Александровские Кадеты. Смута. Том 2

– Значит, местное население, раз. Разведка, два. Что ещё, товарищ Сиверс?

– Артиллерийское наступление, товарищ нарком. Собрали все тяжёлые орудия в один кулак. Аэростат подняли, с наблюдателями. И накрыли все выявленные разведкой цели. Товарищ Буденный вот докладывал – батареи у беляков разгромлены нашим огнём, много побито и брошено!

– Учёт трофеев ведётся?

– Так точно, товарищ нарком. Только с тех трофеев толку немного – обломки одни. Что сгорело, что осколками посекло.

– То есть орудия белые не бросили?

– Исправных совсем мало. Всё остальное только на лом и годится.

– У царских войск плохо с артиллерией, – вступила Ирина Ивановна. – Поэтому ясно, что орудия они спасали любой ценой.

– Возможно, возможно… –   бормотал Троцкий, вглядываясь в карту. Прерывистые красные линии оказались глубоко в белом тылу, окружение грозило всей воронежской группировке противника.

– Чего они ждут, спрашивается?

– Надеются нас остановить на тыловых рубежах, потому так быстро и отходили – чтобы подтянуть резервы. Воронеж им необходим как ступенька для наступления на Москву, за него они будут драться.

– Что ж, нам их упорство на руку, – заключил нарком. – Товарищ Сиверс! Вы готовы к развитию успеха?

– Так точно, готов, товарищ Троцкий. Однако…

– Никаких «однако»! Если бы мы колебались и медлили перед октябрьским переворотом, ничего бы у нас не вышло. Зиновьев и Каменев нас, помнится, запугивали, дескать, в столице у Временного собрания и немецкие части, и юнкера, отлично вооружённые, готовые драться, и казаки, и гвардия может вырваться из стрельнинского окружения – нельзя, мол, выступать! Но мы их не послушали, да, не послушали! Действовали смело, решительно и добились полного успеха. Вот и вы тоже – не медлите, углубляйте прорыв, вводите резервы, сейчас не до сбережения чего бы то ни было! Преступлением перед революцией будет упустить такой шанс!

– Безоглядное продвижение вперед без должного закрепления на позициях… –   начал было Сиверс, но Троцкий лишь отмахнулся.

– Медлить нельзя, товарищ комфронта, понятно вам это или нет? Нельзя! Белые вот-вот сообразят, чем им грозит наш прорыв, поймут, что нас уже не остановить, и начнут отход от Воронежа, выскальзывая из нашего капкана. Это, конечно, тоже будет успех – отбросить их на юг. Но не тот успех, что нам требуется!

– Вас понял, товарищ нарком.

– Что-то быстро вы согласились, – Троцкий пронзил Сиверса взглядом. – Небось думаете, мол, пусть начальство это уедет, а мы тут сами обделаем, как считаем нужным? Нет уж, дудки! Никуда не уеду, буду следить! Егоров на востоке отстаёт… Так что от вас теперь зависит куда большее, чем вам казалось. Наступление вести со всей пролетарской энергией, яростью и отвагой! Все резервы – в дело! К чему они нам, если белые отступят, вырвутся из ловушки? Теснить силы контрреволюции на юг мы сможем и так. Но надо не выталкивать их, а окружать и уничтожать! Чем решительнее будут наши победы, тем внимательнее и пристальнее станет мировой пролетариат смотреть на нас, тем скорее он сам убедится в действенности вооружённой борьбы за свободу и тем скорее вспыхнет мировая революция!

Закончил речь свою товарищ нарком словно на митинге – стоя, взнеся сжатый кулак и обводя всех собравшихся огненным взором. Говорить Лев Давидович умел. Не сбивался, не мямлил, не тянул – фразы лились потоком, без малейших сбоев, как по писаному.

