Ведьмин коготь

– Что ты, Ромочка? – робко спросила она, косясь на неподвижную бабку Абрамец, у которой, чудилось, все больше синело лицо и глаза лезли, лезли из орбит. – Зачем тебе это?

– Надо! – пропыхтел Ромка, еле удерживая равновесие. – Держи табурет, сказано!

– Давай я сделаю, – робко предложила Раиса, однако Ромка взвизгнул яростно:

– Я должен сам!

Раиса покорно подошла к столу, взялась за табурет – и прямо перед ее глазами оказались Ромкины ноги в грубых вязаных черных носках.

«Что это за носки у него? – удивилась Раиса. – Откуда взялись? С утра в других был…»

– Есть! – вдруг радостно закричал Ромка. – Бабине, лети в могилку, да когда позову – являйся на помощь, да по своей воле гуляй калмазарьсе[11]!

И снова шумнуло, свистнуло, грохнуло, что-то мутное пронеслось мимо Раисы, взвилось под потолок и исчезло в малой дырке – той самой, которую открыл Ромка, вытащив из бревен щепу.

Раиса в ужасе оглянулась – и обнаружила, что бабка Абрамец лежит себе на лавке: уже не синюшная, а просто бледная, с закрытыми глазами, и со сложенными на груди руками – и босыми ногами.

Босыми!

Это ее черные носки были надеты на Ромкины ноги. А черный камень – Сырьжакенже, ведьмин коготь – болтался теперь на его шее.

Нижний Новгород, наши дни

Они не виделись… сколько уже? Лет десять? Ну да, около того. Честно говоря, встреть Женя бывшего мужа в уличной толпе, прошла бы мимо, не узнав. Может, так и случалось не раз: и проходила, и не узнавала. Но сейчас Михаил стоял в освещенном холле, словно давая рассмотреть себя как следует, и после минутного замешательства Женя узнала эти светло-карие глаза (когда-то она влюбленно называла их янтарными), и эту неизменную щетину на щеках – теперь, правда, не рыжеватую, а сильно присыпанную сединой, будто солью, и волосы – тоже рыжевато-седые, всегда очень коротко стриженные, а теперь висевшие неопрятными прядями.

Преодолев первый порыв – отвернуться и уйти, – приглядевшись, Женя обнаружила, что вид у Михаила не просто неопрятный, а откровенно замурзанный. Назвать его симпатичным могла лишь такая дура, как администраторша Любаша Пашутина, которая настолько истосковалась в своем затянувшемся положении старой девы, что ей всякий мужик казался симпатичным, особенно если улыбался ей так очаровательно, как умел это делать Михаил Назаров – а он умел, да, умел, ничего не скажешь, и умения этого за годы, похоже, не растерял, а легкая картавость придавала его голосу особенный шарм. И только Женя, которая, оказывается, забыла бывшего мужа не столь уж прочно, как ей казалось, могла распознать, насколько измученной и даже испуганной была эта его улыбка, когда он бросил:

– Привет!

Что-то с ним было не так, явно не так, и Жене почему-то стало вдруг очень тревожно, хотя «таки» и «нетаки» Михаила Назарова ее теперь не касались. Тем не менее она буквально вытолкнула незваного гостя на крыльцо и спросила, тщательно скрывая свое беспокойство:

– Чему я обязана приятностию нашей встречи?

– Узнаю филолога! – фыркнул Михаил, заводя глаза. – Без Гоголя, разумеется, ни шагу!

Это был никакой не Гоголь, а Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу», но Михаил фантастику не любил, да и вообще, этот чукча был не читатель, а писатель, вернее, писака – в минувшие времена, конечно, а вот теперь кем он стал? Обтрепался, опустился… неужели пришел денег просить?!

– Ну так чему обязана? – повторил она уже нетерпеливо.

– Женька, дай десять рублей, – придав лицу жалостное выражение, попросил бывший муж.

Женя только глазами хлопнула от изумления:

– Тебе что, до Сормова не хватает доехать?

Теперь настал черед Михаила хлопать глазами:

– Почему до Сормова?!

– Ну до Автозавода, – усмехнулась Женя. – Почему-то около «Спортмастера» мне вечно какие-то молодые придурки попадаются, которые просят жалкими голосами: «Девушка, дайте десять рублей, не хватает до Сормова доехать!» Или до Автозавода, нужное подчеркнуть.

– Ты, как всегда, в облаках витаешь, – зло ощерился Михаил. – Неужели не знаешь, что такое десять рублей?

– Червонец, – пояснила Женя. – А что еще?

– Дура, – фыркнул Михаил, который никогда не лез в карман за эпитетами такого рода. – Десять рублей – это значит десять тыр. То есть десять тысяч рублей. Теперь все так говорят.

– Не все, – пояснила Женя. – Я не говорю.

– Понял уже, – буркнул Михаил. – Так дашь десять тыр?

– А с какого перепугу? – осведомилась Женя.

– Мне надо костюм приличный купить и ботинки, – сообщил Михаил.

– Понимаю, – окинула его Женя уничижительным взором и повернулась, чтобы уйти, но Михаил схватил ее за руку и заставил повернуться:

– Ты меня послушай! Это важно. Думаешь, я прямо с печки взял да упал – денег у тебя просить?

– С дуба рухнул? – уточнила Женя. – Слетел с катушек? Потерял крышу? Кукушка у тебя улетела? Пиндыкнулся? Вольтанулся? Крезанулся? Мне известны еще некоторые синонимы, однако перечислять не буду: неформальной лексики стараюсь избегать!

– Жень, не вредничай и не сокращай процент, который я тебе начислю, когда в новом костюме схожу куда надо и вернусь миллионером, – высокомерно попросил Михаил.

– Ты? – пренебрежительно фыркнула бывшая жена. – Ты, Миша?! Похоже, и впрямь крышняк отчалил.

Михаил мученически закатил глаза и пробормотал:

– Понимаешь, я, конечно, могу пойти за деньгами к кому-нибудь из знакомых. Но опасаюсь, что, когда все им расскажу, живым от них не выйду. А ты меня, по крайней мере, не зарежешь и не отравишь, хотя не станешь отрицать, что в былые времена об этом мечтала?

– Не стану отрицать, – кивнула Женя. – Но те времена давно прошли. А ты не изменился: все врешь и цену себе набиваешь.

Внезапно Михаил с силой стиснул ее руку и дернул к себе.

– Дурищщщща! – прошипел с ненавистью. – Я золотом разжился, ты понимаешь? Золотищщщщем! И камушками. Да какими! Я ничего подобного и во сне не видел! По самым скромным прикидам, около миллиона, причем не рубликов, а… – Он многозначительно прищелкнул языком. – Сама понимаешь. Если поторговаться, можно и больше взять. И я знаю чела, которому можно золотишко продать. Алик Фрунзевич его зовут. У него антикварный салон на Покровке, в Доме культуры Свердлова. Но сама посуди: приди я в таком виде, он со мной всерьез говорить не станет – он меня пошлет подальше. И правильно сделает. Я бы и сам такого продавца послал в том же направлении. А когда я приоденусь, в порядок себя приведу, портфельчик, ну, там, не знаю, фирмы Монблан, что ли, открою, всё чин чинарем – со мной совершенно в другой тональности говорить будут.

– У меня была недавно клиентка, которая хвасталась, что мужу портфель Монблан покупала на юбилей, – сказала Женя, с силой выдергивая руку и потирая красные пятна, которые на ней оставили пальцы Михаила. – Не бедная дама! Девяносто тыр, как ты выражаешься, выложила как одну копейку. А ты собираешься на десять тысяч и одеться, и обуться, и прочий декорум создать? Тебе в парикмахерской придется не меньше трех тыр оставить, чтобы приличный вид приобрести! Так что десяти тебе мало. Тебе уж самое малое полтинник нужен, чтобы должным образом пыль в глаза пустить понимающим людям.

– Полтинник – это, конечно, лучше! – обрадовался Михаил. – Гораздо лучше! Дашь?

– Не сходи с ума, – холодно посоветовала Женя. – Ничего я тебе не дам. Ни десятку, ни полтинник, ни десять рублей до Сормова доехать. И все, хватит голову мне морочить, сейчас клиентка придет. Чао, бамбино, сорри!

Клиентов на сегодня у нее больше не было, но лясы точить с Михаилом сил тоже больше не осталось.

Бывший муж мгновение таращился на нее безумными глазами, потом в них вспыхнуло бешенство, а потом… потом он вдруг громко всхлипнул и заплакал. Ну да, залился слезами и упал перед Женей на колени.

– Женька, помоги! – возопил чуть не в голос. – Ну никак мне нельзя тут продешевить. Появился шанс в кои-то веки вылезти из той задницы, в которой я уже который год сижу по милости Сама-Знаешь-Кого! Разбогатею, уеду в заграницу – и не оглянусь на наш Мордор. А тебя отблагодарю, обязательно, вот чем хочешь клянусь. Могилой матери клянусь!

– А ты знаешь, где ее могила? – холодно спросила Женя, глядя свысока. – Ты же не видел никогда ту могилу! Ты же там ни разу за все эти годы не побывал! Всё! Хватит трепаться! Некогда мне!

И она повернулась было, чтобы уйти, но Михаил одной рукой вцепился в подол ее форменной блузы, удерживая, а другой принялся шарить за пазухой, пытаясь что-то вытащить оттуда и бормоча при этом:

– Не веришь? Не веришь? Ну так смотри, сейчас покажу!

– Евгения Вячеславовна, у вас все в порядке? – раздался голос, и Женя, полуобернувшись, увидела на крыльце охранника Лешу Петренко, который стоял в картинной позе, демонстрируя свою весьма впечатляющую фигуру футболиста, волейболиста, хоккеиста, культуриста, самбиста, дзюдоиста, каратиста и еще какого-то – иста, но Женя постоянно забывала, какого именно.

– Все в порядке, спасибо, – кивнула она, а Михаил испуганно выпустил полу ее халата и сжался в комок на крыльце, словно опасаясь, что Леша Петренко сейчас применит к нему все известные ему приемы классического боя. Сам же Назаров, похоже, знал только один прием: лежачего не бьют, – вот и решил применить именно его.

И тут Жене стало его жалко – так жалко, как не было никогда в жизни! Все-таки она его очень сильно любила – когда-то давным-давно, – и он ее любил, пока жизнь его не сломала, и свекровь Галина Ивановна была ей поистине родной матерью… вот в память о ней Женя и выхватила из кармана халата две пятитысячных бумажки, которые составляли ее сегодняшний заработок, и сунула Михаилу в руку:

– Вот. Держи. И не морочь мне больше голову!

Она взбежала на крылечко, втолкнула в дверь гору мышц, которая звалась Лешей Петренко, и, буркнув:

– Инцидент исперчен! – пошла в свой кабинет, оставив футболиста-дзюдоиста и прочая, и прочая, и прочая размышлять над смыслом ее слов, поскольку Леша был живым подтверждением расхожей истины о том, что мышцы с мозгом не дружат.

В кабинете Женя быстро выпила воды из-под крана и плюхнулась на массажный стол, чтобы немного расслабиться.

Настроение было препоганое. И не только потому, что жалела денег – а Женя их жалела-таки, конечно, ведь целый день за них горбатилась! – сколько потому, что Леша Петренко появился так не вовремя. Еще немного – и Михаил показал бы ей свои несметные сокровища! Ну, может, и не слишком несметные, но все-таки!

А теперь поди гадай, наврал он с три короба и просто развел Женю на извечную бабью жалость, или…

Или в самом деле нашел клад?

Ну, теперь уж не узнать!

Однако Женя снова ошибалась, потому что через час, выйдя из салона и пройдя буквально несколько метров, она увидела Михаила.

Он стоял у стены, делая вид, что читает листовку, которая появилась тут около недели назад и извещала об исчезновении какой-то Светланы Хазановой. На самом деле никакая Светлана Хазанова и ее исчезновение Михаила, конечно, не интересовали, потому что, лишь только завидев Женю, он бросился к ней.

– Женька, ты погоди! – жарко воскликнул он, заметив, как она запнулась от неожиданности, и решив, что бывшая жена сейчас бросится наутек. – Пойдем поужинаем, я черт знает сколько времени ничего человеческого не ел. А пока будем лопать, я тебе всё расскажу. И покажу! И ты поймешь, что я не вру!

– А зачем тебе надо, чтобы я это поняла? – спросила Женя. – Тебе уже лет десять как наплевать на мое понимание или непонимание.

Михаил что-то забубнил на тему некогда близких людей, сильно любивших друг друга: дескать, Женька у него единственный родной человек, пусть и в прошлом родной, но все-таки, как-никак, не чужой!

Она слушала и с трудом сдерживалась, чтобы не бросить ему в лицо, что это не как, а именно никак, что они совершенно чужие друг другу люди, причем всегда такими были, а не стали вдруг после развода, и вовсе не какая-то выдуманная близость и родственность побуждает Михаила рассказать ей о своих приключениях и показать свое сокровище, а просто до смерти охота ему похвастать нежданно свалившимся богатством, охота, чтобы Женька ахнула, чтобы у нее глаза от жадности заблестели, чтобы она перестала взирать на него со своим этим невыносимым высокомерием, а заюлила бы, замахала ресницами, залебезила, тоже заговорила бы о том, что да, Михаил прав, они близкие люди, а значит… а может быть…

Черта с два!

Очень захотелось высмеять Михаила и уйти, но что-то остановило Женю.

Любопытство? Наверное. Или предчувствие какое-то?..

Она не знала почему, но все-таки вошла вслед за Михаилом в маленький как бы итальянский ресторанчик, который назывался «Траттория», где бывший муж попросил принести свою любимую пиццу «Маргарита» (Женя ее ненавидела!), ну а она – салат «Цезарь», который заказывала во всех ресторациях, в которых бывала, потому что обожала его, ну а Михаил, понятное дело, ненавидел.

«Даже если услышу сплошной художественный свист, хоть удовольствие получу, – утешила себя Женя. – Давненько «Цезаря» не едала!»

– Может, выпьем? – робко спросил Михаил. – Ты будешь? Красненького…

– Я ненавижу красное вино, забыл? – буркнула Женя. – Хочешь пить – пей. Я не буду.

Принесли бутылку вина. Михаил выпил бокал, другой, неаккуратно раскромсал «Маргариту», проглотил половину жадно, почти не жуя, запил остатками вина – и с деловым видом положил руки на стол:

– Ну, слушай!

Женя с удовольствием отложила вилку – «Цезарь» в этой «Траттории» оказался просто никудышным! – и с таким же деловым видом кивнула:

– Ну, слушаю!

– Помнишь, когда мы разводились, я тебе говорил, что мне достался дом в деревне под Арзамасом?

Женя отлично помнила, как Михаил рассказал ей про этот дом и бросил мстительно: «Уж это ты у меня оттяпать не сможешь!» Но из вредности покачала головой и равнодушно ответила:

– Нет, не помню. А ты в этом доме клад нашел, что ли?

– Да ничего я не нашел! – отмахнулся Михаил. – Я его продал одному человеку, и он заплатил мне золотом и камушками.

Сырьжакенже, наши дни

– Мне здесь нравится, – прошептала Валя. – Мне здесь очень нравится!

Она улыбнулась, и Трапезников улыбнулся в ответ, стараясь, чтобы жена не заметила: он изо всех сил растягивает уголки рта. Плохо получается, наверное, но тянет изо всех сил!

Место красивое, слов нет. Тишь да гладь да божья благодать! Все картинно-красивое: от бережка, плавно спускающегося к реке, до деревенской улочки. А уж дом, в котором знахарь Верьгиз вел прием, вообще словно бы сошел с иллюстраций Билибина. А может быть, и Зворыкина, Трапезников не стал бы спорить, чьих именно. Словом, все чрезвычайно красиво, удобно, уютно. Располагающее и доверие внушающее!

Сам знахарь Верьгиз тоже весьма располагал к себе участливой и в то же время несколько отстраненной, даже слегка таинственной манерой общения, которая предполагала некую запредельную компетентность и право на священнодействия. Он выглядел весьма эффектно в своей национальной одежде, которая очень шла и ему, и вообще всей атмосфере этой старинной, тихой деревни. В первые минуты знакомства Трапезников, на пару с женой, радостно поверил, что здесь-то их трехлетние мучения и шатания-мотания по врачам и культовым местам (и в Муромский женский монастырь они ездили, и в церкви Марии Цамбики на Родосе, в деревушке Архангелос, молились, и через Ворота желаний в Алании проходили, ну и, само собой, Валя сидела на Девичьем камне в Голосовом овраге в Коломенском, а Трапезников – на мужском камне, который звался Гусь) кончатся. Тайное эрзянское ведовство даст результат! Но это было сначала…

Иногда Трапезникову казалось, что он сам восстановил против себя Верьгиза, когда, заметив болтающийся на его шее блестящий черный камень, формой напоминающий коготь, не удержался и воскликнул:

– Ух ты! Неужели белемнит? Чертов коготь?

Верьгиз явно оторопел, глаза его неприязненно блеснули:

– С чего вы взяли?

Трапезников удивился: неужели знахарь и сам не знает, что собой представляет этот загадочный камень?!

– С того, что я геолог по образованию, – пояснил он. – Сейчас возглавляю небольшую фирму, которая, по заказу градостроительного управления, исследует пласты почвы в местах, предназначенных для строительства новых районов – чтобы не наткнуться при рытье котлованов на подземные реки, на залежи зыбучих песков и прочие неприятности такого рода. А что касается белемнитов, я когда-то курсовую по ним писал. Оттого и знаю, что белемниты – останки головоногих моллюсков, жителей мезозоя. Раковина-ростра была своеобразным скелетом этих моллюсков, похожих на кальмаров, – и довольно прочным скелетом, богатым кальцием! Строго говоря, «скелет» имел более сложное строение, но не стану обременять вас деталями, поскольку все равно сохранились только ростры. Когда мезозойские моря отступали, их обитатели оставались на суше, вымирали, и окаменелые ростры довольно часто встречаются в горных породах и в земле. Они были известны еще древним эллинам, которые называли их белемнон, то есть метательный снаряд: ведь белемниты по форме и впрямь напоминают наконечник стрелы или копья. А на Руси их называли чертовым пальцем или чертовы когтем: из-за этой пугающей формы, похожей на коготь огромного зверя или чудища. Называли также громовой стрелкой, путая со стекловидным или камнеобразным сплавом, возникшим от удара молнии в песчаную почву. На самом деле белемнит и громовая стрелка – принципиально разные образования, и состав у них разный. Ваш – редкостный образец, во-первых, потому что сплошь черный, а во вторых, потому что так причудливо изогнут. Белемниты обычно прямые. Ваш вполне достоин попасть в экспозицию геологического музея.

– Ой, – перебила Валентина, с извиняющимся видом глядя на Верьгиза, который мрачно сверкал глазами, слушая Трапезникова, – стоит Саше заговорить о камнях, он сразу лекции начинает читать…

– Ну что ж, спасибо за лекцию, – улыбнулся Верьгиз. – С удовольствием послушал, честное слово!

Насчет удовольствия Трапезников сильно сомневался. Глобально-самоуверенные личности вроде Верьгиза не выносят, когда кто-то превосходит их знаниями, хотя это нелепо: невозможно ведь знать всё на свете!

И потом, чем дальше шел разговор, тем отчетливей Трапезников ощущал смутную, почти необъяснимую настороженность, и это, конечно, не мог не чувствовать проницательный Верьгиз, это не могло его не раздражать! Так что воздух между ними постепенно накалялся, однако Трапезников постоянно себя уговаривал успокоиться, но все же сорвался, когда, после трехдневного обследования Валентины, знахарь вдруг спросил:

– Почему у вас с женой фамилии разные? Вы – Трапезников, она – Пожарская.

– А это здесь при чем? – удивился Трапезников.

– Если не секрет, ответьте, пожалуйста, – настаивал Верьгиз.

Валентина смутилась:

– Понимаете, моя фамилия в смысле историческом восходит к очень давним корням. Я родом из Юрина…

– Из Юрина?! – изумился Верьгиз. – Да ведь мы, получается, земляки!

– Ах нет, – улыбнулась Валентина. – Вы имеете в виду здешнее, арзамасское, Юрино, где находится знаменитая усадьба Шереметевых, а я говорю о Юрине Балахнинского района: это было родовое имение князя Дмитрия Пожарского, и именно оттуда его призвал возглавить второе нижегородское ополчение Козьма Минин – кстати, он был уроженцем Балахны. Так вот: я являюсь одним из прямых потомков князя Пожарского, и эта фамилия свято сберегается в нашем роду. Именно поэтому я и не меняла ее, так же, впрочем, как мои бабушки и прабабушки.

– Понятно, – протянул Верьгиз. – Впрочем, это детали, которые не играют роли. А по сути я вот что могу сказать: вина в бесплодности вашей семьи лежит на мужчине.

Возмущенный Трапезников даже вскочил:

– Да я уже не знаю сколько анализов сдал! Все показывают, что я совершенно здоров и произвести потомство способен.

– Ну, анализы… – пренебрежительно протянул Верьгиз. – Вы можете быть уверенным в себе, во-первых, если у вас есть дети на стороне, а во-вторых, если вы на сто процентов убеждены, что это ваши дети, а не другого мужчины. Итак, у вас есть дети на стороне?

От столь бесцеремонного вопроса Трапезников растерялся до того, что даже онемел. Сидел, водил глазами от Верьгиза к Валентине – и вдруг обнаружил, что у нее глаза наливаются слезами. Вырвался из глупого оцепенения, вскричал:

– Да что за ерунда! Нет у меня никаких детей на стороне! Нет и не было. Я своей жене не изменял. Валентина, в чем дело, что за трагедия, ты мне не веришь, что ли?!

Она опустила ресницы, и две слезищи скатились по щекам. Трапезников в это мгновение почувствовал такую ярость, что с удовольствием наорал бы на жену, да еще матом бы ее покрыл.

– В любом случае, – прервал тягостную сцену Верьгиз, – я должен провести обследование.

– Что, опять анализы сдавать? – зло хмыкнул Трапезников. – Рукоблудствовать прикажете? Надоело, знаете ли!

– Ну вы же не станете требовать, чтобы я предоставил вам безупречно плодовитую молодушку в качестве подопытного экземпляра, – фыркнул наглый Верьгиз. – Придется кое-какие процедуры пройти – поверьте, совершенно безобидные, в самом деле безобидные! – которые позволят нам точно установить, из-за кого не происходит зачатие.

– А это долго? – буркнул Трапезников. – А то мне завтра пораньше на работе нужно быть, а до Нижнего часа три гнать самое малое.

– Будете на работе, – покладисто согласился Верьгиз. – Но только до пяти утра вы отсюда не сможете выехать.

– Почему?

– Мы должны прогнать мимо вас стадо, идущее на пастбище. В этом и будет состоять проверка. А пастухи собирают его по деревне как раз к пяти часам. Как только стадо пройдет, вы сможете немедленно уехать.

– Погодите, – озадачился Трапезников. – А я что должен делать? Просто стоять?

– Можете стоять, – кивнул Верьгиз. – Можете бегать и прыгать. Успокойтесь, покрывать коров вам не придется.

– Надеюсь, – буркнул Трапезников. – Вообще что за бредовый способ вы придумали?!

– Я? – усмехнулся Верьгиз. – Это старинный мордовский способ проверки способности мужчины к оплодотворению женщины. Неофициальный, конечно, – знахарский, колдовской, если хотите, но очень точный. И не раз испытанный.

– Так я не понял, в чем способ выражается-то? – прервал его Трапезников.

– Коровы во время охоты – так называется их готовность принять быка и совокупиться с ним, – ведут себя очень своеобразно. У них начинается третья степень течки – не буду вдаваться в подробности ее описания! – и они начинают проявлять интерес… о нет, не только к быку! Они чуют любое существо мужского пола, способное к продолжению рода. Скажем, если пустить в это время в стадо вола, то есть кастрированного быка, они пройдут мимо. Но если там появится бык-производитель, они начнут гулять вокруг. И если вы в данном случае – производитель, они загуляют и вокруг вас. Хвосты начнут подымать, ластиться к вам… Да не беспокойтесь, говорю! – воскликнул он уже с досадой. – Если вы бесплодны, к вам ни одна корова даже близко не подойдет!

Трапезников нахмурился. Глупость глупейшая. Он не сомневался в своем здоровье, а потому отчетливо представил коров, которые подходят к нему, ласково мыча, – и даже всхлипнул, сам не понимая, то ли подавляет гомерический смех, то ли не менее гомерический мат. Но Валя смотрела так жалобно, так нежно, так медленно катились слезы по ее щекам, что любящий муж, конечно, сдался.

На этом разговор закончился было, но когда Трапезников повел жену к машине, чтобы отвезти ее в Арзамас (на время обследования у знахаря-чудодея они поселились там в гостинице), из дому вышла Раиса Федоровна – скромная, приветливая женщина, какая-то вроде бы родственница Верьгиза, а по совместительству его помощница, – и сказала, что Валентине уезжать не стоит, ей теперь придется переселиться в дом Верьгиза: в отдельно стоящий удобный дом с большим белым, все еще цветущим садом, который спускался прямиком к речке Лейне, где и будут проводиться основные лечебные процедуры, поскольку в этой речке, судя по старинным сказаниям, обитает сама богиня вод и покровительница женского плодородия Ведява.

– А почему эти процедуры не проводили, пока я здесь был? – недовольно спросил Трапезников.

– Потому что это тайная женская магия, чисто женская, и участие мужчин в этом таинстве строго запрещено, – пояснила Раиса Федоровна.

– А Верьгиз уже не мужчина, что ли? Он-то каким боком должен участвовать, если это чисто женская магия? – возмутился Трапезников.

– Сашенька, ты ревнуешь, что ли? – раздался сладкий, счастливый шепот Валентины, и Трапезников крепко обнял жену, почувствовав не раздражение, а давно забытые жалость и нежность к ней. Ну да, его раздражало, его злило это почти маниакальное желание Валентины забеременеть как можно скорей, ужас перед тем, что это не получалось, истерика после наступления каждых месячных, «восхождение» на супружеское ложе, как на место некоего священнодействия, выбор поз не для наслаждения, а для более верного зачатия… Но когда он пытался вести какие-то успокаивающие речи, приводить в пример знакомые пары, которые спокойно ждали рождения ребенка и три, и пять, и семь лет, не превращая свое ожидание в истерику, не бросаясь взаимными упреками, не отравляя друг другу жизнь, Валентина плакала и твердила, что боится Александра потерять, что он, конечно, до сих пор думает: она его обманула, сообщив о том, что беременна, потому он на ней и женился, а она возьми да и ошибись в своих месячных днях… И теперь Трапезников с нежностью подумал: как хорошо, когда есть на свете кто-то, кому он до такой степени дорог, кто до дрожи опасается его лишиться… И жаль ему стало, что влюбленность его в Валентину, счастливая, романтическая, трепетная влюбленность, растаяла, – и ладно бы хоть под ярким жгучим солнцем новой страсти, но нет – растеклась невзрачной лужицей равнодушия. Он, конечно, промолчал о том, что не было в его реплике ревности – было просто недоумение. Валентина так обрадовалась, что жаль было бы ее разочаровывать, тем более что Раиса Федоровна и не дала ему ничего сказать, торопливо перебив: