Генрих VIII и шесть его жен. Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса

Она затронула болезненную тему. Последнее время я чувствовал, как растет во мне жестокость, как она обретает четкие формы, поднимаясь изнутри, точно скала из озерной глади, вытесняя чистую и спокойную воду. Когда с губ моих сорвалось непрошеное слово «развод» и я впервые, хоть и ненадолго, восстал против Екатерины, во мне зародилась безжалостность к людям. Тогда я еще не сознавал, что в моей душе поселился чужак. А потом начал привыкать к нему, к переменам, которые совершались со мной… Королю необходимо быть жестоким… иногда.

– Да, знакомый вам мягкосердечный ребенок вырос. Он стал королем, – признал я. – Дитя видит только то, что хочет, и воспринимает только то, что ему представляется правильным. А монарх прозревает истинное положение вещей. Поймите, Англия должна заключать выгодные государственные соглашения.

– Значит, брак вашей сестры с Людовиком – прибыльная сделка для государства?

– И для вас в том числе. Вы убедитесь сами. Кроме того, – выпалил я, – он не протянет долго. Скромная жертва с вашей стороны со временем приведет к огромному вознаграждению. Вы молоды. И сможете десятилетиями наслаждаться безбедной жизнью и титулами без ненавистного вам Луи.

Лицо ее выразило не радость, а отвращение.

– Как вы можете говорить такое… Ваши слова являются для меня более тяжким оскорблением, чем предполагаемая потеря девственности с Луи. Вы погубили в себе славного Генриха.

– Нет, он по-прежнему жив во мне, – мягко возразил я.

Сменим гнев на милость, с ней нельзя рисковать. Надо определиться с этой французской женитьбой.

– Да, он проявляется, когда вы хотите использовать свое обаяние. Ведь юный Генрих, мой брат, на редкость мил. Кто же так изменил вас? Уолси? Расчетливый, амбициозный священник…

Каждый готов был обвинить Уолси во всех смертных грехах. Он стал удобным козлом отпущения.

Обаяние молодого Генриха, однако, служило маской для растущего во мне тирана и его жестоких деяний.

Я вздохнул и сказал честно:

– Уолси ничего не делает по собственному почину. Его влияние ограничивается моей волей. Он всего лишь орудие в моих руках.

– Тогда откуда же взялся незнакомый мне Генрих? Тот, кого увлекают азартные игры, маскарадные зрелища и охотничьи вылазки в компании суетных придворных, тот, кто сочиняет непристойные стишки и избегает покоев королевы и собраний ученого общества, которые прежде частенько посещал?

– Моя милая монашка, – с усмешкой произнес я, – я же мужчина и наслаждаюсь обычными мужскими забавами.

Впрочем, вышеназванные шалости не касались супружеского долга. Прелюбодей, скачущий по чужим постелям, получал хлесткое прозвище «потаскун». Ну а я пока никуда не таскался.

– Что касается упомянутых «суетных придворных», – добавил я, – то они уже заметили, как вам нравится танцевать с герцогом Суффолком.

– Другим дамам тоже, – небрежно бросила она.

– О да. Он дамский угодник и отлично знает, что вам нужно. Герцог уже трижды женился, но по-прежнему умудряется вести холостяцкую жизнь. Вот ведь ловкач… – Мой шутливый тон скрывал зависть, которую я испытывал к находчивому ловеласу.

– Неужели я стану такой же опытной и холодной? – пожав плечами, с сомнением произнесла Мария. – Неужели последую вашему примеру?

– Вероятно, последуете. И чем скорее, тем лучше. Пока вы не растеряли красоты, с вами… в отличие от нашей старшей сестры… мы еще можем заключить приемлемую сделку.

Бедная Маргарита, недавняя королева Шотландии, а ныне вульгарная, падкая до мужчин особа, за которую не много дали бы на рынке. Уже после смерти мужа, Якова IV, она родила сына и сразу же выставила напоказ своего любовника Арчибальда Дугласа, графа Ангуса.

Стройная, ослепительно красивая Мария держала себя в строгости. Самая ценная фигура на европейской шахматной доске.

– Я выйду замуж за короля Людовика, – заявила она, четко и раздумчиво произнося каждое слово, словно выбирала их на подносе из груды других. – Я возьму с собой много фрейлин, чтобы создать там свой двор. А когда Луи умрет, я сохраню все подаренные им драгоценности. – Она помедлила. – От вас мне нужно только одно…

– И что же именно?

Разумеется, я подарю ей что-то, любой свадебный подарок, какой она только пожелает. Могу даже назвать в ее честь новый флагманский корабль.

– После смерти Людовика вы позволите мне выйти замуж по собственному желанию. На сей раз вы устроили мой брак. Но в будущем я сама выберу себе супруга.

Нет. Она слишком драгоценна для меня и для Англии.

– Невозможно…

– Тогда свадьбы не будет. Уж лучше я уйду в монастырь.

Да, она была непреклонной и упрямой – истинная дочь рода Тюдоров!

– Неужели вы настолько своенравны, что готовы отказаться от мира? Я не могу позволить вам совершить такую глупость. Поэтому согласен выполнить ваше условие, – смирился я.

Ко времени вдовства Мария станет более здравомыслящей. С возрастом мы все становимся благоразумнее. Вдруг меня посетило сомнение.

– А нет у вас уже сейчас на примете кавалера?

Она рассеянно улыбнулась.

– Мне многие нравятся, – сказала она, – как и любой девушке, наверное.

После нашего расставания я невольно задумался о ее словах. Действительно, круг моего общения изменился. Эразма и декана Джона Колета сменили Эдвард Гилдфорд и Эдвард Пойнтц, придворные подхалимы. Вместо Екатерины моим доверенным лицом в политике теперь был Уолси. Мне не хотелось молиться в одиночестве, предаваться размышлениям или сочинять музыку. Я жаждал шумных развлечений; и рыцарство казалось мне менее соблазнительным, чем власть.

Однако не все во мне переменилось. Генрих, мечтавший стать «настоящим рыцарем», жил во мне наряду с новым властным поселенцем, продолжая с беспокойством приглядывать за выходками новичка.

22

Чтобы Мария прибыла во Францию уже королевой, следовало заключить брак по доверенности на английской земле. Элегантный Луи Орлеанский, герцог Лонгвиль, плененный в ходе последней военной кампании, должен был представлять Людовика на церемонии венчания и произнести за него брачные обеты. Формально будучи заложником, Лонгвиль фактически содержался как французский дипломат, и именно ему король Луи послал свадебный подарок для невесты: ожерелье с гигантской грушевидной жемчужиной такой редкой красоты, что она даже получила собственное имя – Зеркало Неаполя. Я дал себе слово отдать его на оценку добросовестным английским ювелирам до того, как Мария отбудет во Францию.

Церемония венчания прошла в Гринвиче, провел ее архиепископ Уорхем в присутствии английских лордов. По моему приказу приемный зал королевских покоев украсили золотой парчой и шелком, и он превратился в подобие драгоценной пещеры, сказочной сокровищницы.

Дворцовую пристань задрапировали золотистой тканью. Из окон я видел, как покачивались на волнах роскошные баркасы прибывших на свадьбу гостей.

– Пойдемте, Екатерина, – сказал я, оборачиваясь к жене. – Пора.

Я предложил ей руку. Она подчинилась мне с молчаливой чопорностью; вот как переменились наши отношения.

У входа нас ожидал Уолси в сверкающем парчовом облачении. Он внес свою лепту в устройство этой церемонии, и Людовику следовало бы наградить его как борца за процветание Франции. Екатерина сухо кивнула архиепископу. Между ними с некоторых пор тоже возникла натянутость.

Мария выглядела очаровательно. Она оживленным голоском произносила по-французски спешно выученные клятвы любви и верности. Никому бы и в голову не пришло, что невеста могла желать иной судьбы. После обмена кольцами и поцелуями состоялось подписание бумаг. Оставалось только консумировать брак по доверенности.

Эта идея озарила меня незадолго до венчания. Женитьбу по доверенности могли не признать из-за более раннего обручения. Но с консумацией договор обретал полную силу.

– Абсурдная мысль, – презрительно фыркнув, заявила Екатерина. – Благородным особам вполне достаточно должным образом засвидетельствованных словесных обетов.

– Надеюсь, вы не имеете в виду наших с вами отцов? Ведь мы дали словесные обещания, и церемония состоялась в присутствии свидетелей. Но разве это сочли достаточным? Не потому ли вам пришлось продавать вдовье наследство, чтобы не помереть с голоду? Неужели, голубушка, вы еще продолжаете верить в благородство?

– В ваше благородство я верю, – отрезала она.

А вот Уолси по достоинству оценил гениальность моей задумки.

– Уникальность и новизна подобного обряда утвердят этот брак в глазах всего мира, – сказал он. – Такой вид консумации будет в своем роде даже более весомым, чем традиционный.

– Безусловно.

По моему распоряжению в зале заседаний поставили королевскую кровать. Занавесы балдахина не скрывали брачного ложа, и ради предстоящего действа были убраны все меховые и шерстяные покрывала.

Все гости собрались вокруг кровати, а Мария удалилась, чтобы переодеться в ночную рубашку. Екатерина с фрейлинами дождались выхода Марии, облаченной в изумительное дезабилье, торжественно препроводили ее по ступеням к кровати, уложили новобрачную на атласные простыни и пригладили ее распущенные волосы.

Затем к ложу приблизился герцог де Лонгвиль. На нем были красные лосины и башмаки. Он церемонно снял и аккуратно поставил обувь внизу, затем в сопровождении Уолси и Брэндона поднялся по лестнице, забрался на кровать и, возлегши рядом с Марией, коснулся оголенной ступней ее обнаженной ноги. Он замер в таком положении под напряженными взглядами свидетелей, и после короткой паузы архиепископ Уорхем, мельком глянув на них, торжественно произнес:

– Брачный союз консумирован!

Окружающие разразились восторженными поздравлениями и осыпали Марию и де Лонгвиля цветами.

Герцог сел и начал подшучивать:

– Если бы мне было пятнадцать лет, нам потребовалось бы гораздо больше времени, но надо учитывать возраст его величества! Однако если бы постельные дела ограничивались данной церемонией, то мужья не спешили бы так по домам с поля боя!

Мария, смущенно покраснев (как и положено невинной и благопристойной невесте), поднялась с брачного ложа, дабы надеть третий наряд – пышное платье для пиршества и бала. Гости удалились в приемный зал, а мы с Уолси, Екатериной и де Лонгвилем остались дожидаться Марию.

– Отлично, дорогая, – сказал я, обращаясь к жене. – С вашей помощью нам явилась новая королева. И свадебный пир пройдет в присутствии владычиц Англии и Франции, – добавил я, надеясь умаслить Екатерину.

Она рассердилась на меня за то, что я намеренно отстранил испанского посла от участия в нынешних церемониях.

– На свадьбе могли бы присутствовать и три королевы, если бы вы пригласили вашу старшую сестру, – неуместно заметила она.

Екатерина решила держаться отчужденно. Кто бы спорил… Я повернулся к де Лонгвилю:

– Теперь вы свободны. Король Людовик заплатил выкуп, – с усмешкой произнес я, – хотя, должен признать, вы пережили плен в свойственной французам манере.

Мой заложник изрядно раздобрел, его содержание оплачивалось непосредственно из моей казны.

Он улыбнулся и ответил на мой невысказанный вопрос:

– Вы правы. Госпожа Попинкорт, кстати, собирается отплыть вместе со мной. Полагаю, ей понравятся мои апартаменты в Лувре.

Ну естественно, за краткое время пребывания у нас де Лонгвиль успел обзавестись очаровательной любовницей. Я решил, что самое время и мне свести близкое знакомство с какой-нибудь прелестницей.

Вскоре к нам присоединилась ослепительная Мария в великолепном платье из ярко-синего шелка.

– Вы сияете, подобно ангелам на полотнах итальянских мастеров, – отвесив низкий поклон, проворковал Уолси, – ваш прекрасный образ затмевает синеву и золото небес.

– Моя королева… – Де Лонгвиль склонился в почтительном реверансе.

Мария выглядела потрясенной. Превращение из принцессы рода Тюдоров в королеву Франции произошло слишком быстро и бесповоротно.

– Теперь два королевских дома связывают родственные узы, – сказала Екатерина и поцеловала Марию в щеку.

Впятером мы вошли в приемный зал, полный ожидающих нас гостей. Их платья и камзолы казались яркими цветными мазками на кремовом фоне каменной облицовки зала; в расставленной на столах золотой посуде отражалось и множилось пламя бесчисленных свечей.

После череды предписанных этикетом поздравлений и чествований я вывел Марию на первый танец, танец брата и сестры, короля и королевы. Я сознавал, что мы производим ошеломляющее впечатление благодаря молодости, расцвету физических и духовных сил. Да, мы явно отличались от простых смертных. Более того, в тот вечер я чувствовал себя неким высшим существом, начисто забыв про обычную жизнь со всеми ее ограничениями и уязвимостью.

Екатерина станцевала только первые бассдансы и павану – степенные и плавные, они обычно открывали бал, дабы все гости могли похвастать своими нарядами. Королева была уже на восьмом месяце, и беременность протекала спокойно. Я позаботился о том, чтобы троноподобное кресло Екатерины снабдили дополнительными бархатными подушками и приставили к нему скамеечку для ее отекающих ног.

Зато положение супруги позволило мне свободно танцевать с кем угодно, а здесь собралось много привлекательных особ. Среди придворных дам появились молодые и незамужние женщины, их было особенно много в числе фрейлин Екатерины. Да, настало время подыскать любовницу. Я слишком долго медлил, не пользуясь монархической привилегией. Хотя монархическая ли она? Я оглянулся на Брэндона – он с вакхической развязностью любезничал со своей партнершей. Это просто мужская привилегия. И ее не требуется подтверждать чинами и титулами.

Очаровательно выглядела юная прелестница Кейт из Кента, племянница Эдварда Бэйтона. Легкая, как туманная дымка, она напоминала яркую эфемерную бабочку. Неплохо смотрелась и черноволосая Марджери Говард, одна из родственниц герцога Норфолка. У нее были короткие пухлые пальцы и пышная грудь. Джоселин приходилась мне кузиной со стороны нашей бёрчерской родни из Эссекса. Она казалась слишком наивной и впечатлительной, кроме того, грех путаться с родственниками.

А вот рядом с лордом Маунтджоем стояла совершенная Персефона.

При виде ее сердце мое исполнилось трепетного благоговения. Клянусь, у меня сразу же мелькнула мысль о дочери Зевса – когда я прочел этот славный греческий миф, то именно такой представлял себе его героиню, розовощекую деву с золотисто-рыжими кудрями, в простой белой тунике. Собирая цветы и играя на речном берегу, она вела беспечную, блаженную жизнь… и в то же время бессознательно пробудила вожделение в притаившемся боге подземного мира.

Я пригласил ее на танец. Танцевала она поистине как дитя, исполненное безотчетной радостной чувственности. Необузданное сладострастие… Да, я вожделел утех плоти, которые могла бы подарить любвеобильная наложница. И мне показалось, что она способна полностью отдаться нахлынувшей страсти. Я возжелал ее так отчаянно, что мое тело буквально задрожало. Сейчас, сейчас, я не мог ждать больше ни часа… однако надо было вести бал, менять партнеров, собеседников, выслушивать прощальные слова отбывающих гостей, созерцая постепенное угасание множества свечей…

– А вы, милая госпожа, хорошо танцуете, – проворковал я. – Возможно, вы согласитесь потанцевать со мной в иной обстановке?

Полный абсурд! Я не знал, как поступают в подобных случаях, что говорят. Вот Брэндон, известный сластолюбец, собаку съел в этом деле. Я же оставался несведущим юнцом.

Она лукаво взглянула на меня:

– В любой момент, когда вам будет угодно.

– Тогда нынче же ночью.

Достаточно ли определенно я выразился? Что, интересно, сказал бы Брэндон на моем месте?

– Я должна уехать вместе с дядюшкой, – нерешительно пролепетала красотка.

И внезапно я сообразил: она, так же как я, неопытна в искусстве и правилах флирта. Неужели она не понимает, что ее родич подчиняется мне?

– А кто ваш дядюшка?

– Уильям Блаунт, лорд Маунтджой.

Казначей Екатерины! Приятель Эразма и прочих светочей науки! М-да, более неподходящей особы не сыщешь. Но она была столь соблазнительной. Мог ли я отказаться от нее?

– Ах, Маунтджой! – Я взмахнул рукой с самым небрежным и величественным видом. – И как же вас зовут?

Но прежде чем она назвала свое имя, я вспомнил его и произнес про себя.

– Бесси Блаунт, ваша милость.

– Вы научились танцевать, – мягко заметил я. – А также полюбили придворную жизнь. Я рад, что вы не спрятали свою красоту в Линкольншире.

– Я тоже, ваша милость. Хотя до сих пор… сомневалась, вправе ли остаться…

Вот как все просто разрешилось. Вмиг стало ясно, что подразумевают вопросы и ответы, кивки и улыбки. Обещание счастливого будущего сладко манило нас.

О, неужели этот бал никогда не закончится?

Впрочем, я даже не представлял, где мы сможем остаться вдвоем. Бывалый распутник наверняка подготовил бы тайную келью для импровизированного свидания. У меня ничего такого не было. В королевских покоях не приходилось искать уединения. Чтобы попасть в мою опочивальню, потребовалось бы встревожить по крайней мере два десятка бдительных придворных. Одно дело, когда я возвращался к себе с законной супругой. А как избежать встречи с ненужными свидетелями сейчас? Этот вопрос стал источником моего крайнего замешательства.

В итоге наше случайное свидание состоялось за музыкальной галереей в тесном хранилище инструментов, где сами музыканты частенько устраивали репетиции. Там стояли скамейки и кушетка, горели свечи и факелы. Нас окружали виолы и трубы, барабаны и тамбурины. В их округлых и полированных боках отражались пляшущие языки пламени.

– Бесси, – сказал я, – мне…

Я хотел быть добрым, сердечным и убедительным. Но страсть переполняла меня, и она прорвалась наружу, едва я коснулся девичьей плоти. Покрывая поцелуями лицо Бесси, я погрузил пальцы в ее густые волосы и сорвал стягивающие их ленты, и тогда они свободными волнами рассыпались по плечам, прикрыв щеки и оставив на виду лишь полуоткрытые губы. Я жадно припал к ним. В приступе лихорадочного возбуждения я начал раздевать Бесси, встретив неожиданное препятствие в виде многочисленных завязок и застежек и стараясь ничего не порвать (вечерним туалетом Екатерины занимались фрейлины, и мне все это было в новинку). Ей пришлось помочь мне, чтобы сохранить в целости наряд.

Мы прилегли на освобожденную от инструментов кушетку, над нами пылал факел, и его янтарный свет позолотил ее тело и прелестное лицо.

– Бесси… Бесси…

Я пытался совладать со своими чувствами, по крайней мере немного сдержать их, но они взяли верх над рассудком. Притянув к себе девушку в древнем акте подчинения, я навалился на нее всем телом… О боже, она оказалась девственницей! Огненный взрыв прожег меня насквозь, вновь и вновь я прокладывал путь в заветные недра (смутно слыша ее возбужденные крики), пока их глубины полностью не открылись мне.

Постепенно, виток за витком, я мягко спускался с головокружительных высот, постигая глубочайшую земную тайну.

Крича и задыхаясь, Бесси расцарапала мне спину.

– Боже милостивый…

Приподнявшись, я привлек бедняжку к себе и нежно обнял. Она судорожно хватала ртом воздух, продолжая плакать и постанывать.

– Мне жаль, простите меня, простите…

Обезумевшее животное исчезло, оставив терзаемого угрызениями совести мужчину залечивать нанесенные страстью раны. Ненавидя сам себя, я принялся утешать Бесси. Наконец она перестала плакать и успокоилась. Я вновь начал извиняться. Она приложила к моим губам дрожащий пальчик и медленно произнесла:

– Все уже позади. И я рада этому.

Только тогда я по-настоящему осознал, насколько невежествен в общении с женщинами.

– Я вел себя как дикий зверь, причинил вам боль… нанес ущерб вашей чести, – повинным тоном произнес я, впервые задумавшись о том, что испытывает девушка, утратившая невинность.

– Если это так трудно с тем, кого жаждешь всем сердцем, то какую боль причинил бы мне человек, к которому я равнодушна…

– Но возможно, вы еще встретите… того, кто привлечет вас…

Она отрицательно покачала головой.

– Разве вы знаете женщин, умудрившихся выйти замуж по любви?

Мария. Мария и Людовик. Боже, может ли Зеркало Неаполя пробудить любовь к нежеланному супругу?

– Но теперь… как вы возляжете на брачное ложе?.. Я же ограбил вас.

– Я притворюсь…

– Но как?.. Ведь девственность уже не вернуть!

– Говорят… это легко, и многие мужчины согласны на обман.

Я весь покрылся испариной. Кушетка хранила следы поруганной девичьей чести, я готов был сквозь землю провалиться… и однако (самый страшный стыд!) после ее слов и рассуждений о брачной постели с другим мужчиной моя страсть разгорелась с новой силой.

В этот момент ее рука коснулась моей щеки.

– Нам пора уходить… Но нет… давайте помедлим, побудем вместе еще немного…

Неужели ей не хотелось сбежать? Она не презирала меня? Воистину, я ничего не понимаю в женщинах… да и, пожалуй, в собственной натуре.

Мы покинули музыкальное хранилище уже на рассвете, осторожно спустились по каменной лестнице и крадучись прошли по притихшему приемному залу, еще усыпанному цветами.

23

С той ночи я стал другим человеком: познав запретную страсть, днем и ночью я жаждал обладать обнаженным телом Бесси и с удивлением обнаружил, как много существует способов для удовлетворения плотских желаний. Стоило мне придумать нечто новое, и через пару часов мы уже занимались этим вовсю. Мое воображение рисовало самые неожиданные картины, а ум охотно делил и множил варианты их воплощения; так вожделение порождает вожделение, ввергая нас в бездну греха.

Не теряя времени, я занялся поиском подходящего местечка для свиданий, подальше от королевских покоев и бдительных взоров моих придворных. (Отец Бесси, сэр Джон Блаунт, исполнял обязанности моего камергера, он входил в ближний круг придворных, участвующих в церемониальных туалетах. Чувство приличия подсказывало: нельзя допустить, чтобы он увидел на моем теле следы страстных поцелуев и уловил женский запах родной дочери.) Мое амурное гнездышко находилось поблизости от апартаментов Уолси и состояло из маленькой столовой, гардеробной и спальни. Придворный замочный мастер, как немцы говорят – Schlosser, а попросту слесарь, приладил к наружной двери замок, сделав для него всего два ключа – для меня и для Бесси.

По долгу службы Бесси надлежало присутствовать в столовой Екатерины на дневной трапезе, состоящей из трех блюд, и развлекать ее величество музыкой и чтением до вечерней пятичасовой молитвы. В те дни фрейлины много занимались рукоделием, шили и вышивали одежду для ребенка, чье рождение неотвратимо приближалось. Екатерина отказалась от вещей, оставшихся от принца Генри; они вызывали скорбные воспоминания, и она убрала их с глаз долой…

Ежедневно я присоединялся к Екатерине на вечерней службе и, сидя или преклоняя колени рядом с ней, с гордостью поглядывал на ее округлившийся живот. Мне удавалось искренне молиться за нее, нежно пожимать руку, испытывая к ней теплые чувства… и одновременно воображать, как Бесси готовится к назначенному свиданию, подогревает вино, укладывает волосы в затейливую прическу, которую я так любил разрушать, натирает благовониями сгибы локтей, колен… Да, проклятье, я стал грешником и все-таки страстно желал преступных удовольствий. Когда я переходил из молельни Екатерины в любовное гнездышко к Бесси и слова молитв на моих устах сменялись возгласами страсти, меня переполняла бурная радость – я в жизни такой не испытывал!

У нас не хватало времени на преамбулы или вежливые приветствия. В непристойной спешке с одинаковым вожделением мы беззастенчиво бросались в объятия друг друга. После двух-трех свиданий из неуклюжих, застенчивых новичков мы превратились в бесстыдных сластолюбцев.

Стоит ли мне пересказывать сейчас, в чем заключались наши плотские утехи? Стоит ли терзать себя воспоминаниями о сказочных часах и минутах, коим не суждено повториться? Пряча сласти в наших интимных местах, мы извлекали их исключительно с помощью языка, не пользуясь пальцами… Мы видели наши силуэты в окнах и зеркалах и с удовольствием наблюдали, как отражается в них множество совокупляющихся Генрихов и Бесси… Мы устраивали маскарады: к примеру, я наряжался дикарем, а она – Дианой… Сливаясь в единое целое, мы переворачивали песочные часы и подсчитывали, сколько раз нам удавалось достичь кульминации вместе и по отдельности. Иногда я украшал обнаженное тело любовницы драгоценностями Екатерины, при этом, как ни странно, сильнее всего чувствуя свою вину за супружескую неверность…

После любовных игр мы порой подкрепляли силы легкими закусками, поданными полуслепым слугой, и расходились почти молча – для того, чтобы на следующий день или при первом удобном случае встретиться снова.

В тот вечер я собирался просмотреть послания, обсудить дела с Уолси и присоединиться к азартным играм моих приятелей и придворных, среди которых был и отец Бесси. Ни полнота, ни ограниченность моего бытия не являлись для меня тайной. Отдавал я себе отчет и в том, что веду двойную жизнь, хотя обе ее половины сливались воедино. Ненавидя и любя собственный грех, я одновременно желал и осуждал его. Мой проигрыш заметно вырос. Я не мог толком сосредоточиться на игре или обуздать склонность к поднятию ставок. Но разве могли меня тогда взволновать денежные потери?