И в следующие дни товарищ Троцкий, появляясь в штабе, неизменно выступал с горячими речами. Правда, Бешанов с ним теперь не появлялся. Говорили, что он сидит безвылазно в здании Харьковской ЧК, держа при себе для поручений коменданта Фукса и командира расстрельного взвода Саенко; а вот Нифонтов постоянно отирался в штабе фронта, без каких-то ясных полномочий и дел. Красные командиры, даже и те, что из пролетариата, его сторонились, военспецы смотрели с брезгливостью.

Ирина Ивановна печатала очередную пачку приказов, когда Нифонтов вдруг возник на пороге её отдела (именно её, потому что начальник оного так в штабе и не появлялся, занятый какими-то особо секретными и одному товарищу Троцкому известными вещами).

Костя отпустил жидковатые усики, носил щегольские сапоги на изрядном каблуке, чтобы казаться выше и значительнее, и был перетянут ремнями, словно красотка корсетом, – справа «маузер», слева шашка.

– Где сегодняшние донесения от передовых отрядов? – поинтересовался он голосом, что, наверное, ему самому казался сильным, властным и значительным. – Мне сказали, что вы забрали их все. Дайте, мне они нужны.

Ирина Ивановна не подняла головы. Пальцы её с прежней скоростью порхали над клавишами.

Нифонтов побагровел.

– Я задал вам вопрос!

Ирина Ивановна продолжала печатать.

Костя, казалось, заколебался. Но уже миг спустя рот его сжался в некрасивую бледную черту, правая рука легла на кобуру.

– Встать, сука! – почти завизжал он. – Документы сюда! Я приказываю!

Ирина Ивановна перестала печатать. Пальцы Нифонтова дёрнули кожаный клапан кобуры, однако прямо в лицо ему вдруг уверенно глянул чёрный глазок пистолетного дула. Верный как смерть «люгер», 9 миллиметров.

– Руки!.. – скомандовала Ирина Ивановна.

И тут Костя Нифонтов сделал самую большую глупость, какую только смог.

Рук он не поднял. Рванулся в сторону, но не вправо от Ирины Ивановны, а влево, так что кисти её надо было сделать совсем небольшое, почти незаметное движение. Пальцы Нифонтова уже сомкнулись на рубчатой рукояти «маузера», но такое страшилище из огромного деревянного футляра (могущего служить ещё и прикладом) в один миг не выхватишь.

«Люгер» грянул, в замкнутом помещении вышло особенно громко. Раз и второй, полетели слегка дымящиеся гильзы.

Костя с воплем грохнулся на пол, галифе быстро темнели от крови.

Ирина Ивановна вскочила, ствол смотрел Нифонтову в голову.

На грохот стрельбы в кабинет вбежали люди, охрана штаба, краскомы, затем и сами Сиверс с Егоровым, пистолеты уже наготове.

– Что такое? Что тут случилось?

– Подверглась нападению вот этого, – небрежно кивнула Ирина Ивановна на корчившегося Костю. – Была вынуждена защищаться. Предложила ему поднять руки и прекратить глупости, однако понимания не встретила. Пришлось стрелять. Как видите, товарищи командиры, могла бы легко его прикончить, но не стала. Отправила ему по пуле в мякоть ног.

Над Нифонтовым уже склонялись, кто-то наспех начал перевязывать раны.

– Только этого нам и не хватало, – чертыхнулся Сиверс. – Товарищ Шульц! Неужто нельзя было как-то иначе…

– Нельзя, товарищ комфронта, – твёрдо ответила Ирина Ивановна. – Поинтересуйтесь у этого гражданина, зачем он сюда явился и что от меня требовал. А требовал он ни много ни мало все последние донесения от наших передовых частей, совершенно секретные сведения! Не удивлюсь, что на самом деле никакой это не сотрудник соответствующего отдела нашей славной ВЧК, а агент разведки белых!

Меж тем явились и санитары с носилками; стонущего Костю уложили на них, понесли прочь. «Маузер» его так и остался на полу, а как он оказался снят – никто даже и не понял.

Сиверс мрачно молчал, мял подбородок; Егоров скривился, потирая щёку, словно его мучила сильнейшая зубная боль. Остальные штабные лишь переминались с ноги на ногу да чесали в затылках.

– Что с вами, товарищи? – Ирина Ивановна обвела всех строгим взглядом, словно в классе кадетского корпуса. – Чего вы боитесь? Вы, красные командиры? Мы с вами воюем за новую жизнь, за счастье народное, за мировую революцию – и что же, нам теперь бояться одного уголовника и одного нервного, растерявшегося и сбитого с толку мальчишку, моего бывшего ученика, кстати?

Все отводили взгляды.

– Или вы боитесь товарища наркома? – усмехнулась Ирина Ивановна. – Понимаю. Лев Давидович может…

– Лев Давидович таки может таки что? – вдруг раздалось от дверей.

В проёме застыл сам товарищи народный комиссар по военным и морским делам. Рядом с ним мелко суетился Бешанов – именно «мелко суетился», у него всё время двигались руки, бёдра, плечи, он словно порывался бежать сразу во все стороны разом.

Сам же Лев Давидович говорил с нарочитым акцентом одесского Привоза, хотя обычно речь его отличалась правильностью и чистотой, на зависть любому выпускнику историко-филологического факультета.

– Товарищ народный комиссар может принять решительные меры, основываясь на революционном понимании текущего момента, – Ирина Ивановна не опустила взгляд.

Троцкий медленно вошёл в кабинет, за ним следом мелко трусил Бешанов, беспрерывно потирая руки.

– Что здесь произошло, товарищ Шульц? Почему вы стреляли в моего сотрудника?

– Человек в форме с неуставными знаками различия, который по должности никак не обязан здесь находиться, непонятно зачем и непонятно почему пребывающий в здании штаба фронта, явился ко мне, в недопустимой форме потребовав предоставления ему совершенно секретных сведений. Полагая, что тем самым он сводит со мной старые счёты, я не стала отвечать. Тогда он перешёл на крик, грязно оскорбил меня. Схватился за «маузер». Я его опередила и, наставив пистолет, потребовала поднять руки. Он не подчинился, бросился в сторону; мне пришлось применить табельное оружие. Стреляла я аккуратно, с целью лишь обездвижить, а не нанести ранения, несовместимые с жизнью.

Бешанов прямо-таки прожигал Ирину Ивановну ненавидящим взглядом, но поперёд товарища народного комиссара лезть побаивался. За спиной Троцкого маячила ещё тройка крепких молодцов, смотревших на наркома, отнюдь не на Йоську Бешеного.

– Того, что это мой человек, вам было недостаточно, товарищ Шульц?

– Недостаточно, товарищ народный комиссар. Социализм, как учит нас товарищ Ленин, – это учёт и контроль. До меня так и не были доведены ни обязанности, ни полномочия гражданина Нифонтова. Я даже не знала, в какой он должности и почему я обязана ему подчиняться. Есть порядок работы с секретной документацией. И её я не могу безоглядно выдавать кому попало.

– Вот как? А если бы документы эти затребовал я?

– Я бы предложила бы вам ознакомиться с ними в соответствующем помещении, ни в коем случае не допуская выноса никаких материалов под грифом «секретно» или даже просто «особой важности», не говоря уж о «совершенно секретно». Но это вы, товарищ Троцкий. Ваши функции мне понятны. А что здесь делает гражданин Нифонтов – мне абсолютно не ясно.

– Выполняет мои указания!

– Он не предъявил мне вашего письменного приказа, товарищ народный комиссар. Не сослался даже на ваше «устное распоряжение». Но в любом случае ни приказы, ни указания, ни распоряжения, кто бы их ни отдал, не могут идти вразрез с правилами работы. Секретная документация зовётся секретной не просто так. Когда на карту поставлен успех важнейшей стратегической операции, мелочей быть не может.

– Да контра она, контра! – в наступившей тишине раздался особенно громко яростный шёпот Бешанова.

– Спокойно, Иосиф. – Троцкий даже не глянул на своего подручного. – В словах товарища Шульц есть резон. Подобная смелость мне импонирует. Товарищ Нифонтов, конечно, не должен был ничего требовать. Однако мы все, и я первый, должны знать о положении на фронте.

– Нет ничего проще, товарищ нарком. Я или любой другой штабной командир готовы в любой момент исчерпывающе доложить вам обстановку.

– Не только, товарищ Шульц, не только… –   Троцкий обходил её медленным шагом – словно акула, кружащая вокруг жертвы. Бешанов следовал за наркомом как приклеенный. – Я обязан знать, в какой степени все преданны делу революции. И для этого буду применять все необходимые меры.

– Несомненно, товарищ нарком. И моя преданность делу революции как раз и заключается в том, чтобы следовать порядку, а не крайне подозрительным указаниям крайне подозрительных личностей, как тот гражданин, которого мне пришлось ранить. Я уже высказала товарищам краскомам – не является ли он агентом разведки белых?

– Кто, Костя? – рассмеялся Троцкий. – Да вы шутите, товарищ Шульц.

– Почему же нет? – невозмутимо возразила Ирина Ивановна. – Нифонтов – из дворян, его отец служил в гвардейском полку, в Волынском…

– Волынский полк? – перебил Лев Давидович. – Да он же одним из первых поддержал нашу революцию!

– Поддержал, перейдя на сторону победителей, – парировала Ирина Ивановна. – Не припоминаю его среди штурмовавших Таврический.

Отчего-то это неимоверно развеселило товарища наркома.

– Остроумно, товарищ Шульц, остроумно. Значит, таким сложным образом белые внедряли своего агента в непосредственное окружение народного комиссара по военным и морским делам?

– На месте белых я бы не пожалела никаких средств и сил, чтобы внедрить своего агента в ваше непосредственное окружение, – ровным голосом ответила товарищ Шульц. – И чем безумнее биография, тем лучше.

– Вот как у вас? – хохотнул Троцкий. Штабные командиры замерли.

– Да, вот как у меня, – не смутилась Ирина Ивановна. – И должна вам сказать со всей откровенностью, товарищ нарком, – мне приходится денно и нощно делом доказывать свою преданность революции. Спросите вот хотя бы товарища Ягоду. А о последнем времени – товарища Сиверса. Или товарища Апфельберга.

– Товарищ Апфельберг, конечно, очень талантливый сотрудник, но, увы, подвергся в последнее время моральному разложению с одной пригожей казачкой, правда, должен признать, очень пригожей казачкой, – усмехнулся Троцкий. – Что ж, товарищ Шульц! На будущее нам всем урок. Иерархии командования надлежит выстраивать чётко. А ваш доклад мы, несомненно, заслушаем… Спокойно, спокойно, Иосиф, я же сказал! Слушаем доклад товарища замначальника оперативного отдела.

– Слушаюсь, товарищ нарком, – Ирина Ивановна как ни в чём не бывало взяла указку и пошла к висевшей на стене карте. – Согласно последним поступившим донесениям, наши авангарды достигли рубежей…

Из дневника Пети Ниткина, июнь 1915

«Не успели мы стать батальоном, а пришёл приказ о разворачивании в полк. Рывок наш к Воронежу не прошёл незамеченным; со всей России пробирались добровольцы – старшие кадеты выпускных возрастов, юнкера, военгимназисты; и оказалось, что многие (если не все) знают о нас, о том, что мы «Государя спасли». И просились специально к нам.

А потом на фронт приехал и сам Государь. Да не просто так…»

Батальон александровских кадетов стоял в парадном строю. Почищена чёрная форма, надраены сапоги, сияют верные «фёдоровки». Щёки Севки Воротникова в свежих порезах от неумелого бритья. Идёт вдоль сверкающей штыками шеренги Две Мишени, и на плечах у него – по-прежнему полковничьи погоны.

Импровизированным плацем послужил деревенский выгон за околицей. Обитатели сбежались все, от мала до велика, мальчишки облепили деревья и крыши, мужики с бабами приоделись, замелькали алые праздничные платки с рубахами.

Все глядели на ведущую к станции дорогу.

Глядели, глядели, солнце поднималось выше, начинало припекать.

Фёдор Солонов стоял на правом фланге, рядом с офицерами батальона.

Ждал, как и все. Ждал, а живот так и сжимался от волнения.

И когда уже казалось, что «никогда ничего не случится», на дороге появились всадники, а за ними – сразу три автомобиля, да не простых, а полугусеничных.

Фыркая мощными моторами, покатили прямо к строю батальона.

Остановились.

И все александровцы как один, неважно, из самого ли корпуса, или из юнкеров, или даже из примкнувших в последнюю неделю военгимназистов, грянули «Боже, царя храни».

Без оркестра. A capella.

Адъютант распахнул дверцу машины. Государь тяжело поднялся во весь рост, спустился на землю. В руках он держал что-то вроде большого зонта (очень большого зонта). За ним следом сошли наследник-цесаревич Николай Александрович, брат его Михаил, а из второго автомотора, почти упёршегося носом в первый, одна за другой выходили девушки, но не разряженные, не в платьях, а в строгих накидках сестёр милосердия с красными крестами на белых косынках.

Фёдор подумал, что вот прямо сейчас он провалится сквозь землю.

Великие княжны скромно остановились. Государь же с сыновьями шёл прямо к замершему строю александровцев.

Остановился он прямо напротив Фёдора – бывшие кадеты составили первую роту батальона. Выпрямился, расправил плечи – однако Федя видел, как сдал Государь. Ввалились глаза и щёки, и во всём, даже в осанке, ощущался какой-то надлом; Государь боролся с ним как мог.

И сейчас, стоя перед строем поющих гимн мальчишек и юношей, он словно бы вновь стал прежним, как на портретах да старых фото – времён турецкой войны.

Две Мишени, отбивая шаг, встал во фрунт, вскинул руку к козырьку, доложил звенящим голосом, словно и не боевой генерал, из одного лишь странного упрямства носящий погоны полковника, но зелёный прапорщик, только-только из юнкеров.

Государь кивнул.

– Вольно, сыны мои…

Совсем не уставные слова прозвучали. Слова не императора, но и впрямь усталого, жизнью битого отца семейства.

– Вольно, храбрецы. Давно собирался к вам, да негоже с пустыми руками являться, а скоро только сказка сказывается. Но вот и готово то, с чем и царю не стыдно перед такими героями появиться. Недолго вам в батальонах ходить, ныне и присно будет вам имя – Первый отдельный стрелковый государя Александра Третьего полк. Александровцами вас и так кличут; значит, таково и имя ваше будет. И вручаю вам знамя. Не простое – внучки мои, считай, всю зиму над ним спины гнули, пальцы иглами кололи. Самолично вышили…

Цесаревич с великим князем Михаилом помогли отцу снять серый чехол.

Потёк светло-коричневатый, словно икона, нежный шёлк. Дрогнул, распустился, замер.

Глянул на застывшие шеренги батальона – впрочем, уже полка! – образ Спаса Нерукотворного. Строго глядят глаза, нимб распустился дивным цветком; поверху знамени вышито «Съ нами Богъ», а понизу – «Вѣра и Вѣрность».

Государь говорил ещё. О том, что они, александровцы, теперь все, считай, его крестники. О том, что они не посрамят ни имени своего, ни тех, кто пал в борьбе и кто уже с небес смотрит на товарищей своих, продолжающих бой.

А потом Две Мишени, опустившись на колени, поднёс к губам шёлк знамени, высоко его поднял; грянуло многоголосое «ура!», а у Фёдора Солонова защипало в глазах.

– Но это не всё. – Государь сделал знак цесаревичу. Тот кивнул, шагнул к Аристову, державшему новый стяг.

– Спасение августейшей семьи первой ротой александровцев – за подвиг тот причисляется полк ко гвардии и носить будет на знамени своём ленту ордена святого Георгия…

Чёрно-золотая лента, свернутая причудливым бантом, прикрепляется к древку. На одном конце – кованый вензель государя, на другом белый Георгиевский крест. И надпись – положенным полууставом: «За спасенiе Государя, 29 октября 1914».

И вновь – троекратное «ура!».

…А потом Фёдор сам не помнил, когда прозвучала команда «вольно!», уже после того, как прошли церемониальным маршем мимо императора и его близких; помнил только, когда рядом с ним вдруг оказалась великая княжна Татиана – и они пошли рядом, у всех на виду, туда, где накрыты были столы под белыми скатертями, и дымились самовары, и стояли корзины с белыми калачами, с печатными пряниками да иными заедками.

– Вот и встретились, Фёдор Алексеевич…

– Вот и встретились, ваше высочество…

– Татиана. Просто Татиана.

– Тогда и я просто Фёдор.

Смотрел ли кто на них, нет – Федя сказать не мог. Только никто к ним не подступился, никто не помешал, а они двое всё говорили и никак не могли наговориться. От Юзовки и пленного Антонова-Овсеенко до Икорца и последних боёв. О том, как прорывались к восставшим под Миллерово. Как дроздовцы хотели расстрелять пленного комиссара и как Две Мишени не дал им этого сделать.

Обо всём рассказывал Фёдор Солонов, и слова его текли вешними водами, легко, свободно, словно от века так было.

И Татиана говорила тоже – о том, как днюет и ночует с сёстрами в госпитале, как учится на ходу у лучших докторов и многое уже сама может, хоть и не сиживала на лекциях медицинского факультета.

– Ничего, – сказал Фёдор. – Кончится война – и не придётся вам по палатам госпитальным маяться…

Татиана вдруг словно угасла, погрустнела, вздохнула.

– А я вот не хочу, – шепнула вдруг. – Знаю, грех это великий… сама Господа молю да Богородицу, что ни вечер, за нашу победу. А только в госпитале, с ранеными – нужна я им, не княжна великая, а сестра, сестрица, что помощь подаст. Вот это правильно, вот это хорошо. А на балах плясать… нет, как отрезало. Сестры смеются, мол, в монашки собралась, Татиана? А я не в монашки, я во врачи собралась. Ну и что, пусть сейчас там почти одни только мужчины… Я не хуже смогу…

– Сможете, – убеждённо сказал Фёдор. – Обязательно сможете! Только так и никак иначе!

Конечно, сможет, вдруг подумал он. Сможет, всё сумеет, сдюжит – потому что не будет лежать в той яме жуткой, как там, как у тех.

И – неловкое молчание. Только тут Фёдор вдруг осознал, что слишком многие пристально смотрят на них – и друзья-товарищи, и великие княжны, сёстры Татианы Николаевны, и наследник-цесаревич, отец её, и даже сам государь.

И она поняла это тоже, щёки заалели, сделавшись словно красный крест на белой косынке.

– П-простите, Фёдор… –   пролепетала, пальцы судорожно переплелись. – Я… мне надо…

– Конечно, Татиана Николаевна, – Фёдор слегка поклонился. – Я тоже… пора мне…

Ему было совершенно не «пора», но требовалось же что-то сказать!

– Пишите мне, – шепнула Татиана на прощание.

Федя лишь молча кивнул.

Друзья встретили его понимающими взглядами, а бесхитростный Севка Воротников от души хлопнул по спине, да так, что далеко не слабосильный Фёдор едва устоял.

– Ну, Слон, ну, молодца! Значится, покуда я тут по гимназисточкам, ты, значит, по великим княжнам собрался!..

– Заткнись, Ворот, – огрызнулся Федя. – Чушь не неси!..

Надо отдать Севке должное – был он при всей своей силе совершенно незлобив, даже и не подумал обижаться на приятеля.

– Ладно-ладно, не буду, не серчай.

– Да, вот именно, не надо, – встрял Лёвка Бобровский. Но взгляд на Фёдора кинул такой многозначительный и с уважением, мол, «ну, даёшь, бродяга!».

А понимающий всё Петя Ниткин промолчал. Только вздохнул тяжело.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Состав преступления (лат.).