждало писателя далее. Пропутешествовав ещё с несколько часиков, да набив себе все мыслимые и немыслимые синяки и царапины, а от ягод неизвестных оскомину во рту получив, писатель упёрся в тупик. Ничего не понимая, уставился он на забор из молодых ёлочек, коим заканчивалась дорога. Ни вправо, ни влево не шло, ни единой тропинки. Складывалось ощущение, что Убим попросту испарился, или же обретя вертолётный винт, поднялся в небо да бывал таков. Ещё выходило, будто Алексей Егоров писателя по-свински надул, а может и совсем посмеялся забавы ради. Может и того хуже: писателя выставили подопытным кролем для очередной серии «Военной приёмки». Одним словом, оказал Алексей Егоров писателю медвежью услугу – окончательно того заблудил. Поразмыслив с полчасика, набравшись сил, писатель свернул вправо, да принялся пробираться сквозь двухметровую крапиву. Через минуту писателя стало не узнать. Все незащищенные одеждой участки тела покрылись огромными волдырями.

– Кто-нибудь: помогите! – орал писатель, а голос с каждым разом становился всё тише и тише.

– Ставлю червонец на первый вариант, – злорадствовала с дерева кукушка, преследовавшая писателя. – Ты уже сейчас подобен флюсу. Осталось каких-нибудь десять минуток и прощай, станок сверлильный и родной завод, браток. И до боли мелодичный в пять часов его гудок.

– Ступай, отравленная сталь, по назначенью! – Зашвырнул писатель в чересчур разговорчивую кукушку на этот раз камнем. Едва не попал. Осознав опасность собственной беспечности, кукушка полетела подкладывать яйца в гнёзда трясогузки, щегла или пеночки…

Через сто шагов, которые на деле казались тысячью, чуткий писательский нюх уловил едва различимый запах дыма. Радости полные штаны словил писатель, и как собака-ищейка побрёл по запаху. Ещё через сто метров действительно вывалился писатель на маленькую прогалинку, на которой «о чудо» какой-то солдатик в суворовском мундире варил обед в котелке над костром.

– Здорово, служивый! – изображая своего парня, подкатил писатель.

– Здоровей видали! – не оценил того подката мутный, точно лужа, вояка.

Солдатик, помимо истрепавшейся формы, имел винтовку с отломанным прикладом, тупую всю в зазубринах саблю, полупустой солдатский рюкзак. Ноги в данный момент определённо проветривал, так как дырявые, словно сито, сапоги стояли порознь неподалеку. Правильней будет заметить то, что проветривал солдатик одну ногу, а вторая культей торчала в другой штанине, завязанной узелком. Более того, в данную предобеденную пору, солдатик черпал из худого кисета последнюю горсточку махорки и забивал остатки в прокопчённую деревянную трубку.

– Эх, закончилась родимая, – вздыхал служивый. – Теперь будем бамбук курить или ботву картофельную… Ну почему мне так не везёт? У других вояк по-любому сыщется напарник с полной папиросницей или начальство поощрит полным мешочком ядрёного. Один я, как сирота казанская, всю дорогу объедками да остатками перебиваюсь.

– И у меня как назло с собой нет, – порывшись по карманам, отчебучил писатель.

– По тебе видно, – ни капельки не усомнился на этот счёт вояка.

– Послушай, солдатик, я являюсь лицом гражданским, и лицо это в данный момент претерпевает лихо, а значит, нуждается в помощи, – передёргивал писатель. – Заблудился, видишь ли… Будь другом, выведи меня отсюда, а уж там будет тебе и табак, и если понадобится, то и водка. Всё, чего пожелаешь…

– Проклятье какое-то! – продолжал ворчать солдатик. – Вот бы повстречать того писателя, который меня выдумал. Уж я бы его оприходовал своим поленом… Я бы его своим деревянным протезом раскатал на тесто пельменное… Он бы у меня набух от вмятин по самую маковку… Сам посуди: у других писателей, что ни солдат, то герой или полководец. Полевая кухня таскается за такими, как аудитор за бухгалтерией. Ордена и медали обмывают из солдатского котелка, под завязку наполненного спиртом. Пока нет атаки, солдат у других писателей отсыпается, с женщинами резвится. Кормят его, защитника, от пуза, пылинки с него сдувают. Бодрят его славой предков да стремлением праведным… А как бой, так солдат в числе первых в атаку. Мастерство проявляет ратное, смекалкой своей противника насмерть разит. По выслуге лет таких солдатиков ждёт пенсия особая, уважение и почёт ветеранский. Мальчишки за ними толпами шатаются, истории сражений клянчат. «Горе побеждённым» – не про нашего солдата сказано. Наш солдат до мозга костей великодушен. Сам противника ранит, сам же его потом перевязывать и бежит. Буржуины бились, бились, да сами разбились! Вот оно как бывает! Простой Мальчиш – и тот в героях. Буркнули значит ему, буржуины, вопрошая: «Нет ли, Мальчиш, тайного хода из вашей страны во все другие страны, по которому как у вас кликнут, так у нас откликаются, как у вас запоют, так у нас подхватывают, что у вас скажут, над тем у нас задумаются?» А он им кукиш на постном масле вместо ответа. Как пришли буржуины пустыми, так ни с чем назад и вернулись. Утёрлись, что говорится, по полной. – Нет, Главный Буржуин, не открыл нам Мальчиш-Кибальчиш Военной Тайны. Рассмеялся он нам в лицо и смачно плюнул. Есть говорит – тайна, а не скажу! И погиб Мальчиш-Кибальчиш… И в лютой панике тикал отжученный под хвост и в гриву – Главный Буржуин. Громко проклиная эту страну с её удивительным народом, с её непобедимой армией и с её неразгаданной Военной Тайной. А Мальчиша-Кибальчиша схоронили на зелёном бугре у Синей Реки. И поставили над могилой большой красный флаг. Дальше, я думаю, ты сам прекрасно знаешь: плывут пароходы – привет Мальчишу! Пролетают лётчики – привет Мальчишу! Пробегают паровозы – привет Мальчишу! Вот это я понимаю – подвиг так подвиг! Такая вот петрушка с этими мальчишами! Ну а как взрослого солдата возьми?.. Слава о нашем солдате по всему миру вперёд него шагает. Ещё до столкновения с нашим солдатом, неприятель уже морально опустошён и раздавлен, а в уме проиграл и сдался. Тысяча примеров, а им хоть кол на голове чеши. Всё равно для чего-то лезут. Нашего солдата можно только обдурить, но победить в честном бою – невозможно! Да чего это я разошёлся, в самом-то деле? Ведь не про меня всё это. То у других писателей. Это Борис Васильев позаботился о своём герое. «Человека можно убить, – говорит защитник Бреста, лейтенант Плужников, герой произведения, – но победить нельзя». Разве можно с этим поспорить? Или умница Константин Симонов с его пронзительным неповторимым «Жди меня, и я вернусь…», которое поднимало народный дух на недосягаемую высоту. Такой дух невозможно убить. Вот что значит сила слова! А Александр Твардовский с его Василием Тёркиным? Чего стоит одна только глава «Орден», где бравый солдат представляет, как завоюет сердце какой-нибудь красавицы, заявившись на гулянья в сельском клубе. Читая строки поэмы, о Василии Тёркине, невольно смеёшься сквозь слёзы… Ах, сколько таких вот славных парней полегло на поле брани… Про «Слово о полку Игореве» я уже и вовсе молчу. Стяги червлёные с белою хоругвью! Оратаи жизненного поля! Каждому врану в конце по ворону… Всем остальным слава! Все в сытости к этой славе пришли. Как вам, а? С такими песнями, да на Бонапарте. Суще глупый Наполионишка! Нашёл на кого батон крошить. А под стягами грифонами покрытыми, сколько доблести было ухвачено… Одному Создателю ясно. А я, как маразматик, по лесам шатаюсь, да ещё будто первого мало, на одной ноге. Ни единого малюсенького сражения в жизни не видывал, а форма уже вся облупилась. За каким-то лешим нацепили на меня эти ужасно неудобные для ходьбы по лесу зимние панталоны из белого сукна… А кожаные краги с латунными пуговицами, пришитые к панталонам, на кой? Вероятно затем, чтобы зверьё лесное смешить, не иначе… От меня завсегда зверь не от страха шарахается, а от смеха. Обо мне уже и анекдоты щекотливые складывать начали. Всё как принято, сначала шутом гороховым выставили, затем анекдоты. Пойди, поспрошай, если не веришь. Можешь хоть ты мне ответить: для какой цели меня выдумали?

Писатель стоял и слушал с раскрытым ртом. Опять двадцать пять. Так это ж его солдатик сидел и сетовал на судьбу. Он самый, бывший шишкарь, призванный на службу случайным образом в мирное время. Кстати, из недописанной повести. Точнее даже из едва начатой. Не завязалось тогда у писателя с вдохновением. Не успел начать, как бросил и забыл. Как раз тогда бросил, когда солдатик отправился в лес за сухой хворостиной.

– Гм… Прямо не знаю, что и ответить, – растерявшись полностью, пробормотал писатель. – Недоразумение какое-то…

– Ты действительно так думаешь? – поднял вверх правую густую бровь солдатик. – «Недоразумение» – не то слово. «Бред сивой кобылы», здесь лучше подходит.

– Соображений по сложившейся ситуации у меня и самого с гулькин нос, – присаживался напротив солдата писатель.

Солдатик тем временем тщетно пытался добыть искру при помощи огнива. Как назло ничего не получалось. Тогда служивый дабы прикурить, вытащил из костра горящую головешку и попробовал прикурить через неё. Прикурить-то прикурил, да вот беда – обжёгся. Опять писателю пришлось выслушать гневную пятиминутную тираду в свой адрес. Опять ему крепко прилетело трёхэтажным. Затем на полянку через кусты выскочил не менее восхитительный персонаж. То был то ли лавочник, то ли коробейник без короба, а может, и вовсе заплутавший купчина. На пузатом бородаче сидел белый фартук и нарукавники, как будто он только что вышел из-за стойки своей лавки. Сапожки, не в пример солдатским, были добротными из сыромятной кожи пошитыми, а штаны и фуражка имелись целыми и невредимыми да вдобавок чистенькими. Самой интересной же особенностью появившегося индивида явилось то, что он был напрочь лопоухим. Натуральный пример! Уши пузача располагались по отношению к голове под углом в девяносто градусов. Такими лопухами если научиться махать, то очень удобно, наверное, комаров отгонять да в знойный день создавать прохладу. Более того, на каждом огромном локаторе имелся у новенького сатиров бугорок.

– Во! Вот ещё одна жертва абсурда, – указывал солдатик в направлении появившегося. – Бакалейщик без бакалеи…

Бакалейщик между тем устало доковылял до котелка, достал из-за пазухи два здоровенных отборных боровика и ножик да принялся крупно крошить грибы в шипящий бульон. Завершив поварской ритуал, бакалейщик хитрыми и умными глазками смерил писателя да присел рядом.

– Поди ж ты! В такой дремучей пуще и вдруг такой франт, – лукаво заходил издалека бакалейщик. – По грибы али по ягоду в наши места? Быть может, по каким другим заготовкам?

– Да ну ты брось! Какие грибы? Какие ягоды? Совсем от своего лишая ополоумел? – перебивал купца служивый. – Завязывай уже по себе мерку снимать да на других натягивать. Очевидно же, перед нами человек с разгулявшимися нервишками. Ручаюсь, что его за пьянку выгнала из дому жена, и он теперь в лесу попросту ищет место, дабы повеситься…

– То, что тебя писали с вороны, сомнений не вызывает никаких, – парировал, прищурившись, бакалейщик. – Каркаешь чисто, как окраской сероватая, повадкой – вороватая, причём и днём, и ночью без перерыва на обед. И как только тебе не надоест? Ладно, про тебя уже давно всё ясно. Вопрос, кто и для чего написал его? – Тут бакалейщик переключился на писателя. – Позволь поинтересоваться родом твоей деятельности… Какое мастерство по написанному имеешь в ведении? На каких деяниях благоденствуешь?

– Ну, зачем ты, «купи-продай», споришь? Ты для начала на руки его глянь… Ни единой мозоли, – пыхтел трубкой солдат. – Ремесло и этот человек – всё равно, что с открытой душой держать камень за пазухой. Разве не очевидно, что его просто так написали? Для количества, для массовки, для показухи на худой конец. Просто чтобы был!

– В очередной раз, мой друг, ты облажался чуть более, чем полностью, – не мог успокоиться гибкий, как позвоночник, лавочник. – Таким, как ты, всегда невдомёк очевидные, просто азбучные, истины. Разве в состоянии кто-нибудь появиться в волчьем угле наобум, в обход времени, да ещё и как ты изволил выразиться, «просто так»? Ты внимательнее-то к нему приглядись… Сердце храброе – сразу видно. Воля несгибаемая, яко дамасская сталь. Разум чист, как горный хрусталь неподдельный, а рука быстра, точно стрела индейца… И, по-твоему, такого написали до кучи? Нет, дружище, всё не так просто, как кажется. Не удивлюсь, если выяснится, что этот щеголь с самим чернокнижником и его лиходеями шашни водит да замыслы тёмные венчает… А может и наоборот: тайным агентом в жандармерии числится… Всякое может быть ибо, быть может, всякое.

– Да успокойтесь вы оба, – неожиданно встрял писатель. Во время всей перебранки писатель лихорадочно соображал, что бы такое ответить и вот, наконец, выдал: – Флористом меня сочинили на мою беду. Цветочки всякие по призванию должен выращивать, кустики подстригать… А мозолей оттого и нет, потому как подобно вам очнулся в глухой тайге. Вот, хожу теперь, полянку какую высматриваю. На полянках ведь тоже цветочки имеются. Может хоть за ними поухаживать приведётся…

– Ни единому слову не верю! – затряс своим кочаном вправо-влево бакалейщик.

– Ты мне порядком надоел, – возмущался солдатик. – Меня месяц проверял, теперь к этому бедолаге полгода цепляться будешь…

– Если кому-то нравится, что его водят за нос, то могу и помолчать, – надулся бакалейщик.

С бакалейщиком вообще происходила какая-то неразбериха. Если с остальными писателю рано или поздно становилось ясно, кто они такие и откуда взялись, то по бакалейщику сознание упрямо молчало. Как если бы никогда о таком писатель не слыхивал и думать не думал. Местами казалось, эхолотами своими бакалейщик за версту улавливает малейшие вибрации вранья, а хитрыми глазками сквозь грудную клетку видит учащённое сердцебиение. Шутки ради решил писатель проверить свою догадку. Тихо-тихо, себе под нос шепнул: «Бакалейщик – дурак!» А сам при этом пристально глядел на объект эксперимента. О чёрт! Чётко заметил писатель, как во время произнесения фразы, одно правое блюдце бакалейщика напряглось и, дрогнув, ещё сильнее поворотилось в сторону шептавшего. Глазки опосля ругательства на свою персону у обозванного тут же принялись наливаться кровушкой, отчего стали ещё ехиднее. Со всей уверенностью констатировал для себя писатель непреложный факт – эксперимент удался!

* * *

По полю, заснеженному спелым хлопком, причудливо петляла набитая телегами и всякими повозками дорожка. В одну сторону широкое поле протянулось до самого горизонта, по другую сторону где-то вдалеке плавно перетекало в маковые посевы, отчего ярким контрастом переходило с белого цвета на красно-фиолетовый. До маковой части было около трёх вёрст, а солнышко в зените раскалилось так, что хоть ложись и помирай. И ни единого намёка на тенёк, ни единого позывного сигнала от дающего прохладу ветерка. Красота и муки – два в одном. Только совсем далеко, там, где заканчивались покрывала снотворного мака, являющегося атрибутом самих Гипноса и Нюкты, едва различались верхушки первых редких колков. В направлении спасительной тени по дорожке двигалась интересная троица. Троица отнюдь не собранная призывом «Третьим будешь?», а совсем иного плана… Можно конечно предположить, что встретились три одиночества – ни имени, ни отчества, но и это будет неверным предположением.

Так вот, брели в тот час по полю, непонятно в честь чего, поп, раввин и имам. Внешний вид каждого заслуживал отдельного описания. Так, например, поп походил своими пропорциями скорее на бильярдный шар, нежели на человека. Натуральный глобус по имени Эрта с приклеенной на верхнюю часть бородатой головой, которая почему-то имела невероятное сходство с головой отца Ануфрия. Ряса попа, свисая с его шарообразного тельца, полностью прикрывала ноги, как будто бы их и вовсе не было, и сам поп от этого казался плавно парящим над землёй. Бросался в глаза огромный драгоценный крест на груди, и казалось в какой-то из моментов, поп, подобно футбольному мячику, запрыгает по имеющимся в избытке кочкам да канавкам. За ним, рядышком пристроился тонкий, словно трость, раввин. Таких раввинов за таким попом без сомнения можно спрятать тысячу, и ни один не будет торчать за фигурой служителя.

Ребе семенил в абсолютно чёрном костюме, и в такую-то жару нацепил на голову чёрную широкополую шляпу. Вот борода и пейсы подкачали… Имелись в наличии – это верно, но цвет кучерявых волосиков вместо угольного был рыжим от кончиков до самых луковиц. Третьим по списку, но вторым по величине, предстал пёстрый имам. Чапан муллы раскраской своей походил скорее на оперение амазонского попугая, чем на строгий кафтан священнослужителя. Чалма от жары скатывалась набок, а сапожки с острыми закрученными вверх носками от долгой ходьбы расхлябались и теперь внутри себя производили мозоли, взяв себе за оправдание закон трения. Тоненькая острая бородка и усики имама на манер крыльев ласточки лишь подчёркивали злое выражение карих глазок, а непомерно раздутые щёки оттеняли и без того читаемую надменность. Такая вот убийственная компашка. Ни дать ни взять.

– Только так с рабами божьими и надо! Только так – и никак иначе, – лениво моросил сопревший вусмерть поп. – На то они и рабы! Добровольно от них не то, что пожертвования, а и простой благодарности не схлопочешь… Вот и приходится, пользуясь исповедальными секретами, сеять смуту да нагонять страху, плетя подковёрные интрижки…

– Сие мудро, как жизнь и время! – согласительно кивал раввин. – Гоями кнутом и пряником распоряжаться писано в святых писаниях. Причём кнута должно быть в семь раз больше пряника. Информация об этом закодирована в нашем семисвечнике. С синагогской публикой всё гораздо проще. Мои верноподданные кудряши спаяны национальным эгрегором сызмалу, точнее, с пелёнок, да так плотно сидят на крючке своей исключительности, как ни один заглотивший «червя» глупый карась.

– Иншаллах! – задыхаясь, поспевал за своими собратьями мулла. – Вот бы сейчас бульончика горячего чебуречного испить, да закусить шакер-лукумом… Надоела эта нескончаемая рыхлистая дорога! Боты постоянно так и вязнут в песке. За каким шайтаном мы вообще по ней прёмся?

– Действительно!.. – вдруг застыл на месте поп. – Чешем – куда не ясно. Зачем? Тоже неизвестно… Странное дело, и как это мы раньше над этим не задумались?

– Чего ты постоянно удивляешься, как солдат гонорее? – погладил рыжую бородку ребе. – Сказано же голосом сверху: «Валите кулём, потом соберём!» Вот мы топаем и топаем, а заодно и валим… Одно ясно: неспроста всё это!

– Валлах! Вернее и не скажешь о наимудрейший из людей! Йахдикумулла, друзья мои, – подыгрывал раввину имам.

– Дорогу осилит идущий, – подмечал ребе. – Плохо, что католического капеллана забыли. С ним бы уж точно было веселее.

– Ага, веселее. Как же! – тут же насторожившись, парировал ревнивый поп. – Эти католики себя главней других ставят. Чего там у нас бог Ватикан? Правильно: один из детских богов, отвечающий за первый крик новорожденного. Этим названием весьма ловко приписывается себе первенство в сотворении нашего общего эгрегора.

– Приписывать можно чего угодно, только очерёдности это не изменит, – спокойно отвечал раввин. – А иерархическая лестница такова, что весь ветхий завет кишмя кишит дегенератами, садистами и извращенцами всех мастей именно еврейского происхождения. Затем их столько туда и напичкали, чтобы простые евреи пародировали поведение своих святых – то есть уподоблялись конченым психопатам. Так называемая ветхозаветная вера в святость порока в действии. Среднестатистический иудей всегда запросто может превратиться в Давида, Каина, Иакова или допустим в самого Авраама. Для каких целей? Дегенератом всегда проще управлять, нежели человеком думающим да к тому же высокоморальным. Богоизбранные только мы, остальные верования есть производные от нашего, но писаные для холуёв. Потому для гоев-акумов нами заботливо и оставлено непротивление злу и покорность судьбе. Так кто главней: католик или иудей?

– Устами ребе глаголет истина, – подтверждал вышесказанное поп. – Вот только центр управления, как ни крути, в Ватикане.

– Аллаху а’лям! Братия быть может, отдохнем? До того неудобные для подобных путешествий сапожки достались… Сил нет терпеть. Скоро будет не нога, а одна сплошная мозоль, – жаловался мулла, которому действительно приходилось туже, чем остальным.

– Так давно бы их снял, – советовал поп.

– Музыка для моих ушей всё сказанное тобою богобоязненный протоиерей, однако по написанному – не снимаются, – причитал мулла.

– Потерпи! До тенька всего пара километров осталась. Там и устроим привал, – на правах старшего распоряжался раввин.

Неожиданно дорожка резко накренилась вниз да хорошим углом задала вправо. Поп буквально скатился вниз, несколько раз прокрутившись через голову. Ребе забавно попрыгал за ним, и лишь мозолистый имам мелкими шажками спустился в числе последних. Внизу вот какая картина открылась духовным пастухам: возле огромной лужи сидел и плакал простой русский крестьянин. Видна была и причина горя – рядом с крестьянином стояла распряжённая телега, возле которой валялась издохшая кобылёнка. Сам скобарь вместо рубахи, от крайней нищеты, нацепил на себя простой картофельный мешок, сделав в нём разрезы для рук и шеи. Штанишки беспорточника опять же являлись самодельными и несли собой подобие: мама сшила мне штаны из берёзовой коры. Естественно обут голодранец был в лапти. Святые родители вмиг обступили несчастного, сурово уставившись на того, кто перегородил дорогу. Тогда землепашец грустно поднял заплаканные глазки на духовенство и выдал следующее:

В степи, покрытой пылью бренной,Сидел и плакал человек.А мимо шёл Творец Вселенной.Остановившись, он изрек:«Я друг униженных и бедных,Я всех убогих берегу,Я знаю много слов заветных.Я есмь твой Бог. Я всё могу.Меня печалит вид твой грустный,Какой бедою ты тесним?»И человек сказал: «Я – русский»,И Бог заплакал вместе с ним.1

Реакция гопкомпании хотя и грезилась предсказуемой, но все же вышла не такой ожидаемой. Например, круглый поп от смеха принялся кататься по окружающему хлопку, отчего весь покрылся белым пухом. Тонкий, будто шпага раввин, от хохота сложился вопросительным знаком препинания и, казалось, что разогнуться ему не удастся уже никогда. Мулла, позабыв про свои волдыри, прыгал на месте, пока не надорвался и не свалился прямо на дорогу, где начал усиленно стучать по ней открытой ладонью. Все трое едва не подавились собственными слезами, но не от сострадания к бедолаге, а от дикого своего гогота. Наблюдая за подобной истерией, крестьянин встал, широко расправил плечи, а выражение своей простодушной физиономии сменил с жалостливого на угрюмо-насмешливое. Выждав пару минут, пока его станет слышно, выдал ржущим пастырям следующий проникновенный стих всё того же замечательного поэта Николая Зиновьева: