Писатель отправился к праотцам. Израсходовался подчистую, так что ничего не оставалось делать, как опочить вечным сном. По такому жгучему случаю приглашён был на отпевание отец Ануфрий – настоятель прихода святителя Николы в Студенцах. К слову, приглашался отец Ануфрий и на отходную молитву, когда писатель без сознания коротал последние часы своего бренного существования. Тогда не сошлись в цене. Злопамятный батюшка в тот раз удивил родственников задранными втрое расценками своего и без того лохматого прайс-листа.

Штука в том, что на писателя у отца Ануфрия уже не первый год обида зрела. Было отчего. Всякий раз, высказывая своё мнение по поводу мирского поведения вышеозначенного отца, противный писатель позволял себе непростительные вольности. Вот и в последнюю встречу неуклюже ворочая увесистые, как валуны, слова, назвал писатель настоятеля: классическим барыгой, обёрнутым в мантию, при этом мастерски фарцующим мистикой да завиральными сказками и знатным фокусником, обращающим веру в банковские билеты. Двумя неделями ранее тот же самый писателишка обсмеял отца Ануфрия, встретив последнего на базаре. Точнее поглумился даже не над самим отцом, а над его церковным именем. Так, чтобы все базарные ряды наверняка услышали, расшифровал в тот пасмурный день писатель имя «Ануфрий», переведя его значение с древнеегипетского языка. Выяснилось следующее: «Ануфрий» переводилось с древнего языка страны Кеми как «священный бык», а мужчины, присвоившие себе такое имя, всегда имели сложную судьбу. По разумению писателя в данном случае всё сложилось как нельзя, кстати, и просто изумительно совпало, ведь «священный бык» одно и то же, что «божья корова». Как такое стерпеть, когда прямо при прихожанах и прочих мирских да точно в лоб? Благо всегда под рукой имеется шайка-лейка ортодоксально настроенных поборников, коих, и просить не надо о заступничестве. Сами налетят, будто ватага бездомных псов на брошенную кость. Моргнуть не успеешь: заклюют твой парашют стаи сдвинутых птиц. Так тогда и получилось. Погнали писателя с рынка, едва целым остался. И никаких уступок такому заблудившемуся чаду. Только в три раза задранная цена на услуги. Был бы как все, тогда и разговор сложился иначе… Вон, некоторые своим послушанием и постоянным жертвованием умудряются скидку себе заработать.

Когда пришёл час литератора, то отец не отказался от своего решения. Этому безбожнику никаких поблажек. Хотят родственники облегчить душе его мытарства – пускай, как следует, раскошелятся. Тройной гонорар за святое терпение отца. Точка. На отходную молитву поскупились… На отпевание пришлось тряхнуть мошной, а то совсем не по-христиански как-то получается. Забыв про все обиды прежде всего ввиду того обстоятельства, что деньги не пахнут, подобрал святой отец к обеду подол своей юбки, прихватил кадило и чётки, да поскакал отпевать ненавистного ему писаку.

Отпевание проходило в привычной для таких случаев обстановке: родня угрюмая лицами, безутешная вдова, дружки-собутыльники, да жалобно подмяукивающая кошка. Вот и весь нехитрый отряд, вытянувшийся по стойке смирно, мечтающий чтобы поскорей всё это закончилось. Интересные процессы бурлят в головах у каждого второго. Например, родная дочь стоит и подсчитывает предполагаемый «кусок от наследного пирога». Заботит её в данный момент более всего, как бы пожирней ломоть откусить, да чтобы вдове поменьше досталось. Вдова, подобно ясновидице, читающей мысли на расстоянии, глядит на падчерицу и думает иначе… С точностью до наоборот. Большую часть себе приписывает, а четверть готова пожертвовать отпрыскам. С ней не согласен, естественно в уме, младший, но уже весьма проворный сынишка. А настоятель знай себе, поёт свои печальные заупокойные молитвословия. Поёт не искренне, без души. Лямку тянет, а не поёт. Копейку отрабатывает. Сам не менее других заинтересован в скорейшем сворачивании. Вот тут глаза писателя и приоткрылись. Словно из омута хмельного вынырнул. Сел посреди гроба и первые секунды ничего не понимает. У окружающих на писателя ноль реакции. Только батюшка разошёлся под конец так, что перевалил своим голосом с альта на сопрано.

– Ах ты, надувной поп – бездонный рот! Ты чего это тут расстарался? Ты чего это тут раскукарекался? На свадьбе поел, на поминки прилетел? Ряса требует мяса? – развеселился писатель от такого концерта. Подумалось ему в тот момент, что участвует он в розыгрыше.

– Аминь! – завершил меж тем таинство отец Ануфрий, совершенно не замечая окликов покойного. – До 40-го дня прочитывать Псалтырь по три раза полностью! – Давал настоятель последнее наставление. Наступила развязка и самая приятная часть всей процедуры. Поп жадно протянул свободную от кадила ручку, глазки при этом блаженно задрав к небесам.

– Ой, конечно же! – спохватилась вдовушка. – Одну секунду, батюшка.

– Почему так дорого? Может, сойдёмся на половине цены? – не выдержала любимая тёща.

– Слабовато ты, дочь моя, своего зятя ценишь, – отрезал поп. – Скажи спасибо, что так! Мы ведь кого только что отпевали? Молчите?.. Праведника благочестивого? Быть может, мученика добросовестного или же брата во Христе? Как бы не так! Включай голову, подсказываю без подвоха… Правильно киваешь: отпевали мы известного на всю округу богоборца. Должно быть каждому понятно, что на отпевание богоборцев, самоубийц, иноверцев и некрещёных у святой церкви наложено табу. Так что будет вам скряжничать. Случай дюже исключительный.

– Ай, маменька! Вечно вы, куда не надо, залезете, – вовремя прибежала вдова с тугим кошелём. – Без вас давно уже сговорились.

– Молчу, молчу! – попятилась в сторонку старуха. – Благословите, святой отец…

– Благословляю! – нетерпеливо перекрестил тёщу поп, а сам раскрыл ладонь. Тут же в ладонь эту щедро насыпали монет. Поп задумчиво горсть медяков да серебряников в руке взвесил, и, видимо оставшись довольным, собрался было отчалить.

– Ау, Клавка! Ты чего, совсем рехнулась? – закричал писатель. – Ты куда деньгу кладёшь? Обратно из этих цепких лап ведь не выдернуть!..

– Поминальное молитвословие за упокой души усопшего на сорок дней заказывать будем? – выдал батюшка на прощание, будучи уже одной ногой за порогом.

– Мы подумаем… – живо подключилась тёща, явно желая поскорей закрыть эту неприятную тему.

– Вряд ли нам сейчас такое по карману, святой отец, – горюнилась дочка. – Как-нибудь в другой раз…

– Стоять на месте, поп! – совсем растерялся писатель. – Держите его, дуры! Иначе говоря, сбежит сейчас с деньгами…

– Не горлопань! Ишь ты, расшумелся на собственных похоронах, – вдруг откуда-то сверху осадил писателя старушечий голос. – Всё одно: им тебя не слышно и не видно. Только сердце по-пустому надсадишь. А оно у тебя и без того биться перестало.

– Это что ещё за скрипка пищит? – нервно бросил писатель, а сам соскочил с гроба да попробовал ухватить попа за рясу – сразу же не получилось. Руки провалились в поповском наряде, как если бы тот был неосязаемым туманом.

– Хи-хи! Во дурень! – обозвался всё тот же скрипучий голос.

– Да где ты, старая кляча? Покажись хоть, – задрал писатель голову кверху.

– Запрыгивай сюда и увидишь, – продолжал удивлять голос.

– Кто ты? – недоверчиво повторил свой вопрос писатель.

– Бабушка! – ответил голос.

– Как к тебе попасть, бабушка? – в недоумении писатель наконец-то начал разглядывать окружающую обстановку. Ничего не укрылось от цепкого писательского взгляда. Начало закрадываться нехорошее предчувствие.

– Прыгай к потолку, там разберёмся, – бредом отвечал голос, назвавший себя бабушкой.

Подумав, что хуже уж точно не будет писатель, что есть силы, подпрыгнул…

* * *

Неведомая сила во время прыжка подхватила писателя и подбросила к потолку. Оглянувшись назад на какую-то долю секунды, рассмотрел писатель общую целостную картину: собственные похороны, гроб с самим собой внутри да прочая мирская суета атаковали разум писателя. От прозрения язык приклеился к нёбу. Попробовал писатель закричать, набрав, как должно, воздуха в лёгкие, а на деле вышло невзрачное коровье мычание. Затем его затянула появившаяся тут же воронка, да выкинула по другую сторону действительности. Сменив реальность, писатель перво-наперво огляделся. Получилось так, будто там, на похоронах его затянуло в потолок, а тут вывалился бедняга, наоборот, из погреба. Выскочил залихватски, будто клин, вышибаемый клином. Уселся посреди какой-то деревянной избы и опухшие глазки трёт. В себя помаленьку приходит. Огляделся, а сам инеем покрылся от свалившегося горя.

Изба носила традиционный характер. Деревянный сруб из вековых сосен внутри себя таил множество загадок. Так, в числе прочих, бросалась в глаза огромная русская печь, на которой в данный момент грелась облезлая кошка. Странными были размеры печи, её поддувала и рядом стоящего ухвата. Размерами такими только что пугать, ведь если постараться, то запросто можно самого писателя усадить в чугунок да посолив, поперчив и посыпав сверху тёртым сыром, отправить запекаться. За печкой настораживала остальная домашняя утварь. Точно угораздило писателя приземлиться в логове ведьмы или в сказочной избе на курьих ножках. Присутствовала паутина с огромными пауками в придачу. Различные склянки с мухоморами, жабами и скорпионами внутри. Старобытная узорчатая прялка возле единственного окошка, огромный самовар посреди стола, украшенный бусами из бубликов. Под потолком сушились многочисленные снопы всяких трав и почему-то дремали летучие мыши.

Писатель громко икнул. Сразу же из-под скамьи выскочила хозяйка избы и по совместительству допотопная старуха. Выскочила да не теряя времени, противно защебетала, словно подбитая сорока.

– Ну, вот мы наконец-то и свиделись! Счастье-то какое! – прыгала на месте назвавшаяся бабушкой. – А где обещанные руки-базуки, по-вашему, земному? Один ведь генералиссимус среди бездонных дегенератов умудрился отрастить… Что опять за туфтяндия? Какие-то спички горелые вместо рук… А на запястья и вовсе без смеха не глянешь. Веточки хиленькие, а не запястья! Обхохотаться можно, ей-богу! Ты чего, при жизни этими ручками только в носу и ковырял? Палочки для чистки ушных раковин и те будут мускулистее. Да у любой Алёнушки – дочки купеческой, бицепсы или трицепсы, я уже молчу про ягодицы – в два, а то и три раза шире. Взять хотя бы ту Настеньку – эгоистку и любительницу цветочков аленьких, которая, не успев пережить первую овуляцию, заказала папашке невесть что, точнее, подарок недосягаемый. Заметь: всем им хлеще воздуха и просто позарез нужны подарки. Без подарков никакой любви. Не зря ключница Пелагея втирала баки писателю Аксакову. Ой, как не зря! Удача без расчёта на отдачу. Ловчее ловкого закамуфлировали зло… Первые сестрицы, по-честному выразившие свои потребности, значит в пропастях, а Настенька – святая! Пересказывать не хотелось бы, но Настенька ещё и с чудищем заморским в итоге сголубилась, знать, не зная, какие последствия её могут ожидать. Так вот, у всех этих девиц плечи, как и положено, были уже таза, а у тебя чего? Где широкие плечи? Где кадык мясистый? Ладно, отвлеклись мы… Дьявол с этой Настенькой и руками-базуками на пару. Сойдёт и так. На безрыбье и рак – мясо! А меня от этого одиночества тошнит уже. Хоть бы кто-нибудь заглянул, хоть разок в жизни выгулял старушку. Коли на то пошло: ни разу я в кино не приглашалась, в луна-парке не гуляла, театра не посещала… Да и хрен с ними с этими театрами. Театры если и не есть вред, то болтаются где-то рядом. Ладно бы хорошие спектакли крутили, спору ноль, так нет же, навадились одну пахабщину в последнее время выкладывать. Голыми пиписками зачастую щеголяют прямо на сцене! Куча навозная, а не театр. Говорил ведь когда-то товарищ Ленин наркому просвещения – Анатолию Васильевичу Луначарскому: театры советую положить в гроб. Абсолютно с ним согласна. Таким театрам там самое место. Любопытное дело: один враг – калмыцкой и еврейской крови советует другому врагу – талмудическому иудею как поступить с русским искусством, а на деле да временном отрезке в один век оба оказываются правы. Театр к величайшему сожалению, почитай, выродился.

– Сон разума рождает безумство, – задумчиво пробормотал писатель. Сам же оценочным взглядом смерил старушку.

Старуха была явно не из рядовых. По своей уродливости и возрасту походила на сказочную Бабку-Ёжку – костяную ножку. Ту самую, которая с печки упала, ножку сломала. С левой стороны обезображенного морщинами лица торчал у неё одинокий клык, покрытый паутиной кариеса, а на правой щеке висела здоровенная волосатая бородавка. При этом при всём, старуха явилась по-идиотски накрашенной, с подведёнными глазками и накладными ресницами. Обильно сдобренное тональным кремом лицо от подобного слоя штукатурки смотрелось настолько нелепо, что и представить невозможно. Три волосины, а именно только так можно было назвать старушечью шевелюру, являлись покрашенными под блондинку и уложенными в современную причёску. Одежда старухи поражала ничуть не меньше. Зауженные джинсы заканчивались женскими мокасинами телесного цвета, а маечка прятала под собой лифчик-невидимку с силиконовыми вкладышами. Чашечки эти размером своим походили на твёрдую четвёрку, не меньше, поэтому старухе под их тяжестью волей-неволей приходилось гнуть спину. Бабуля определённо для чего-то, а может и для кого-то, молодилась.

– Сказочный заход! – продолжала веселиться столетняя модница. – И год-то какой выбрал… Скажете случайность? Ни за что не поверю! Ух, радость-то какая! Сейчас баньку истопим, пирожков напечём…

– Постой! Где-то я тебя уже видел, – встал с пола писатель. – Надо же: развалюха развалюхой, а вырядилась, как девчонка перед дискотекой. Отвечай по существу: ты Баба Яга что ли?

– Что ты, Ванюша?! – прикидывалась шлангом бабка. – Баба Яга – то моя внучка. А я попросту Альма-матер всякой ведьме или колдунье.

– Какой я тебе Ванюша, старая? – недоверчиво покосился на бабку писатель.

– Спрашиваешь! Тот самый Иван-дурак, который всю эту химеру, донельзя испещрённую нелепыми вычурами, и породил. Такое только дураку под силу, – ни секунды не думая, ответила бабушка Бабы Яги.

– Скажешь тоже, – крайне обомлел писатель. – Меня и звать-величать по-другому.

– Важно не то, как звать, а то, что дурак! Запомни сам и детушкам своим расскажи: «дурак» всегда первично по отношению к имени, – продолжала чудачить старуха. – А уже к дураку любое имя приставляй, суть от этого не изменится. Тут или крест снимите, или трусы наденьте, другого не дано…

– Да пошла ты! – обиделся писатель. – Где у тебя выход?

– Не суетись! Сядь, посиди. В ногах правды нет, – перевела рельсы старуха. – Чайку попьём, о том, о сём потолкуем. Поначалу все так ерепенятся, а опосля чаепития любого возьми – никаким дымом из избы не выкурить…

– Чего ты ко мне привязалась? – недоумевал писатель. – Я что, какой-то особенный?

– А перстенёк-то у тебя как блестит… залюбуешься! – оставила бабушка вопросы без ответа, попросту не обратив на них внимания. – Чайку изопьём, в баньке попаримся, спать ляжешь: так выспишься как в самом детстве. А за перстенёк не беспокойся. Тут ему ничего не угрожает. Максимум, что с ним может случиться, так это уменьшение в размерах или подмена металла с золота на медь. Так разве это горе? Бывают случаи и страшнее. Забудь, одним словом, про свой зачётный перстенёк. Другое сейчас важнее. Самогонки или бражки плеснуть для поднятия тонуса? Вот чем голова должна быть забита.

– Ладно, давай тащи на стол обещанное, – схитрил писатель, решив повыведать основное во время застолья. Уж очень до боли знакомой казалась ему старуха. Вдруг припомнилось ему, как на заре своей писательской деятельности, изображал он подобную бабушку в коротеньком юмористическом рассказике. Рассказик этот так и остался неопубликованным, и практически стёртым из кладовых памяти. Сейчас пришла пора немножко его извлечь. Извлекался рассказ трудно, как если бы он был вездеходом, потонувшим в болоте, а тащили его на свет божий при помощи верёвки и старенького мотоцикла «Урал». В итоге извлёкся фрагментарно, ничего особенного писателю не открыв. Одно было ясно: старуха родом из того рассказа. Или получилось её предвидеть и описать, или же она галлюцинацией явилась теперь, спустя годы, чтобы потрепать расшатавшиеся писательские нервишки.

– Любо! Любо, дружочек! А я уж забеспокоилась, что попался мне пограничный в психологическом плане человек, – резвясь, принялась старуха делать праздничным стол. – В последнее время только такие и попадаются. Пена сплошная, а не люди пошли! Спасу нет!

– Наливай, старая! Хватит балаболить о пустом, – попробовал перехватить инициативу писатель. – Ну и язык у тебя… Им же можно траву косить. Заточен точно бритва.

– Заметно сразу: мало тебя в детстве пороли, – тащила инициативу по другую сторону стола в обратном направлении старуха. – Взять хотя бы тот самый случай, когда в третьем классе ты стянул у папани табакерку да на уроке грамматики с мальчишками нюхнули табачку. Чихали потом на весь класс, обчихали всех девчонок… табачок от чиха поднялся в воздух, отчего и сами девчонки зачихали пуще вашего. Какое, спрашивается, наказание тогда нашло зачинщика? Полчаса стояния в углу голыми пятками на сухом горохе и всё! Тоже мне, наказание! Разве так наказывают? Наказали так, словно соломинкой выпороли. Эх, раньше надо было учить! Теперь поздно…

– Ох и схлопочешь ты когда-нибудь за свой язык, – сетовал писатель, а сам для придачи сил запрокинул стакан пахучего деревенского самогона. – Фу, какая гадость… Не умеешь гнать – не берись…

– Хорошенькое мероприятие! – возмутилась бабуля. – Нет, вы только посмотрите на него! Как вам это?! Лилипут вздумал обучать Гулливера кораблестроительству.

– А вот пирожок действительно хорош, – поменял тактику писатель, закусив. – Со щавелем? А мясные пирожки есть?

– Другое дело! – тут же расположилась бабуля. – Не угадал – с травой лимонной. А мясные ещё как будут. И мясные будут, и кровяные… Позже…

Незаметно писателя затянуло в бесшабашное застолье. Веселились, выпивали, закусывали. Травили анекдоты, байки, весёлые шутейки. На каком-то этапе, писатель заметил, будто бы бабка с ним кокетничает. Так в итоге и оказалось. Оставив стыд и срам где-то далеко за семью ветрами, бабушка Бабы Яги то пощипывала писателя за ягодицы, то, приобнятая писателем по-дружески, чмокала того в щёчки, а то и вовсе плюхнулась своим костлявым задом на коленки. От хмеля подобные шалости перестали вызывать отвращение, да и сама саблезубая ведьма начала казаться лет так эдак на тридцать моложе. Бесстыдно хлопая своими накладными ресницами, старуха после третьего стакана так распоясалась, что полезла писателю под рубаху. Здесь вихрь алкалоидов, бурно кипящий в сознании, на миг уступил место рассудку. Бережно, чтобы не обидеть, писатель сперва изострил мужеством сердце да ратным духом исполнился, после чего те ручки от себя отстранил. Бабка не обратила на это никакого внимания. Напором своим старуха превосходила Ниагарский водопад.

– Нежнее, соколик! Ещё нежнее! Дастиш фантастиш! – орала бабуся, подсовывая себя в объятия. – Скоро банька стопится. Уж я тебя там попарю! Так попарю, что в ушах небесные рожки загудят, а позднее из них же дым повалит.

Писатель боролся с собственными мыслями как мог. Как будто на плечах у него сидели бесёнок и ангелочек, да каждый в данную секунду гнул свою линию. Пока что бесспорно побеждал бесёнок. По концентрации идиотизма на квадратный сантиметр, вся эта история начала затмевать собой случай, произошедший в 1914 году. Тогда британский солдат Генри Танди, который среди рядовых был отмечен самым большим количеством медалей во время Первой Мировой войны, прошёл мимо безоружного и раненого Адольфа Гитлера, валявшегося в канаве, но почему-то решил его не добивать. Вероятнее всего те злые ветры, которые отвеяли душу писателя от его же тела, в данный момент переключились на разум, желая унести и его куда-нибудь подальше за горизонт. Бабушка Бабы Яги сдурела в край и, уже совсем не стесняясь, обнажала свои обезвоженные, подобно лесной сушине, коленки. С другой стороны в какой-то момент к ней подключилась облезлая кошка, которая до того мирно дрыхла на печи. Явно не желая пропускать подобное мероприятие, кошка эта занялась жалобным мяуканьем, то есть самым натуральным наглым попрошайничеством вкуснятинки со стола. Писателя начало мутить. На правое плечо с потолка по паутинке незаметно опустился здоровенный паук. Увидав такого соседа, писатель резко подскочил на месте.

Вот тут-то и началась развязка данной вакханалии. За окошком вдруг резко начало темнеть. Во второй раз за несколько дней, солнце для писателя утратило свой свет. Алое вино, смешанное с горечью, а может и молоко с беленой, коими ведьма потчевала писателя, мощным залпом вырвалось наружу. Враз потемнело как ночью. Снаружи избы начали раздаваться какие-то посторонние звуки. По мере своего приближения, звуки эти возрастали, пока не превратились в громоподобные грохоты. Бабушка сразу же от страха лицом побелела, несмотря на весь сантиметровый слой тонального крема. Облезлая кошка, смекнув, что пиршество окончено, а значит ждать хорошего более нечего, кошачьим предчувствием своим, уловив беду, испарилась из виду со скоростью вырвовавшегося из светила фотона. Тем делом кто-то постучал в дверь, а затем и в окно… Более того, показалось, что избу начали расшатывать. Дьявольским гортанным хрипом с улицы произнесли: «Отдай его немедленно нам!» Бабка изменилась до неузнаваемости. Отбросив в сторону всё кокетство да прочую придурь, старуху теперь колотило, будто её катили на спущенном колесе по бездорожью. Поборов оцепенение, и кое-как совладав с собой, она резвостью своей, обогнав любую макаку, схватила писателя да потянула к люку погреба.

– Скорее! – перейдя на шёпот, трясущимися губками молила бабуся. – Тебя не станет, тогда и все мы пропали. За тобой явились… Беги, соколик! Беги!

С этими нерадостными словами, бабуля, не дав писателю опомниться, открыла люк погреба да в него писателя спихнула. Полетел писатель кубарем. Пролетел метра три, да упав, больно треснулся копчиком о землю. Сразу подскочил, огляделся. Наверху остался пол избушки, а стояла она действительно на курьих ножках диаметром своим, не уступающих доброму тополю, каждая. В данную минуту ножки эти от страха переминались с ноги на ногу, отчего изба наверху заходила ходуном. За периметром избушки в тот миг маячили какие-то явно недобрые сущности, а тени, испускаемые ими, видны были даже в кромешной темноте. Пустота, беременная монстрами, да и только. Неожиданно звон битого стекла с последующим треском разрезали пространство. В избе наверху началась невообразимая суета, закончившаяся душераздирающим воплем. Вероятно, одна из злобных тварей высадила оконную раму и просочилась внутрь. За визгом, от которого волосы зашевелились на голове, через щели в полу и погребную крышку на писателя закапал дождик из тягучей багряной массы. За секунды дождик превратился в ручеёк, а в воздухе запахло свежей кровью. Судя по всему, бабулю укокошили и распотрошили, причём сделали это, даже глазом не моргнув… Вжался писатель в одну куриную ногу, да удумал было пропадать, как неожиданно спасение пришло оттуда, откуда писатель и вовсе не ждал. Вдруг из темноты прямо к писателю гуськом подскочил Алексей Егоров – он же автор и ведущий замечательной передачи «Военная приёмка». Мелькнуло в головушке писателя, что не так давно помечал он данного ведущего в своём небольшом очерке. Опять загадка. Правда, времени на отгадку Алексей не дал ни микросекунды. Приложив указательный палец к губам, а самого писателя сложив гуськом подобно себе, ведущий повёл писателя прочь от данного чёртова места. Прикрываясь мелким кустарником, добрались эти двое до лесополосы где, пробежав ещё пару километров, писателю было велено лечь в кусты, как назло рядом с муравейником, да лежать, притворяясь мёртвым до восхода светила.

* * *

С приходом голого света, который удумал появиться часов так через десять после ночного кошмара, писатель не выдержал и, весь искусанный муравьями, выскочил из своего укрытия. Рядом на небольшой полянке дремучего непроходимого леса хлопотал Алексей Егоров. Хлопотал, прежде всего, возле огромной военной машины, пытаясь оную завести. Техника на грани фантастики всячески сопротивлялась и наотрез отказывалась слушаться ведущего. Убим, а это был именно он, расшифровывался как «Универсальная бронированная инженерная машина», а предназначался для прокладки дорог, разминирования, строительства насыпей и преград, а так же прочих армейских нужд. Только когда Убим, как полагается, словил нагоняй от Алексея и был назван бесполезной консервной банкой, мотор откликнулся приятным рычанием. Алесей Егоров тут же надел танкистский шлемофон, да полез было в кабину, совершенно не обращая внимания на писателя…

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4

Другие книги автора

Седьмое измерение

Денис Грушевский