Странствия Шута

Я воздвиг между нами крепкую преграду, чтобы она не прочитала мои мысли. Я мог только догадываться, к чему клонит Неттл, но почему-то не сомневался, что мне это не понравится.

Так вот, моя дочь будет знать, кто ее родители! И кто ее дедушки и бабушки! Я позабочусь об этом, я сделаю это ради нее. И никто никогда у нее этого не отнимет!

Неттл, я…

Но она уже отстранилась, разорвала связь, и я не смог докричаться до нее.

Для старшей дочери я тоже оказался плохим отцом. Я позволил другому человеку вырастить ее и звать себя ее папой. Я позволил, чтобы Молли и Баррич считали меня мертвым. Все эти годы я твердил себе, что делаю это ради безопасности Неттл. А она чувствовала себя брошенной.

Я задумался о своем собственном отце, хотя редко вспоминал его. Мне даже ни разу не довелось посмотреть ему в глаза. Что я чувствовал, когда он бросил меня в Оленьем замке, предоставив заботам главного конюшего? Я уставился в пустоту. Почему я сам много позже обошелся со своей старшей дочерью точно так же?

Би… Еще не поздно стать хорошим отцом хотя бы для нее. Я знаю, где она теперь, и, если воспользоваться камнями Силы, я смогу добраться туда еще до сумерек. Да, это опасно, но ведь, когда я нес Шута, опасность была куда больше. Пройдет еще много дней, прежде чем он поправится достаточно, чтобы можно было снова попробовать исцелить его Силой. А пока я пойду домой, возьму Би и вернусь с ней в Олений замок. Нет, я не передам ее заботам Неттл, и сам я не останусь здесь насовсем. Просто, пока я вынужден торчать тут, заботясь о Шуте, Би должна быть рядом. Да, так правильно. Так я и поступлю.

В комнате наверху было темно, единственный свет исходил от пламени в очаге. Возле очага сидел в кресле Шут. Я чуть не спросил, почему он не зажжет свечи, но вовремя прикусил язык.

Услышав мои шаги, он повернулся ко мне:

– Тебе письмо. Лежит на столе.

– Спасибо.

– Его принес мальчик. Боюсь, когда он вошел, я как раз задремал. Я вскрикнул. Не знаю, кто из нас испугался больше.

– Мне жаль, что так вышло, – сказал я, стараясь обуздать мысли о собственных бедах. Совершенно ни к чему делиться ими с Шутом. Помочь он ничем не сможет, только почувствует себя виноватым, что из-за него мне пришлось оставить свою дочь одну.

Я заставил себя сосредоточиться на его словах, полных тревоги.

– А теперь я боюсь заснуть снова, – говорил Шут. – Раньше я не задумывался, что здесь бывают чужие люди. Они приходят и уходят. Я понимаю, что это необходимо. Но не могу перестать думать о них. Что, если они кому-нибудь расскажут? Станет известно, что я здесь. Это место сделается небезопасным.

– Я зажгу свечи, – сказал я. На самом деле я хотел получше разглядеть его лицо: говорит он всерьез или шутит? Запалив первую свечу, я спросил: – Как ты себя чувствуешь? Лучше, чем вчера?

– Не могу сказать, Фитц. Я не могу сказать, когда было вчера, а когда – сегодняшнее утро. Когда – утро, а когда – ночь. Ты приходишь и уходишь. Я ем, испражняюсь, сплю. И я боюсь. Наверное, это значит, что мне стало лучше. Раньше я мог думать только о том, как сильно болит все тело. Теперь боль немного отступила, освободив место для страха.

Я зажег вторую свечу от первой и воткнул обе в подсвечник на столе.

– Ты не знаешь, что сказать, – заметил Шут.

– Не знаю, – признался я и постарался на время забыть о собственных страхах, чтобы помочь Шуту. – Я знаю, что здесь тебе бояться нечего. Но знаю и то, что никакие слова не убедят тебя в этом. Шут, чем я могу помочь тебе? Что я могу сделать, чтобы тебе стало легче?

Он отвернулся и надолго замолчал. Потом сказал:

– Прочти письмо. Мальчишка выпалил, что оно важное, прежде чем удрать.

На столе лежал маленький свиток, скрепленный печатью Чейда для шпионских дел. Я сломал ее и развернул послание.

– Фитц… Неужели я правда выгляжу так ужасно? Когда я выпрямился в кресле и вскрикнул, мальчишка тоже закричал. Он орал, будто увидел полчище мертвецов, лезущих из могил с дикими воплями.

Я отложил свиток:

– Ты выглядишь как человек, который очень болен. Как человек, которого долго пытали и морили голодом. И у тебя… странный цвет кожи. Не смугло-золотистый, как во времена, когда ты был лордом Голденом, и не белый, как когда ты служил шутом у короля Шрюда. Ты стал серым. И из-за этого трудно поверить, что ты живой.

Он молчал так долго, что я вернулся к письму. Вечером ожидается еще одно празднование, последнее, а потом знать наконец разъедется по своим герцогствам. Королева Эллиана настоятельно зовет всех надеть свои лучшие наряды и прийти, чтобы отпраздновать поворот на весну. Лорд Чейд предлагает лорду Фелдспару отправиться в город и приобрести по такому случаю новый костюм. Он рекомендовал портного, из чего я заключил, что заказ уже сделан и наряд будет спешно сшит к моему приходу.

– Ты честный человек, Фитц. – Голос Шута звучал монотонно и глухо.

Я вздохнул. Может, напрасно я был с ним настолько откровенен?

– С чего бы я стал лгать тебе, Шут? Ты выглядишь ужасно. У меня сердце кровью обливается, когда я вижу тебя таким. Я утешаюсь только тем, что еда и сон помогут тебе окрепнуть. А когда ты окрепнешь, мы воспользуемся Силой, чтобы заставить твое тело исправить все, что в нем сломано. Ни тебе, ни мне другой надежды не дано. Но это потребует времени. И терпения. Спешка до добра не доведет.

– У меня нет времени, Фитц. Точнее, у меня-то есть время поправиться или умереть. Но где-то, я в этом уверен, живет сын, которого мы должны защитить, прежде чем до него доберутся Слуги Белых. С каждым днем, с каждым часом угроза, что они уже завладели им, становится все больше. И каждый день, каждый час я думаю о сотнях людей, которых все еще держат в плену там, в далеком краю. Конечно, может показаться, что все это не имеет значения, это ведь так далеко, а мы здесь, в Оленьем замке, в Шести Герцогствах. Но это очень важно. Слуги используют этих людей не задумываясь, как мы запираем в курятнике птиц или сворачиваем шею кроликам. Они скрещивают их ради видений будущего, которые нужны им, чтобы знать все обо всем. Их совершенно не волнует, если дети рождаются слепыми или не могут ходить. Лишь бы были белыми и видели пророческие сны. Власть Слуг простирается и на эти земли, искажая время и меняя мир по их воле. Их необходимо остановить, Фитц. Ты должен отправиться в Клеррес и убить их всех.

Я ответил, не покривив душой:

– Всему свое время, друг. Всему свое время.

Он уставился на меня слепыми глазами так, будто я сказал что-то невыносимо жестокое. Потом подбородок его задрожал, Шут спрятал лицо в искалеченных ладонях и разрыдался.

Я ощутил сперва раздражение и почти сразу же – горькое чувство вины за эту досаду. Я ведь знал, какую муку переживает Шут. Я знал это на собственном опыте. Сколько раз кошмар, пережитый в темнице Регала, обрушивался на меня из прошлого, как девятый вал, стирая все, что было хорошего и благополучного в моей жизни, унося обратно в царство хаоса и боли…

Я помнил. Я пытался забыть это, и за последние десять лет у меня почти получилось. Досада на Шута на самом деле была потаенной болью.

– Не надо. Не заставляй меня вспоминать. – Слова предательски сорвались у меня с языка.

В ответ Шут разрыдался еще громче, как ребенок, потерявший последнюю надежду. Ничто не могло утешить его – он оплакивал время, которое не вернуть, и самого себя, каким больше не станет.

– Слезами горю не поможешь, – сказал я и сам удивился: зачем произнес эту бессмыслицу?

Я разрывался между желанием обнять друга и страхом. Страхом, что прикосновение лишь встревожит его, что оно заставит еще глубже сопереживать Шуту, разбередив мои собственные раны. Но я все-таки взял себя в руки и сделал те три шага, что были нужны, чтобы обойти стол и оказаться рядом с ним.

– Шут… Тебе нечего бояться. Знаю, тебе пока трудно поверить в это, но все страшное уже позади. Ты в безопасности.

Я погладил его по волосам, спутанным и жестким, как шерсть больного пса, прижал голову к своей груди. Шут схватился за мое запястье руками-клешнями и прижался еще сильнее. Я дал ему выплакаться. Больше я ничем не мог ему помочь. А я ведь собирался сказать ему, что отлучусь на несколько дней, чтобы забрать Би…

Нет. Не сейчас.

Шут успокоился очень не скоро, и даже когда рыдания его стихли, он долго еще дышал прерывисто и напряженно.

Наконец он неуверенно похлопал меня по запястью и сказал:

– Думаю, мне уже лучше.

– Пока нет. Но скоро станет.

– Ах, Фитц… – Он отстранился от меня и выпрямился в кресле, насколько мог. Покашлял, прочищая горло. – Ну, так что было в письме? Мальчишка сказал, оно важное. Это правда?

– И да и нет… Королева хочет, чтобы мы явились на последний пир в честь Зимнего праздника, разряженные в пух и прах, и мне придется отправиться в Баккип, разжиться новой одеждой.

Я невесело усмехнулся, представив, как пойду в город в облике и костюме лорда Фелдспара. Но только не в его туфлях. Ни за что! Не буду я ковылять в этих туфлях по обледенелой брусчатке, не дождетесь.

– Тогда тебе нужно идти.

– Да.

Мне не хотелось оставлять Шута одного в его темноте, но не хотелось и задерживаться рядом с ним, чтобы не заразиться отчаянием. Когда я поднимался по лестнице, то рассчитывал поделиться с ним новостями о Неттл – Шуту я мог доверить этот секрет. Но теперь эти слова не шли у меня с языка. Еще один потомок Видящих, появления которого Шут не предсказывал. От его рассказов о детях-уродах пробирала дрожь. Как после такого обсуждать с ним, что я скоро стану дедом? От таких новостей он только глубже погрузится в тоску. И уж совсем немыслимо было оставить его на шесть-восемь дней, чтобы съездить за Би. Но я могу согласиться, чтобы кто-нибудь привез ее сюда ко мне. Надо будет завтра поговорить об этом с Кетриккен. Вместе мы все уладим.

Долг дружбы есть долг дружбы. Сколько раз Ночной Волк сидел рядом со мной, когда я пытался потерять себя в напрасных попытках овладеть Силой? Как часто Нед приводил меня в нашу хижину и нарочно давал мне меньше одурманивающих снадобий, чем я требовал? И уж вовсе не хочется вспоминать о неделях и месяцах, когда Баррич помогал мне из волка вновь стать человеком. Мои друзья не бросили меня в беде. Я тоже не брошу Шута.

Но он может бросить меня. Он уже бросил. Шут с усилием встал из-за стола.

– Тебя ждут дела, Фитц. – Он повернулся и побрел к кровати так уверенно, словно к нему вернулось зрение.

Глядя, как он забирается в постель и натягивает на себя одеяла, я спросил:

– Ты точно хочешь побыть один?

Он ничего не ответил. Спустя какое-то время я понял, что ничего не дождусь, и почему-то расстроился. Десятки колкостей рвались у меня с языка. Шут представления не имел, чем я пожертвовал ради него. Но потом гнев ушел, и я порадовался, что промолчал. Я всегда старался, чтобы Шут не догадывался, от чего мне пришлось отказаться ради него.

Я мог лишь выполнять свой долг. Я спустился вниз, привел себя в порядок, нацепил личину лорда Фелдспара и, ощущая себя мятежником, переобулся в свои старые сапоги.

Зимний праздник знаменовал поворот на весну, дни становились длиннее, однако пока это еще вовсе не чувствовалось. Вчерашние тучи вывалили на землю все запасы снега. Небо было глубокого синего цвета, как юбки баккских красавиц, но у горизонта уже громоздились новые облака. Праздничные гирлянды на фасадах лавок и магазинов прихватило инеем. Утоптанный снег скрипел под ногами. Мороз отчасти развеял праздничное веселье, однако то тут, то там на улицах торговцы праздничными сладостями и игрушками громко нахваливали свой товар, пытаясь завлечь спешащих мимо прохожих. Мне попался унылый ослик с ледяными «усами» на морде, запряженный в тележку торговца жареными каштанами. Тот с трудом поддерживал огонь в жаровне и грел руки. Я купил дюжину каштанов, просто чтобы согреть замерзшие пальцы. В небе, как во все времена, с криками носились чайки. Вороны всей стаей пытались заклевать припозднившуюся сову. К тому времени, когда я добрался до улицы, где была портновская мастерская, нос у меня был таким красным, что Чейд бы залюбовался. Щеки задубели, а веки смерзались каждый раз, стоило мне моргнуть. Я поплотнее завернулся в плащ и понадеялся, что новый наряд окажется не таким нелепым, как тот, что на мне.

Как раз когда я нашел нужный дом, чей-то голос окликнул:

– Том! Том! Том!

Я вовремя вспомнил, что меня теперь зовут лорд Фелдспар, и не обернулся. Но тут какой-то мальчик у меня за спиной крикнул приятелям:

– Смотрите, говорящая ворона! Она сказала «Том»!

Под предлогом, что меня взяло любопытство от его слов, я обернулся и посмотрел, куда показывал мальчишка. На вывеске на другой стороне улицы сидела неряшливая ворона. Она посмотрела на меня и снова пронзительно каркнула:

– Том! Том!

Не успел я ничего придумать, как на ворону спикировала другая, крича и норовя ударить клювом. И словно по команде, откуда-то появился еще десяток птиц, спеша присоединиться к травле. Несчастная жертва взлетела, и я увидел на ее крыльях белые перья среди черных. К моему ужасу, один из соплеменников набросился на нее прямо в воздухе. Бедная птица перекувырнулась и в отчаянии забилась под свес крыши у ближайшей лавки. Двое противников попытались добраться до нее там, но не смогли. Остальные расселись на карнизах и стали ждать. Чутье любителей затравить слабого подсказывало им, что рано или поздно жертве придется покинуть убежище.

И тогда, как это заведено у них, они заклюют ее за то, что она не такая, как все.

«Ох, Уэб, во что ты меня втянул?» Я никак, ну совсем никак не мог взять на себя опеку над еще одной сиротой. Ей придется самой постоять за себя. Вот и все. А я буду надеяться, что она сумеет найти обратную дорогу. Только бы не оказалось, что Уэб послал птицу на мои поиски. Ожесточив свое сердце, я зашел в портновскую мастерскую.

Первой обновкой, представленной мне, оказался очень короткий плащ с капюшоном, отделанный несколькими слоями кружева в виде снежинок. Я подумал было, что портниха по ошибке достала женскую накидку, но она с мужем стала уговаривать меня примерить плащ и начала поправлять завязки. Потом они принесли манжеты для рукавов и штанов. При виде моих вызывающе немодных сапог портниха скорчила гримасу, но согласилась, что для такой погоды они, пожалуй, подходят. Я заверил ее, что надену кружевные манжеты на праздник со своими лучшими туфлями с бубенчиками на мысках, и сердце портнихи смягчилось. Мальчишка, которого прислали сделать заказ, оставил и деньги за него, так что мне оставалось лишь забрать обновки и откланяться.

Когда я вышел из мастерской, короткий зимний день уже начинал меркнуть. Мороз крепчал, и народу на улицах стало меньше. Я старательно не смотрел в сторону птицы, забившейся под свес крыши, и ее мучителей. Я зашагал в сторону Оленьего замка.

– Том! Том! – крикнула она мне вслед, но я сделал вид, будто не слышу.

И тут птица вдруг пронзительно каркнула:

– Фитц! Фитц!

Против собственной воли я замедлил шаги. Я смотрел только перед собой и видел, что прохожие начали оборачиваться. За спиной у меня раздалось отчаянное хлопанье крыльев, а потом:

– Фитц – Чивэл! Фитц – Чивэл!

Тощая матрона рядом со мной схватилась за сердце руками с опухшими суставами:

– Он вернулся! Он вернулся в обличье вороны!

Тут уж мне пришлось обернуться, иначе все бы удивились, почему такая страшная новость не заинтересовала меня.

– Да ладно, это просто чья-то ручная ворона! – презрительно заявил какой-то прохожий.

Мы все посмотрели на небо. Несчастная птица летала так высоко, как только могла, а стая пыталась догнать ее.

– Я слышал, если рассечь вороне язык вдоль, можно научить ее говорить, – поделился соображениями торговец жареными каштанами.

– Фитц – Чивэл! – закричала птица снова, когда одна крупная ворона ударила ее клювом.

Жертва замедлилась, перекувырнулась в воздухе, выправилась и отважно замахала крыльями, но было поздно – она потеряла высоту, теперь вся стая оказалась выше и набросилась на нее. По двое, по трое они обрушивались на несчастную, били клювами, вырывали перья. Она изо всех сил старалась удержаться в воздухе, где уж ей было защищаться…

– Дурной знак! – крикнул кто-то.

– Это Фитц Чивэл в обличье вороны! – снова завизжала женщина. – Бастард-колдун вернулся!

И вот тут-то ужас пробрал меня до костей. Недавно я думал, что вспомнил, как сам пережил то же, через что пришлось пройти Шуту. Нет, ничего я не вспомнил. Я накрепко забыл ту ледяную уверенность, что все на свете против меня, что добрые граждане Бакка в своих праздничных нарядах с радостью разорвут меня голыми руками – в точности как сейчас вороны рвут одинокую птицу-изгоя. Мне стало так дурно, что подвело живот и затряслись колени. Я пошел прочь, страшась, что вот сейчас кто-нибудь заметит мою дрожь в коленях и бледность. Вцепившись в сверток с одеждой, я старался сделать вид, что меня, единственного из всех прохожих, не волнует битва в небе.

– Она падает! – крикнул кто-то, и мне пришлось остановиться и запрокинуть голову.

Но птица не падала. Прижав крылья, словно сокол, она стремительно пикировала к земле. Прямо на меня.

– Я спасу вас, господин! – заорал торговец каштанами и ринулся ко мне, воздев над головой щипцы.

Птица запуталась в моем плаще и затрепыхалась. Я расправил плечи и повернулся так, чтобы принять на себя предназначавшийся ей удар, а сам тем временем завернул ее в плащ.

Замри. Притворись мертвой! – Я заговорил с ней на языке Дара, надеясь только, что она услышит меня.

Птица замерла, едва я обернул ее тканью плаща – словно и правда умерла. Что мне тогда скажет Уэб? Тут я заметил, что мой парик и шапка валяются на мостовой. Я подобрал их, придерживая птицу локтем и притворяясь, что прижимаю к груди только свой сверток.

– С чего это вы решили наброситься на меня? – возмущенно обернулся я к продавцу каштанов, напяливая обратно на голову парик и шапку. – Да как вы смеете! Это оскорбительно!

– Господин, я не хотел ничего дурного! – Торговец испуганно отпрянул от меня. – Та ворона…

– Правда? Тогда зачем вы налетели на меня, чуть не сбили с ног и выставили на посмешище?

Я потянул за локоны как бы пытаясь поправить парик, но в результате сделал так, что тот перекосился совсем по-дурацки. Какой-то мальчишка засмеялся, и женщина одернула его, сама с трудом сдерживая хихиканье. Я сердито зыркнул в их сторону и одной рукой снова поправил парик, придав себе безнадежно нелепый вид. За спиной у меня раздался хохот. Я обернулся так резко, что парик и шапка чуть снова не слетели у меня с головы.

– Грубияны! Невежи! Я уж постараюсь, чтобы стража Оленьего замка узнала, что творится на здешних улицах! Нападают на людей среди бела дня! Насмехаются над гостями короля! Да чтоб вы знали, я двоюродный брат самого герцога Фарроу, и уж я расскажу ему все! – Щеки мои раздувались, верхняя губа тряслась от наигранного гнева. Дрожи в голос мне подпускать не пришлось – он и так дрожал. Меня тошнило от страха, что кто-то узнает меня. Эхо моего имени, казалось, продолжало перекатываться по улице.

Я развернулся на каблуках и, старательно изображая оскорбленное достоинство, зашагал прочь по улице.

Какая-то девочка спросила:

– А куда подевалась птица?

Я не стал задерживаться, чтобы послушать, ответит ли ей кто-нибудь. Уповал я лишь на то, что, выставив себя дураком из-за парика, я развеселил толпу и отвлек ее внимание. Пока зеваки могли видеть меня, я еще несколько раз тщетно пытался поправить парик и шапку. И только удалившись достаточно, я свернул в переулок и накинул на голову капюшон. Птица лежала в складке моего плаща так неподвижно, что я вновь испугался, не умерла ли она. Пикируя, ворона ударила меня с такой силой, что могла себе и шею сломать. Но Дар сказал мне, что птица, может, и лишилась чувств, но жива. Переулок вывел меня на извилистую улицу Лудильщиков, я прошел по ней немного, потом свернул в другой переулок, еще у́же первого. Там я наконец решился развернуть плащ и рассмотреть неподвижное черное тело.

Ее глаза были закрыты. Крылья плотно прижаты к телу. Меня всегда поражало, как птицы умудряются так аккуратно складывать крылья, что их становится почти незаметно и человек, никогда прежде их не видевший, может подумать, будто у птиц есть только лапы. Я коснулся гладкого черного клюва.

Она открыла блестящий глаз. Я провел ладонью вдоль ее спины, прижимая крылья к телу.

Еще рано, подожди. Сначала уйдем туда, где безопасно.

Птица не ответила на языке Дара, но послушалась, и я уверился, что она поняла меня. Укрыв ее и сверток плащом, я поспешил к Оленьему замку. За дорогой теперь лучше ухаживали, ходили и ездили по ней больше, чем в прежние времена, однако кое-где идти вверх по обледенелому крутому пути все равно было непросто. Смеркалось, ветер дул все сильнее. Он подхватывал с земли мелкие и колючие, как песчинки, кристаллики снежинок, издевательски швыряя их мне в лицо. Меня обгоняли повозки и телеги с едой для завершающего пиршества праздничной недели. Я опаздывал.

Ворона у меня под плащом вдруг забеспокоилась. Извернувшись, она вцепилась мне в рубашку когтями и клювом. Я потянулся погладить и успокоить ее, но она бешено забила крыльями, и когда я отдернул руку, кончики моих пальцев были в крови.

Тогда я коснулся птицы Даром:

Тебе больно?

Мысленный вопрос отскочил обратно, словно камушек, брошенный о стену, но при этом боль птицы захлестнула меня и прокатилась по хребту. Я заговорил вслух, очень тихо:

– Оставайся под плащом. Вскарабкайся мне на плечо. Я постою неподвижно, пока ты туда не заберешься.

Несколько мгновений она не двигалась, потом ухватила меня за рубашку клювом и полезла вверх, перебирая лапами. Время от времени она бралась клювом повыше, чтобы подтянуться, и наконец забралась на плечо, а оттуда – на загривок, так что у меня под плащом образовался небольшой горб. Почувствовав, что ворона устроилась на новом месте, я осторожно выпрямился.

– Думаю, все будет хорошо, – сказал я птице.

Пастух-ветер собрал над нами стадо облаков, и теперь из них на землю обрушился новый поток снега. Густые хлопья кружились и танцевали вокруг нас. Я натянул капюшон и с трудом побрел вверх по крутому участку дороги, поднимаясь на холм, где стоял замок.

Обратно меня впустили без вопросов. Из Большого зала доносились музыка и голоса. Уже так поздно! История с затравленной вороной задержала меня куда больше, чем я думал. Я поспешил навстречу слугам, шествовавшим в зал с полными подносами еды, и гостям, припозднившимся не так сильно, и поднялся по лестнице. Капюшон я не снимал, глаз не поднимал и ни с кем не здоровался. Едва оказавшись в комнате, я первым делом сбросил засыпанный снегом плащ. Ворона запуталась когтями в локонах моего парика. Едва я разделся, как птица попыталась взлететь, но под тяжестью парика и шапки тут же шлепнулась на пол.

– Не дергайся, я помогу тебе, – сказал я.

Несколько минут она все же трепыхалась, потом легла на бок, наполовину развернув одно крыло. Я впервые смог ясно рассмотреть белые кончики перьев, перемежающиеся с черными. Из-за этих перьев любая встречная ворона попытается убить ее.

– А теперь лежи тихо, я помогу тебе, – повторил я.

Клюв вороны был открыт, она тяжело дышала. Блестящий глаз смотрел на меня в упор. Я не делал резких движений. И как ей удалось так быстро и так безнадежно запутаться когтями в парике? На полу темнели брызги птичьей крови.

– Ты ранена? – спросил я, пока распутывал лапы.

Птица закрыла клюв, посмотрела на меня, потом вдруг прокаркала:

– Пер-рья! Пер-рья выдергали!

– Понятно.

Интересно, сколько слов она знает? Впрочем, главное, она смогла рассказать, что с ней. Ворона – не волк. Я улавливал чувства птицы, но истолковать их было непросто. От нее исходили боль, страх и сильная злость. Будь это волк, я бы сразу понял, ранен ли он и насколько серьезно. А с этой страдалицей мы как будто говорили на разных языках.

– Дай мне помочь тебе освободиться. Для этого мне нужно положить тебя на стол, там больше света. Можно я подниму тебя с пола и перенесу?

Птица моргнула:

– Пить. Пить. Пить.

– И воды тебе дам.

Я старался не думать о том, как стремительно летит время. Словно в ответ на мою тревогу, Чейд мысленно поинтересовался, где я. Королева попросила Дьютифула сделать так, чтобы я непременно пришел. Очень необычная просьба с ее стороны.

Я скоро, – пообещал я, отчаянно надеясь, что смогу выполнить обещание.

Открыв потайную дверь, я подобрал птицу и стал подниматься с ней по темной лестнице, держа ее легко, но надежно.

– Фитц? – напряженно спросил Шут еще до того, как я встал на последнюю ступеньку.

Я видел только его силуэт в кресле у огня. Свечи давно догорели. От тревоги в голосе Шута у меня защемило сердце.