Последняя крепость

Хмуро и недобро посмотрел на обоих еще издали.

Гургис сказал тихо:

– Какой великан… С него можно Геракла ваять.

– Шутишь, – ответил так же тихо Неарх. – Если состричь его никогда не стриженную бороду, под нею откроется впалая грудь. А если хоть малость состричь волосы, увидим уродливый череп.

– Зато какая стать, – ответил Гургис, он откровенно любовался величественным старцем. – Если не Геракл, то престарелый Нестор – точно. То же величие во взоре, та же мудрость в облике…

– Да ладно тебе, – ответил Неарх. – Горцы выглядят только устрашающе, но никак не величественно. Дикие звери тоже устрашают!

Он поднялся, невежливо сидеть, когда приближается гость, приветливо улыбнулся. Незнакомец ответил злобным взглядом.

– Хайре! – поприветствовал Гургис. – Чем-нибудь можем помочь тебе, путник?

Неарх сказал серьезным голосом:

– Если жаждешь знаний, то ты пришел в нужное место. Припади к его источнику, и будешь счастлив.

– Меня зовут Мататьягу бен Авраам, – произнес густым могучим голосом горец. – Я деревенский староста, у меня пять сыновей.

Неарх хмыкнул:

– Маловато. Иудеям завещано населять землю, чтобы вытеснить все остальные народы. Как сказал Господь Аврааму: «Будет у тебя потомства, как звезд на небе, как песчинок в пустыне…» Ты уж постарайся еще!

Горец окинул его холодным взором и сказал, обращаясь к Гургису:

– Говорят, мой младший сын вкусил греческой заразы. В своем ослеплении явился даже сюда…

Гургис ответил медленно:

– У нас много славных и способных юношей вкушают плоды науки. Он учит геометрию или основы философии?

– Не знаю, – рявкнул горец. – Но он мой сын, и я хочу забрать его отсюда!

– Как прискорбно ослепление отца, – сказал Гургис печально, – который желает не просвещение сыну дать, а держать его во тьме невежества. Но я знаю, насколько у вас суровы законы… и ты вправе сына наказать, если ослушается. Скажи, как его зовут. Мы приведем его.

Горец сказал зло, повышая голос:

– Я сам отыщу его!

Он сделал движение пройти мимо, но Неарх быстро встал у него на пути, такой же высокий, но с мускулистыми руками кулачного бойца, широкой грудью и недоброй улыбкой на лице.

– Ни шагу, друг мой, – предупредил он без всякой дружеской теплоты. – Нам не нужно, чтобы дикарь вломился во время занятий и сломал ход обучения.

Гургис добавил торопливо:

– Я понимаю заботу встревоженного отца, но, поверь, к нам уже пробовали ломиться всякие… и мы научились справляться с ними! Даже если пройдешь мимо нас, то у входа встретят хорошо обученные стражи и переломают тебе руки и ноги. А то и свернут шею.

Горец часто дышал, кулаки сжимались, глаза метали молнии. Наконец процедил с ненавистью:

– Зови!.. Моего сына зовут Шимон.

Гургис подумал, спросил задумчиво:

– У нас два Шимона…

– Шимон бен Мататьягу! – выкрикнул горец.

Гургис просиял:

– А, знаю. Очень способный юноша. На диво способный. Он одинаково жадно впитывает все, начиная от строения космоса и до управления народами. А с каким восторгом изучает эвклидову геометрию!.. Все-все, понял. Сейчас позову.

Он вытащил из-за ворота туники свисток на цепочке, пронзительно свистнул. Из ворот гимназии немедленно выглянули два устрашающих размеров стража.

Гургис помахал рукой.

– Приведите Шимона бен Мататьягу, – распорядился он. – Они сейчас на той стороне здания с ритором изучают способы, как измерить расстояние до Солнца и вычислить диаметр Земли…

Страж исчез, Гургис улыбнулся горцу примирительно и благожелательно.

– Присядь, путник. Эти камни – не греческие и не иудейские, это просто камни. Тебе предстоит трудный путь обратно, переведи дух, пока приведут сына.

Неарх добавил злорадно:

– Пусть стоит. Занятия только начались, а ритор не допустит, чтобы кто-то ушел до окончания урока.

Горец смерил его злобным взглядом и сел на камень в двух шагах от них, повернувшись так, чтобы не смотреть в их сторону. Его орлиный профиль был хищно красив, как может быть красив дикий зверь, родившийся и постоянно охотящийся в горах. Гургис окидывал его критическим взглядом и не мог придраться, найти вялость мышц или признаки большого живота.

Хотя иудей в своей рубашке, скрывающей мышцы, но через широко расстегнутый ворот видна сухая мускулистая грудь, а из-под закатанных рукавов выступают перевитые толстыми жилами руки, привыкшие к тяжелой работе. На этом горце ни капли жира, и он вообще-то мог бы потягаться с ними двумя…

Гургису стало неприятно от такой мысли, он-то долго упражнялся с тяжестями, метал диск, отжимался, наращивая мышцы и сгоняя лишний жирок, а этот дикарь и без упражнений получил фигуру, какую можно напоказ, обнаженной…

Он улыбнулся своим диким мыслям, горец придет в ужас от одной идеи, чтобы обнажиться и в таком виде метать диск, сказал приятным голосом хорошо воспитанного культурного человека:

– Если бы ты увидел сейчас своего сына, то порадовался бы его успехам. Он ни в чем не уступает грекам. Он хватает на лету то, что другим вдалбливают долго и упорно.

Горец смотрел мимо, потом прорычал подобно грозному льву:

– Не всему, что придумано людьми, нужно учиться.

– Знание дает человеку мощь, – сказал Гургис нравоучительно. – Потому человек стремится к знаниям.

– Одни стремятся к знаниям, – огрызнулся горец, – чтобы не делать свои ошибки, другие – чтобы указывать на ошибки чужие.

Гургис хохотнул, ничуть не обидевшись, сказал живо:

– У тебя пытливый ум. В чем-то ты прав, но ведь нужны и те люди, которые выявляют чужие ошибки? Это позволяет их увидеть и исправить! Если думаешь иначе, ты не прав.

– Сознание правоты, – ответил горец раздраженно, – важнее для человека, чем двое свидетелей.

Гургис и Неарх переглянулись: горец непрост. Гургис кашлянул, сказал как можно мягче:

– Как я понял, ты хочешь забрать сына?

– Да, – отрезал горец.

– И не дать ему учиться?

– Он учится дома.

– Чему? Пасти коров?

– Мы не пасем коров.

– Тогда коз? Пойми, если юноша тянется к знанию…

– Только те знания чего-то стоят, – прервал горец, – которые идут от веры.

Гургис широко улыбнулся:

– Ошибаешься. Вера и знания – абсолютно разные вещи. Даже противоположные. Мне жаль, что сейчас закончатся занятия и ты заберешь способного юношу. Он мог бы стать далеко не последним человеком в эллинском мире!.. Но останется всего лишь невежественным пастухом.

Горец повернулся к ним всем телом. Даже сидя, он выглядел великаном, потому что спину держал прямой, плечи развернутыми, а грудь угрожающе бугрится мускулами. Глаза сверкнули, он сказал с гневным жаром:

– Невежественным? Да пусть он останется стократ невежественным, чем окунется в то море гнусностей и непристойностей, которое именуете эллинской культурой!

Гургис охнул, развел руками:

– Море непристойностей? Это о чем, о великих трагедиях Софокла?

К его удивлению, горец не обратил внимания на имя знаменитого драматурга, лишь мотнул лохматой головой, волосы вздыбились, как под порывом ветра.

– Софокл?.. – прорычал он гневно. – Кто говорит о Софокле, когда я вчера видел в выстроенном вами амфитеатре одни ужасающие непристойности? Как вы пафосно говорите о погоне за красотой!.. Это и есть, по-вашему, красота по-гречески?

– Ну, это… – начал Гургис.

Мататьягу прервал с еще большим гневом:

– Я сам вам скажу! На словах это восхищение шедеврами искусства, а на деле – жажда разделить ложе с красивым мальчиком!

Гургис поморщился:

– Ну, такие наклонности далеко не у всех…

– Не у всех? – изумился Мататьягу. – Я везде слышу «греческая любовь», это почему? Ладно, а добиться благосклонности куртизанки и предаться с нею самым немыслимым скотским утехам – разве это не ваша погоня за красотой?

Гургис возразил сердито:

– Телесные утехи – часть жизни человека. Делать вид, что их не существует, сплошное лицемерие. Так поступают только ваши фарисеи. Так что такое отношение… фарисейство, иначе не скажешь!

Мататьягу пожал плечами:

– Как хотите. Нам больше нравится наш возвышенный Бог, который не опускается до того, чтобы пробираться по ночам в постели чужих жен, пока их мужья на войне. Не совокупляется с животными, как ваш Зевс… Да, ваш Зевс совокуплялся с птицами, рыбами, тритонами! Я даже не знаю, как можно уважать таких богов! И как таким поклоняться?

Гургис вспылил, но Неарх удержал, положив широкую ладонь на узкую кисть философа и сдавив, сказал после паузы:

– Честно говоря, и мне это не очень… нравится. Но, к счастью, это остается в стороне, даже в прошлом, а вот наша геометрия, наша драматургия, литература, архитектура… все это наглядно перед глазами. И потому наш народ так охотно эллинизируется.

Мататьягу покачал головой:

– Не весь, не весь.

– Ты имеешь в виду, – спросил Гургис, – какие-то горные деревушки?

– Я имею в виду, – отрезал Мататьягу, – народ Израиля.

Гургис усмехнулся:

– Мы тоже народ Израиля.

– Уже нет, – возразил Мататьягу.

Гургис подумал, согласился:

– Ты прав. Я уже народ этой вселенной. Кем так быстро становится мой народ.

– Это не твой народ, – твердо сказал Мататьягу. – А мой… он пережил и не такое.

Гургис покачал головой:

– С эллинами иудеи еще не сталкивались.

– Сталкивались, – отрезал Мататьягу. – Только тогда вы звались египтянами. Где тот великий народ, под мощью которого прогибалась земная твердь?.. Где Вавилон, который столько держал нас в плену? Где Ассирия, Финикия?..

Он выпрямился, глаза грозно сверкали. Гургис и Неарх снова переглянулись, доводы разума на фанатика не действуют, у них своя вера в свою правоту, тут уж неважно: прав в самом деле или нет, важно ощущение правоты.

В самом деле, тысячи лет евреи скитались крохотным кочевым племенем. Маленькой такой мышкой, сновавшей между ног таких гигантов, как потрясавшие вселенную государства Вавилонское или Ассирийское, не раз походя разорявшие Палестину. Каким образом евреи сумели выжить и сохраниться в течение двух тысячелетий среди непрерывных схваток и взаимного уничтожения всех этих великих держав?

Гургис на миг ощутил укол совести, словно по его вине эти невежественные люди, пережив два тысячелетия блужданий, рабства, массовых уничтожений и изгнания, снова вернулись на свою родину, – лишь затем, чтобы немедленно оказаться перед угрозой уничтожения. Но на этот раз им не уцелеть, чуда не будет.

Он вздохнул, уже сочувствующе к мятущемуся варвару, так и не понявшему, что ход истории не переломить.

– Все, – сказал он и снова вздохнул, – к чему прикасается Эллада, тотчас эллинизируется. Тут уж ничего не поделаешь, ни один народ не в состоянии противиться сказочной красоте греческой культуры, глубине философии, величию их жилищ и стадионов. Но разве не так должно быть? Низшее уступает высшему.

Мататьягу сказал резко:

– Выше всех – Бог! Пока мы верны ему, он нас не оставит.

– Уже оставил, – заверил Гургис.

– Нет, – возразил Мататьягу.

– Но ты же видишь, что твой народ уже эллинизировался?

– Я – нет, – отрезал Мататьягу. – И мои дети – тоже. Да, мы горцы, но мы чтим заветы. Это испытание, которое посылает нам Господь.

– Не слишком ли суровое?

– Каждому народу посылает по его силе, – ответил Мататьягу немедленно. – Кому не посылает, того не уважает. Господь наделил человека свободой воли, так что человек может по своему выбору обратиться к Богу или отвернуться от него. Он может действовать во славу Божию или против него. Не всякая удача обязательно обусловлена Божьим благословением. Человек может достичь власти просто потому, что не считается ни с какими законами морали, а вовсе не потому, что ему помогает Бог. Это оставляет Богу свободу возлагать на человека ответственность за его поступки – как за достижения, так и за неудачи.

Гургис морщился, но Неарх как будто погружался все больше в раздумья, будто в бредовых глупостях фанатика есть какая-то крупица истины. Греческая идея богов подчиняет человека богам. Еврейское представление об отношении человека к Богу делает евреев свободными в их действиях. Ни о каком фатуме у них не может быть и речи. Хорошо это или… нет?

От гимназии раздались веселые голоса. Первыми вышли два стража, за ними группа юношей в белоснежных туниках. Один из стражей указал в сторону ожидающего горца и что-то сказал ученикам.

Гургис поднялся одновременно с горцем.

– Оставь сына в гимназии, – попросил он.

Горец не ответил, широкая борода распушилась, глаза вспыхнули грозным огнем. Не двигаясь, он испепелял взором черноволосого красивого юношу, что подходил смущенно, словно девушка, запинался и смотрел под ноги.

– Так вот как ты использовал свободное время, – прогремел горец. – Ты не мог придумать ничего лучшего!

– Отец, – сказал юный Шимон, опустив взор, – я же не к блудницам пошел.

– Лучше бы к блудницам, – бросил горец горько. – Там пачкаешь только тело, но не душу. Пойдем, расскажешь братьям, как низко ты пал…

Юноша бросил виноватый взгляд на Гургиса и Неарха, понурил голову и пошел за грозным отцом, а тот ни разу не оглянулся, спускался с холма быстро, почти бежал, словно скверна цеплялась за его ноги.

Неарх сел, Гургис беспокойно переступал с ноги на ногу, все в нем кипит, где же безмятежность философа, нельзя же так становиться на дыбки, словно молодой конь, но сердце все колотится о ребра, а грудь вздымается, словно только что вылез на берег после заплыва через морской залив.

– Ты слышал? – спросил он в великом раздражении. – И этот народ считает себя богоизбранным!

Неарх ответил медленно:

– В этом нет противоречия…

– В чем?

– В избранности их богом. Вот представь себе мелкого всеми отвергнутого бога. Ну ты же знаешь, что, помимо олимпийцев, у нас тоже много всякой мелочи, которой не только не ставим алтари и жертвенники, но даже не упоминаем…

– Ну-ну!

– И вот такой бог говорит этой кучке, что если они станут его народом, если изберут его своим богом, а другим поклоняться не будут, то он из кожи будет лезть, но сделает для них все. И вот представь себе: могучие олимпийские боги на людей посматривают равнодушно, а то и вовсе не смотрят, а этот будет заниматься людьми этого племени, помогать им, спасать их, направлять… Подумай, в хорошее время от такого божка все равно отвернулись бы, но когда находишься в плену, в рабстве, на строительстве ужасных и крайне безобразных пирамид…

Гургис подумал, сказал саркастически:

– Да, они могут себя считать богоизбранным народом. Избранным именно тем настолько уродливым божком, что он не решается даже показать свое лицо и потому велит почитать себя, как незримого. Но остальные боги – наши боги! – иудеев не избирали. Наши боги вообще на них смотрят, как на грязь под ногами.

Неарх посмотрел на него с некоторым удивлением, но кивнул, сказал задумчиво:

– В целом – да, верно.

– Они же все в хлевах живут! – воскликнул Гургис зло. – Ты видел их хижины? Нет, ты видел?

Неарх благодушно отмахнулся:

– Я в такой родился. Это ты горожанин, а я успел побыть иудеем до юношества… Да, конечно, наши величественные здания с их хижинами не сравнить. Но мы их уже научили строить. К счастью, учатся быстро. Ты по себе знаешь. Редкие греки так жадно впитывают эллинскую культуру, как это делаем мы, недавние иудеи.

Гургис сказал так же напористо:

– Статуи, картины, здания – безусловно, признак культуры. Но не в меньшей степени это касается и литературы. Более того, литература – самое высшее выражение культуры народа. Греки дали миру замечательную литературу! Это обеспечило им самое высокое место среди всех культурных народов. А что дали эти узколобые фанатики?

Неарх помыслил, подвигал складками на лбу, в глазах мелькнула смешинка, но вслух сказал:

– Кое-что дали, но… продолжай.

– Эллинистическая культура, – Гургис говорил несколько агрессивно, ему показалось, что Неарх не согласен или недостаточно согласен, – состоит из двух потоков греческой цивилизации. Один из этих потоков – греческое искусство, архитектура, наука и философия. Вторым – греческий образ жизни: обычаи, этика и религия. Согласен?

– Пока да. Продолжай.

– Ах, «пока»! Ладно, фарисеи, резко выступающие против эллинизма и отвергающие греческие обычаи и этику, в то же время довольно жадно заимствуют греческое искусство и философию. В свою очередь, саддукеи, которые перенимают греческие обычаи и этику, отвергают эллинское искусство и философию. Пока верно?

– Это бесспорно. Давай ближе к выводам, а то говоришь со мной, как с одним из своих учеников.

– Прости. Вывод таков, что, кто бы из них ни победил, эллинизация будет идти, как идет. Через два-три поколения здесь не найдут человека, который говорил бы на арамейском или на иврите. К счастью, иудеи очень восприимчивый к прекрасному народ, в отличие от пелазгов или аоров, которых греки тоже переварили, хоть и с большим трудом.

Неарх сказал благодушно:

– Да-да, мы очень восприимчивый к прекрасному народ, потому и среди греков мы стали самыми лучшими из греков.

Гургис перевел дыхание, пора бы успокоиться, далекая фигурка горца по имени Мататьягу с его несчастным сыном уже едва видна, а его все еще колотит.

– Должен сказать, – заговорил он, стараясь, чтобы голос звучал академично, – у нас с иудеями разные не философские взгляды, а философские системы. Мы верим в святость красоты, тогда как иудеи верят в красоту святости. В этом что-то есть, есть… Но в то же время, несмотря на присутствие в иудаизме некой философии, в самом иудаизме столько грубого, эстетически отталкивающего, что ни один культурный и просвещенный человек не может воспринимать его всерьез!

Неарх хмыкнул.

– Да ладно тебе!.. Ты чего кипятишься?.. Успокойся. И не принимай так близко к сердцу. От этих фанатиков уже в этом поколении останутся не больше десятка самых узколобых и непримиримых. Остальные примут доводы логоса. Или тебе их жалко?

Гургис содрогнулся.

– Боги! Ничуть. Пусть все сгинут, да побыстрее.

Но умолчал, что все время перед ним горящий взгляд этого, как он назвался – Мататьягу бен Авраам, под ложечкой нехорошее предчувствие, что с этим диким фанатичным народом еще придется хлебнуть горя.

Глава 4

Быстрее, чем ожидалось, вспоминал Стивен по дороге домой. Да, люди наконец-то нажрались. А потом еще и похудели. А теперь возжаждали справедливости и равенства, из-за этого и геев признали за людей, и животным дали больше прав, чем людям, и еще всякую хрень, но в это же время начали все острее негодовать на иудейскую доктрину еврейской исключительности по расовому признаку.

На днях закончился наиболее массовый опрос из всех когда-либо проводившихся в США. На этот раз решили опрашивать не тысячу американцев, как обычно, а миллион, а после одобрения акции число опрашиваемых повысили до десяти миллионов. Газеты возликовали, при таком массовом опросе получится самая достоверная картина американского общественного мнения.

Результаты не показались ошеломляющими, американцы и ожидали что-то подобное, но Израиль встревожился, даже выразил осторожное сомнение в корректности подсчетов и методике опрашивания.

Девяносто пять процентов американцев считает, что абсолютный контроль США над всем миром – благо, но девяносто два процента из них указывает, что Израиль сохранил свою армию, а для такого крохотного государства армия чересчур велика и сильна.

Восемьдесят пять процентов полагает, что арабские страны теперь будут стремительнее вовлекаться в общую семью народов, но именно американской армии нужно взять на себя разрешение конфликтов между Израилем и жителями арабских сел. Тем более что Израиль сохранил все вооруженные силы, а вот армии арабских стран ликвидированы по требованию США: где силой, где давлением, где умелой дипломатией.

Девять из десяти опрошенных полагают, что нужно демилитаризировать весь Ближний Восток, включая Израиль, а во всех горячих точках расположить только американские войска, которым одинаково безразличны обе стороны. Они лучше смогут поддерживать мир, чем не оправдавшие доверия миротворческие силы ООН.

Самое тревожное в опросе было то, что впервые почти половина опрошенных заявила о недоверии к закрытым израильским научно-исследовательским центрам, лабораториям и различным институтам, где, возможно, проводятся эксперименты, запрещенные всемирными комитетами, начиная от медицинских и заканчивая комитетами этики.

Стивен перепроверил источники финансирования многих СМИ, практически все высказавшиеся особенно остро действительно независимые, в самом деле держат нос по ветру и стараются выразить мнение своих подписчиков.

Он сел за руль своего «Крайслера», охранник впереди подал знак, что узнал, и открыл бронированные ворота.

Нога привычно добавила газку, автомобиль охотно выметнулся на магистраль и пошел на большой скорости, небольшой антирадар засекает присутствие дорожных постов полиции, в нужных местах он сбавлял скорость, забавляясь тем, что хитрое снаряжение разведчика срабатывает и в родной стране.

Внезапно слева на стене мелькнула гигантская свастика, нарисованная с размахом, черной краской широкими мазками, так что рассмотреть можно даже со спутников-шпионов старого поколения.

Свастика, мелькнуло в голове. Могущество еврейства проверяется еще и тем, насколько долго смогут удерживать запрет на свастику, на упоминания нацизма без ругани в его адрес и немедленного и демонстративного осуждения. На самом деле всем умным людям понятно, что нацизм – это прежде всего духовное, а лишь в самую последнюю очередь – политическое или военное. Нацизм с милитаризмом связывают либо полные идиоты, либо хитрые политики, которые умело навязывают дуракам нужные взгляды.

Нацизм сейчас отторгается точно с таким же ужасом и отвращением, как несколько веков тому рожденное там же в Германии протестантство. Да, протестантство могло появиться только в Германии, это признано всеми, точно так же и нацизм мог появиться только в Германии. От протестантства шарахались, страшились его упоминать, протестантов истребляли, чего стоит одна Варфоломеевская ночь. Но в тот раз рожденное Германией выжило, победило, так что благодаря той победе Германия ныне самая богатая и могучая страна планеты – страна победивших протестантов.

Но нацизм побежден, а победители сумели по всему миру провести такую кампанию дезинформации, что весь нацизм сведен к свастике, расовым проблемам и милитаризму.

Интересно, скоро ли спохватятся философы? Первыми, как обычно, начали те, кому нечего терять, – люмпены, скинхеды, рассерженные подростки, неквалифицированные рабочие…

Однако вот-вот подключатся те, кто стоит на ступеньке выше. Вот тогда и начнется самое жаркое.

Задумавшись, едва не проехал на красный свет, что с ним давно не случалось. Здесь, в благопристойной и спокойной стране, он привык держаться так же ровно и благопристойно. Если другие из кожи вон лезут, старясь «подчеркнуть свою индивидуальность»… ну какая индивидуальность у этих существ?.. то он всегда мимикрировал под среднего человека.

И вот вдруг, после разговора с Дугласом и Джоном, задавленная обыденностью душа встрепенулась и затрепетала крылышками, как озябший мотылек под утренними лучами солнца.

Сзади нетерпеливо бимкнуло. Он тронул машину, уже всерьез встревоженный: что-то совсем стал заторможенным. Или задумчивым, что в его деле одинаково смертельно. Для самого себя.

В его настоящем деле.

Неделю спустя после памятной встречи с военным министром Файтер в том же конференц-зале снова ожидал Джорджа Гартвига. Правда, на этот раз с ним придут Малькольм Герц, начальник Управления национальной безопасности, и Грехем Олмиц, глава ЦРУ. И решение затронутой проблемы начнет обретать, так сказать, более ясные контуры.

Экраны показали, что в лифте спускается Жан-Поль Бульдинг, глава ФБР. Он уже два дня старается поговорить с президентом тет-а-тет, и Файтер, чувствуя, что секреты старого фэбээровца могут иметь отношение к израильской проблеме, велел прийти именно сюда. За полчаса до совещания. А там на ходу решит, оставить ли Бульдинга присутствовать или пусть убирается через другой выход, дабы не встретиться с остальными.

Господи, сказал он себе, мы как тайные заговорщики! В собственной стране. Дожили. Уже вся планета прогибается под нашей мощью, а мы таимся…

Лифт предупреждающе звякнул, это чтобы президент перестал чесаться, подтянул живот и принял надлежащий вид, дверцы неторопливо раздвинулись. Бульдинг, низкорослый и толстый, как боксер-тяжеловес на пенсии, вышел вразвалку, на лице бульдожья улыбка, словно выбирает, где укусить.

Файтер поднялся из-за стола навстречу с вытянутой рукой, не сгибая ее в локте, что не позволит обнять его или поцеловать, что за педерасты придумали этот ритуал, улыбнулся, другой рукой похлопал Бульдинга по плечу: