Тайна Эвелин

Эвелин была ошеломлена. Она и правда не следила за новостями. Они вызывали у нее скуку: никогда никаких событий, кроме жалоб, портивших ей настроение. Но дурочкой она не была.

– Заметила, а как же! – бросила она. – То есть в магазине тоже нет хлеба?

– Тоже нет. – Бренда показала ей сливочный крекер, намазанный малиновым джемом. – Вот, довольствуюсь тем, что есть. А что, тоже неплохо. – Она зашуршала газетой. – Тут пишут, что в понедельник промышленность встала так, как не вставала с 1926 года. В Ливерпуле проводят акцию протеста могильщики: там сейчас никого не похоронить ни за какие деньги.

– Как негигиенично! – фыркнула Эвелин, скорчив брезгливую гримасу. – Так и до эпидемии недалеко. Чего теперь ждать: тифа, чумы?

Бренда покачала головой.

– Для эпидемии сейчас холодновато, – бросила она.

Эвелин плотнее закуталась в тонкий халат, поежилась, с трудом подавляя дрожь.

– Да уж, зуб на зуб не попадает, – простонала она. Окна заиндевели, витки инея на стеклах походили на следы от детских пальчиков.

– Звонил мистер О’Молли, – сказала Бренда. – Он беспокоится, что грядут большие счета за газ, и рекомендует включать отопление всего на два часа в день.

– Это смешно! – возмутилась Эвелин. – А то он не знает, как здесь холодно.

Бренда пожала плечами. Только сейчас Эвелин заметила, что подруга натянула на себя почти всю одежду, какую нашла, и сообразила вдруг, насколько непрактичен ее собственный шикарный гардероб. Им грозила самая холодная на ее памяти зима. В ее родном Суффолке тоже бывало холодно, но с этими морозами не сравнить.

– Ну что ж, – сказала Эвелин решительным тоном, не собираясь пасовать перед стихией. – Мой выход – черный кофе. – Она включила чайник и потянулась за чашкой и за банкой Nescafé.

– Знаешь, Эви… – начала Бренда робким, неуверенным тоном. Эвелин замерла, превратившись в слух. – Я собиралась кое-что с тобой обсудить.

– Если дело в твоем шампуне, то извини, что воспользовалась им. Я возмещу, честное слово. Просто после Рождества стало туго с деньгами.

– Дело не в шампуне, – добродушно сказала Бренда. – Иди сюда, сядь.

Эвелин послушно поставила чашку и потянула к себе стул. Глядя на Бренду, она ждала, что та объяснит, что в этот раз не так, и заранее тревожилась.

– В общем, – начала Бренда, – Джим сделал мне предложение, и…

Продолжить она не успела: Эвелин тут же вскочила и крепко ее обняла.

– О, Брен! Это потрясающая новость! Поздравляю! Он уже подарил тебе кольцо? Вы назначили дату? Он встал перед тобой на одно колено?

Эвелин считала себя современной, однако по случаю славного старомодного предложения руки и сердца мигом вспомнила про ценности, с которыми выросла, – вполне традиционные.

Бренда пожала плечами.

– По-моему, это какой-то фарс, – сказала она. – Нам и так неплохо, живем вместе, чего же еще, но его мамаша уверена, что это «непорядок». – Бренда показала в воздухе кавычки и закатила глаза. – Считает, что без брака никуда.

Теперь плечами пожала Эвелин. Конечно, совместная жизнь Бренды и Джима без защиты таинством брака – это шикарно и богемно, но лично она разделяла точку зрения матери Джима, хотя умолчала об этом. К тому же всегда неплохо побывать на свадьбе.

– По-моему, это чудесно, – вдохновенно вымолвила она. – Поздравляю!

– Спасибо. – Бренда еще раз, но уже не так сильно, закатила глаза, и Эвелин решила, что малая толика ее воодушевления не прошла для подруги незамеченной. – На самом деле мне нужно поговорить с тобой о другом. Понятно, что я перееду. Ты сможешь самостоятельно платить за квартиру?

Эвелин тут же овладела паника. Она еле-еле вытягивала свою долю квартирной платы. Но не могла же она попросить Бренду не оставлять ее одну!

– Конечно! – заверила она ее с лучезарной улыбкой. – Все будет хорошо, даже не думай. – Недаром Эвелин была актрисой.

Бренда, довольная этим ответом, от души ее поблагодарила, а потом оставила за кухонным столом одну. Что ж, подумала Эвелин, теперь роль нужна ей просто позарез. Она осталась почти без денег, других вариантов у нее не было. Если деньги не появятся, причем без промедления, то ей придется признать свое поражение и вернуться обратно в Саутволд.

Впрочем, не так все плохо, поправила себя Эвелин. Чтобы всерьез задуматься о возвращении, требовался полный крах по всем статьям. Даже живя в Саутволде, она всегда отказывалась считать его своим домом. Младшая из троих детей и самая яркая из них, она привыкла сталкиваться с неодобрением ее жизненно важных решений, которые родители, верующие пресвитериане, не думали скрывать. Оба они умерли молодыми, и семьей занялась старшая сестра Эвелин, Джоан; родительский дом унаследовали равными частями все трое детей, но заправляла в нем Джоан. Эвелин могла бы потребовать свою долю, но это значило бы признаться сестре, что она нуждается в деньгах, а на это у нее не хватало духу. Доля от наследства никуда от нее не денется. Так у Джоан оставался, по крайней мере, свой угол, а у Эвелин было тепло на душе оттого, что она сделала для Джоан хоть что-то хорошее, невзирая на все исходившее от сестры зло.

Джоан была старой девой, чему не приходилось удивляться при ее вспыльчивости и замкнутости. Она утверждала, что одиночество – ее сознательный выбор, но Эвелин подозревала, что сестра озлобилась из-за своей неспособности найти мужа, и старалась делать на это скидку и не обращать внимания на ее скверный нрав. Их брат Питер, человек слабохарактерный и малодушный, нашел жену себе под стать. В их семье каждый был сам по себе, всех такой расклад вроде бы устраивал, но Эвелин это казалось сущим адом. Питер тоже не мог воевать с Джоан из-за наследства, поэтому все годами оставалось в неизменном положении.

Иногда Эвелин даже жалела сестру, но это чувство оказывалось скоротечным. Джоан не одобряла ее, как раньше не одобряли родители, и давала волю своему неодобрению ее образа жизни гораздо шумнее, чем это делали они. К наименьшим претензиям относилось то, что Эвелин живет в Лондоне и снимает квартиру на пару с подругой, то, что она актриса, не замужем в свои тридцать лет (ирония этой претензии была ей вроде бы недоступна), не пожелала остаться в Суффолке, под боком у родителей, и, значит, взвалила на нее, старшую сестру, ответственность за них и за их дом. Поэтому, прежде чем даже задуматься о возвращении домой, Эвелин пришлось бы вконец обнищать и отчаяться.

На столе лежал номер «Дейли Миррор», оставленный, видимо, парнем Бренды. Эвелин стала рассеянно просматривать газету. Текущую зиму уже прозвали «Зимой тревоги нашей»[7], страна погружалась в нервозность и раздражительность по мере учащения призывов профсоюзов к трудящимся массово присоединяться к забастовке. Воистину странные времена! Взять хотя бы слухи о гибели Сида Вишеса[8]. Жаль его, конечно, но удивляться не приходится.

Если Эвелин получит роль, то ее ждет успех, а может, даже громкая известность. Тогда Джоан уже не сможет над ней глумиться, обвиняя в напрасной трате жизни на бессмысленные причуды. Сестре даже придется поздравить ее и признать, что она все это время ошибалась.

А уж как будет ликовать сама Эвелин!

8

Сидя напротив Джулиана, Эвелин с улыбкой ждала от него новостей.

– Ты, конечно, произвела на них впечатление, – начал он. – По их мнению, ты проявила… – он умолк, водя пальцем по своим записям, пока не нашел нужное место, – …выдающееся понимание персонажа. – Он поднял на нее глаза, вздернул брови, странно улыбнулся и опустил глаза. – Здесь говорится, что ты «добавила персонажу глубины, какой не предполагал автор сценария». – Джулиан откинулся в кресле, сплел на затылке пальцы. – Славная работа, Эвелин. Очень славная.

Ценность похвале придавало то, что она была редкостью, Эвелин даже почувствовала, что у нее пылают щеки. Скромно улыбаясь, она осведомилась:

– Констебль Карен Уокер участвует в каждом эпизоде? – Она уже знала, что это так, – несколько раз проверяла после прослушивания.

Джулиан закинул ноги в носках на стол, как будто находился дома, у себя в гостиной, а не на работе. Эвелин несколько смутила эта фамильярность, но она, игнорируя багровые носки, сосредоточила взгляд на его широко улыбающейся физиономии.

– Так и есть, – подтвердил он. – Это крупная роль, Эви.

Эвелин кивнула. Но в следующую секунду ее охватила тревога. Очень мило, конечно, что она им приглянулась, но как насчет официального предложения роли?

– Как ваше мнение, Джулиан? – спросила она. – Думаете, роль уже моя?

Джулиан проинспектировал свои ногти и царапнул ими штанину.

– Я настроен вполне оптимистично. По крайней мере, исходя из услышанного от них, моя дорогая. Но все зависит от Макмиллана. Понравишься ему – роль твоя. Вообще-то ты уже ему понравилась, судя по твоим собственным словам. Так что вряд ли будет трудно убедить его, что ты – именно то, что требуется.

Эвелин стало нехорошо. Что, если она все это придумала? Что, если Макмиллан повторяет одно и то же каждой молодой актрисе на вечеринке? Она сглотнула и попыталась прогнать эту мысль. Эта роль была нужна ей позарез. От этого зависела ее жизнь в Лондоне.

– Встреча с ним назначена на четыре тридцать завтра, в «Хилтоне».

– В воскресенье? Вы уверены? – Встреча в воскресенье показалась ей сомнительной.

Джулиан заглянул в свой блокнот, поводил кончиком ручки по неразборчивым каракулям и нашел искомое.

– Так и есть: воскресенье. Наш Рори – занятой человек. Эти телевизионные шишки не работают с девяти до пяти. Подойдешь к ресепшену отеля, и тебе объяснят, куда идти. Все, больше я тебя не задерживаю, ты не одна, у меня есть другие клиенты. – И он весело помахал ей рукой.

Эвелин вскочила, обежала стол и чмокнула его в щеку.

– Спасибо, Джулиан! – выдохнула она.

– Мне подавай мои десять процентов, – ответил он деловым тоном, но не смог скрыть улыбку. – Смотри, Эвелин, – добавил он уже серьезно, когда она взялась за дверную ручку, – не вздумай оплошать.

* * *

Настало воскресенье. Эвелин тщательно подобрала юбку и блузку и похитила из комнаты Бренды пару целых колготок, полная решимости уже завтра вернуть их на место. Гостиничный швейцар приметил ее еще издали и с улыбкой распахнул перед ней дверь.

– Добрый день, мисс, – поприветствовал он.

– Добрый день. – Она поймала себя на том, что говорит голосом школьной учительницы или сотрудницы полиции, и самодовольно улыбнулась.

Эвелин прошла прямо к стойке администрации, чувствуя, как все присутствующие провожают ее глазами. Придется к этому привыкнуть, подумала она: к поворачивающимся головам, к зевакам, подталкивающим друг друга локтями, к шепоту при ее появлении.

– Я к мистеру Макмиллану, – сообщила она в надежде, что легкая дрожь в ее голосе слышна только ей.

Администратор посмотрела в свой кондуит и провела наманикюренным пальцем по колонкам.

– Мистер Макмиллан занимает апартаменты 507. Пятый этаж. – Рука указала на лифт.

– Благодарю.

Эвелин направилась к лифту, надеясь, что выглядит непринужденно, как если бы каждый день посещала гостиничные апартаменты, хотя в животе жгло от волнения. Успех был так близок, что она почти чувствовала его вкус. Впереди была завершающая часть процесса, наверняка нетрудная. Комиссия по кастингу положила на нее глаз, как до того сам Рори Макмиллан на праздновании Нового года. Предстоящая беседа с ним виделась ей формальностью, простым закреплением знакомства.

Кто еще там будет? Сдержанный режиссер с прослушивания, актриса, отобранная на роль инспектора? Эвелин мысленно перебрала имена актрис, надеясь на встречу со знаменитостью. При хорошем раскладе знаменитостями вскоре станут они обе.

Апартаменты под номером 507 находились в конце длинного коридора. Эвелин негромко постучала в дверь.

– Войдите, – откликнулся голос с акцентом уроженца Глазго (Рори Макмиллан был оттуда). Впрочем, насчет акцента Эвелин не была уверена.

Она открыла дверь и попала в короткий коридор, ведущий в гостиную с окнами на две стороны. Одно выходило на Гайд-парк, хотя уже смеркалось и разглядеть снаружи можно было немного, только неясное мерцание.

Рори Макмиллан сидел на диване, одетый неформально – свободные брюки, рубашка с расстегнутым воротником; он прижимал подбородком к груди телефонную трубку и усердно накручивал на палец шнур, погруженный в эту нехитрую игру. При появлении Эвелин он поднял глаза и указал ей кивком на диван напротив себя. Эвелин не уловила, о чем он говорит по телефону: он ограничивался короткими «да» и «нет» и невнятным мычанием.

Пока шел разговор, она озиралась, ища остальных, но ничто не указывало на присутствие в номере кого-то еще. На стеклянном кофейном столике стоял один бокал для виски, рядом – тарелка с остатками сандвича. Возможно, остальные скоро придут, подумала Эвелин. А может, она останется единственной гостьей. Некоторое время она анализировала свое отношение к такому варианту. Не нервирует ли ее перспектива встречи один на один? Нет, ничего похожего. Разве они не болтали целых полчаса вдвоем на Новый год? Такой знатный собеседник, как Макмиллан, – редкая удача для неизвестной актрисы вроде нее. У нее будет шанс понять, как он видит весь сериал. Джулиан будет рад ее рассказу. Она уже слышала его поощрительный тон: «Узнай, что будет дальше, милая. И убедись, что для тебя и дальше припасена роль».

Эвелин уже становилось спокойнее. Привыкай к новому образу жизни, сопровождающему участие в сериале, создавай себе имя! Британское телевидение – это только начало. Кто знает, какие двери оно перед ней распахнет? Она уже позволяла себе мечтать, пускай робко, даже о Голливуде.

Но при этом ей требовалась сосредоточенность. Ничего еще не было решено. Нельзя переходить на бег, пока не освоена ходьба.

Макмиллан уже завершал свой телефонный разговор.

– Да, прекрасно. На следующей неделе я позвоню Дуги, надо его подготовить. Дело на мази. Доверься мне. Да, поговорим через неделю. Чао!

Он положил трубку и повернулся к Эвелин. Он был крупным мужчиной, крупнее, чем ей запомнилось, с широкой грудью, с сильными, как у спортсмена, руками. Она видела, как натянута на его атлетических бедрах ткань брюк.

– Эвелин! – начал он. – Я так рад снова вас видеть! Вы уж простите: ни минуты покоя! – Он подмигнул. Она решила, что он очень привлекательный: старше нее, немного неотесанный, но это его не портило. – Выпьете со мной?

Рори поднял свой пустой бокал, из чего Эвелин заключила, что он предлагает спиртное, а не чай, хотя было всего четыре тридцать пополудни. Не беда, ее такие вещи ничуть не смущают. Она не знала только, какой напиток выбрать, и вообще не бывала раньше в таких шикарных отелях. Не придется ли ему куда-то звонить, если заказанного ею не окажется в мини-баре? Не хотелось его раздражать. Эвелин бы не отказалась от шампанского, но роль еще не получена, забегать вперед было неуместно.

– Пожалуй, виски, – услышала она собственный голос, хотя пробовала виски всего однажды, на похоронах дяди Роджера, и тогда он ей не слишком понравился.

– Такие девушки мне по душе! – откликнулся он с улыбкой и двинулся к подносу с напитками. – Лед, содовая?

Представления Эвелин о виски хватало для того, чтобы знать, что шотландцы не кладут в него лед, но и сказать, что предпочитает виски чистым, она не осмелилась.

– С содовой. Пожалуйста, – пискнула она. – Содовой побольше.

Себе он налил гораздо больше, чем ей, и у нее отлегло от сердца. Можно будет медленно тянуть свою порцию, да еще и не допить. Вряд ли он сам платил за выпивку: все спишется на производственные расходы. Она опять взбодрилась. Скоро и у нее будет так же: дармовая выпивка, рестораны. Шикарная жизнь. Главное, не оплошать.

Рори снова уселся, откинулся на спинку дивана, широко расставив ноги.

– По словам Майка, вы преуспели на пробах и он хочет дать вам роль.

Эвелин почувствовала, что краснеет, и рассердилась на саму себя. Она взрослая женщина, а не простодушная девчонка.

– Спасибо, – бесхитростно проговорила она.

– Теперь ваша задача – произвести впечатление на меня, – продолжил он. – Да не пугайтесь вы так, Эвелин! Уверен, вы не будете ломиться в открытую дверь.

– Что от меня требуется? – спросила она, неуверенная, чего он ждет. Отбарабанить роль? Она могла бы попробовать, хотя без сценария в руках трудно было бы прозвучать убедительно.

– Расскажите о себе, – попросил он. – Какая она, настоящая Эвелин Маунткасл?

Это было хуже, чем пытаться вспомнить текст роли. Что он хочет услышать?

– Ну… – начала она осторожно.

– Я подскажу: что вас увлекает, Эви? – Так ее называли только хорошие знакомые. – Что подталкивает в спину? Из-за чего вам не спится ночами?

«От мыслей о невозможности заплатить за квартиру», – мелькнуло у нее в голове. Но это был бы неверный ответ. Ей хотелось славы, но не хотелось в этом признаваться: она показала бы себя пустышкой, а нужно было заинтриговать, вызвать интерес. Лучше что-нибудь присочинить, но ведь он хочет понять, что она на самом деле собой представляет. Значит, скрывать амбиции нет нужды.

– Я хочу быть звездой! – выпалила она. – Хочу, чтобы на меня оглядывались, когда я куда-то вхожу. Чтобы просили у меня автограф. Хочу успеха в Британии, а потом – в Голливуде, прославиться там, сниматься у великих режиссеров – Скорсезе, Спилберга, Олтмена. – Она вдруг запаниковала: получалось, что телевидение – это что-то второсортное… Он, правда, слушал с улыбкой и поощрительно кивал.

– Мне нравится, когда моих актрис обуревают амбиции, – сказал он, сделал большой глоток виски и негромко икнул. – Хочу, чтобы девушек пожирало пламя.

Эвелин не вполне принадлежала к девичьей категории, но не сочла возможным его поправлять.

– Ну же, Эви! – Он похлопал по дивану рядом с собой. – Почему бы вам не подсесть ко мне и не поведать, как я могу вам помочь добиться всех этих целей?

9

Пип нетерпеливо следила за стрелками часов. Время ползло гораздо медленнее, чем на ее лондонской работе. Наконец Одри объявила о завершении рабочего дня, потушила свет и заперла за ними дверь.

– Увидимся в понедельник, – сказала ей Пип на прощанье. – Наметили что-нибудь интересное на уик-энд? – Можно было этого и не говорить, на самом деле ответ бы ей совершенно неинтересен.

Одри закатила к небу глаза, но ее лицо осталось каменным.

– В церковном вестибюле будет барахолка, – мрачно сообщила она. – Больше никто не вызвался все устроить, значит, дело за вашей семьей. Скажи матери, пусть принесет к восьми тридцати выпечку. Будет длинная очередь. Странное дело: от желающих принести свое и купить чужое не будет отбоя, но в эту лавку они ни ногой.

– Надеюсь, все пройдет удачно, – поспешно отозвалась Пип, надеясь, что ее саму не попросят о помощи, и наклонилась к велосипеду, чтобы отпереть замок, прежде чем мысль о ней как о помощнице на распродаже не посетит саму Одри. Удержаться на своей лондонской работе она не сумела, но приходская жизнь с ее мелкими проблемами сводила ее с ума. Непонятно, как все застрявшие в этой дыре не умирают от скуки. Барахолка… Час от часу не легче!

С лежащим в корзине велосипеда похищенным чужим дневником, спрятанным в пакет, Пип покатила обратно на ферму по узким, усыпанным листьями дорожкам, планируя по пути предстоящий вечер. После ужина она побыстрее улизнет из кухни, нальет себе горячую ванну, понежится в ней, а потом рано ляжет в кровать с дневником.

Что с ней творится? Роз пришла бы в ужас от столь скучного вечера. Но Роз здесь не было, только Пип. Доминик поднял бы ее план на смех, но это ее не беспокоило. Она чувствовала какую-то странную связь между собой и автором дневника и была обязана с этим разобраться. Женщина, похоже, застряла не там, где надо, совсем как она, хотя Пип еще не выяснила, по каким причинам это произошло. А значит, нужно было продолжить чтение.

Но ее привлекала не только запутанность ситуации, в которой находилась незнакомка. Погружение на несколько часов в чужую жизнь сулило пользу, давало ей шанс, пусть призрачный, вырваться из замкнутого круга, в котором безнадежно метались ее мысли: вина, страх, встречное обвинение, горечь – и снова вина.

В более удачные дни у Пип получалось убедить себя, что не все еще потеряно, что мир, который она с таким трудом выстраивала для себя до трагедии, никуда не делся и ждет ее возвращения. От нее требовалось немного: прийти в себя и вернуться в точку накануне несчастья.

Но если бы все было так просто…

Родители, хоть и радовавшиеся ее возвращению на ферму, не понимали причин, вынудивших ее покинуть Лондон. Пип несколько раз силилась объяснить это матери, но той, при всем сочувствии дочери, было трудно ее понять.

«У меня была паническая атака, мама, – твердила она полным отчаяния голосом. – То есть целая серия таких приступов, но самый сильный был на работе».

«После происшедшего с тобой они обязаны были войти в твое положение, Пип».

Пип замечала, что никто не говорит о ее трагедии напрямую. Факт убийства ребенка отмывался эвфемизмами если не добела, то по крайней мере до неразличимости пятен крови.

«Вошли, насколько было возможно, мама. Я всех подвела. Расквасилась прямо в Высшем суде, у всех на глазах. Даже собственное имя забыла. После этого меня уже не могли оставить на работе. Им нужно было думать не только о моей репутации, но и о своей».

«Но ведь ты не виновата! – возмущалась мать. – Кто же винит за болезнь?»

Пип подозревала, что ее мать вычитала где-то, что панические атаки – симптом психического заболевания, и, преодолевая страх, пыталась смириться с этим ради блага дочери.

«Какая разница, мама? Клиенты платят кучу денег, чтобы я защищала их интересы. Если я не могу этим заниматься не позорясь, то мне не станут давать работу».

Мать кивала, как будто понимала эту логику.

«Это несправедливо, ты же не виновата. – Мать молчала, потом, комкая в руках кухонное полотенце, спрашивала: – Можно задать личный вопрос?»

Пип кивала, волнуясь, что сейчас услышит, но не имея сил придумать причину, чтобы избежать ответа.

«Каково это? – спрашивала ее мать. – Ну, эта самая паническая атака? Сколько ни пытаюсь представить, никак не выходит».

Пип не хотелось пускаться в объяснения, которые сами по себе могли спровоцировать у нее приступ паники, но мать пересиливала себя, задавая этот вопрос, поэтому не отвечать было нельзя. Пип набирала в легкие побольше воздуха.

«Это ужасно, мама. Я полностью теряю самоконтроль, а ты же знаешь, насколько это для меня невыносимо».

Мать кивала. Обе были согласны, что Пип – любительница все контролировать.

«Начинается с макушки, – продолжала Пип. – Потом немеет шея и щеки. Я уже знаю, к чему это ведет, но ничего не могу с этим поделать. Мне не хватает воздуха, грудь стискивает, невозможно дышать, в глазах туман. В конце концов я теряю сознание и…»

Она сбивалась. Что происходило дальше, она не знала. Поднимая глаза на мать, она видела катящиеся по ее щекам слезы.

«Пип, доченька… – хрипло говорила мать. – Бедная моя деточка!»

У Пип не находилось слез. Не текли, и все тут, будто она лишилась способности чувствовать.

«Все в порядке, мама. Со временем ко всему привыкаешь».

Но это была неправда. Она уже не могла сосчитать, сколько раз на нее накатывали воспоминания и сколько панических атак она пережила после, но никак не могла с этим свыкнуться. И поэтому не верила, что когда-нибудь сумеет вернуться к своей прежней лондонской жизни. Она уже начинала забывать, что значит быть Роз.

Происходившее у Пип в голове вместе со всеми навалившимися на нее в эти дни проблемами крайне сужало ее кругозор. Но появление дневника и гадания, что он может таить, все больше ее волновали. Это любопытство было чем-то новеньким.

Она въезжала на велосипеде на фермерский двор с нервным шумом в ушах. Горит ли свет в окне кухни? Если там не окажется матери, то будет проще простого незаметно пронести в дом дневник. Но свет, конечно, горел – теплый, манящий. Она уже хотела оставить пакет с дневником в корзине велосипеда и вернуться за ним позже; впрочем, кому какое дело, с чем она пришла? Пип сунула пакет под мышку и поспешила в тепло кухни.

– Привет, мам! – сказала она, открывая заднюю дверь.

– Вот и ты наконец-то! – Тон матери был напряженным, неестественно приподнятым. – У тебя гость.

Пип увидела широкую спину сидящего за столом брюнета в ладно скроенном костюме. Доминик! К своему удивлению, Пип почувствовала раздражение: нагрянул без предупреждения и испортил ей намеченное общение с дневником!

Что с ней? Ей следовало радоваться, что он здесь. Она и радуется, одернула она себя. Просто вышла неожиданность, а Пип в последнее время не жаловала неожиданности. Но, сделав над собой усилие, она пришла в нужное состояние.

– Доминик! – вскрикнула Пип и, оставив сумочку и дневник на буфете, бросилась к нему с распростертыми объятиями. – Какими судьбами? Я не знала, что ты приедешь в этот уик-энд. Ты не предупреждал. Как чудесно тебя видеть! – добавила она, задыхаясь, чтобы снять любые сомнения.