Дело о страшной банде

– Андрей Петрович, – вдруг подал голос лейтенант, не отрываясь от бумаг. – А вы не думаете, что стоит запросить характеристики на каждого из этого списка с места работы? И от участковых? Чтобы составить более полный психологический портрет.

– Не думаю, – ровно ответил Селиванов. – Потому что характеристики пишут кадровики, а рапорты – участковые. Это бумага. Она врет. Человека надо видеть. Говорить с ним. Смотреть ему в глаза.

– Но это же стандартная процедура! Нас так учили…

– Тебя много чему учили, лейтенант. Учили, что земля квадратная и стоит на трех китах: план, отчет, показатель. А она, представь себе, круглая. И вертится. Так что делай пока то, что я сказал. А когда закончишь, пойдем смотреть им в глаза.

Кравцов поджал губы, но промолчал. Он снова погрузился в бумаги, но в его движениях уже не было прежнего энтузиазма. Появилась тень сомнения. Первая царапина на блестящем лаке его идеального мира.

День тянулся, как расплавленный гудрон. За окном начало темнеть. Серый свет сменился фиолетовым, потом чернильным. В кабинете горела одна лампа под пыльным абажуром, выхватывая из полумрака стол, две склоненные фигуры и горы бумаг. Воздух стал плотным, спертым. Кравцов несколько раз вставал, чтобы размять затекшую спину. Селиванов выкурил, наверное, пачку папирос. Стопка листов, исписанных убористым почерком лейтенанта, росла. В ней было уже около тридцати фамилий. Уголовники, рецидивисты, мелкая сошка и матерые волки. Люди, чья жизнь была чередой сроков, побегов и новых преступлений. Обычный материал. Ничего, что могло бы вывести на след тех, кто работал у карьера. Те были из другого теста.

– Все, – наконец сказал Кравцов, откладывая ручку. Голос его был уставшим. – Список тех, кто освободился за последние шесть месяцев, готов. Тридцать семь человек.

– Хорошо, – Селиванов поднялся. Он взял список. Пробежал глазами по фамилиям. Знакомые все лица. Сиплый, Косой, Михась-Цыган… Мелкие хищники, способные на пьяную поножовщину или рывок сумки в темном переулке. Но не на хладнокровную бойню. – Завтра с утра начнем обход. По адресам. А сейчас – по домам.

Кравцов встал, аккуратно складывая бумаги в свой планшет.

– Андрей Петрович, а что по поводу… знака? Есть какие-то соображения? Может, это какой-то воровской символ, которого мы не знаем?

Селиванов посмотрел на него. В глазах лейтенанта все еще был живой интерес. Он не просто исполнял приказ, он пытался думать. Это было одновременно и опасно, и… небезнадежно.

– Может, и воровской. А может, кто-то просто решил перечеркнуть твой красный диплом, лейтенант, – сказал Селиванов, накидывая плащ. – Иди домой. Поспи. Завтра будет долгий день.

Кравцов снова щелкнул каблуками, но уже не так громко.

– Есть, товарищ следователь.

Он вышел. Селиванов остался один. Он постоял немного в тишине, прислушиваясь к затихающим шагам в коридоре. Лейтенант из будущего. Или из прошлого. Из того прошлого, где сам Селиванов тоже верил в устав, в справедливость и в то, что мир можно починить, если закрутить все гайки посильнее. Но мир оказался сложнее. Он был не сломан. Он был устроен именно так. И гайки, которые он закручивал, лишь глубже вгоняли винты в живое тело.

Он подошел к столу и снова взял фотографию. Перечеркнутый круг. Это был вызов. Не ему лично. И даже не Захарову. Это был вызов всей системе, в которой они оба были лишь мелкими деталями. И он чувствовал, что те, кто оставил этот знак, знали эту систему изнутри. Знали ее слабости, ее ложь, ее гнилые опоры.

И почему-то ему показалось, что молодой лейтенант с ясными глазами в этой войне будет гораздо большей обузой, чем все тридцать семь уголовников из его списка. Потому что его предстояло защищать не только от пуль, но и от правды. А это было куда сложнее.

Шепот в очередях

Холодный утренний воздух в салоне служебного «бобика» пах бензином и вчерашним перегаром водителя. Машина подпрыгивала на каждой выбоине, которых на пути от прокуратуры до окраинных бараков было больше, чем ровного асфальта. Селиванов смотрел в мутное, покрытое изнутри слоем пыли стекло. Город проплывал мимо серыми мазками: обшарпанные фасады хрущевок, голые, скрюченные ветви тополей, похожие на руки утопленников, редкие прохожие, спешащие по своим делам с одинаково озабоченными лицами. Кравцов сидел рядом, прямой как штык, и держал на коленях планшет со списком. Его начищенные сапоги отражали тусклый свет, пробивавшийся сквозь низкие тучи.

Первым в списке значился Михась-Цыган, он же Михаил Оглу, отсидевший три года за грабеж и вышедший полгода назад. Их встретил запах кислой капусты и нестираного белья, ударивший в нос прямо на пороге коммунальной квартиры. Дверь в комнату Оглу была приоткрыта. Внутри, на фоне стены с выцветшими, идущими пузырями обоями, сидел сам Михась. Крупный, рыхлый мужчина с заплывшими глазками и лицом, сохранившим следы былой наглости, теперь присыпанной бытовой безнадежностью. Он в майке-алкоголичке и трениках с пузырями на коленях чинил будильник. Рядом на табуретке сидела его жена, изможденная женщина неопределенного возраста, и равнодушно смотрела в одну точку.

– Гражданин Оглу? – Кравцов шагнул вперед, его голос прозвучал в этой убогой каморке неуместно громко и чисто.

Михась поднял голову, в его глазах мелькнула привычная смесь страха и ненависти к форме.

– Я. А что такое? Я чистый, начальник. Завязал. Вон, на заводе ЖБИ вкалываю. Спроси кого хошь.

– Насчет ночи с двенадцатого на тринадцатое хотели поговорить, – продолжил Кравцов, открывая планшет. – Где вы были в это время?

Селиванов молча стоял у двери, прислонившись плечом к косяку. Он не слушал вопросы и ответы. Он смотрел. На всклокоченные волосы женщины, на грязные ногти Михася, на стол, покрытый заскорузлой клеенкой с прожженными дырами. На остатки вчерашнего ужина – полбуханки черного хлеба и пустую банку из-под кильки в томате. Эти люди не могли организовать нападение на инкассаторскую машину. У них не хватило бы воли, дисциплины, ума. Они могли пырнуть собутыльника ножом из-за стакана водки. Украсть мешок цемента с завода. Но не провернуть операцию, выверенную с военной точностью. Это была другая порода хищников.

– Дома был, – буркнул Михась. – С женой. Кино смотрели. Потом спать легли. Верно, Мань?

Женщина медленно перевела на них пустые глаза и кивнула. Раз. Другой. Словно сломанная кукла.

– Так точно, – сказал Кравцов, делая пометку в планшете. – Спасибо за содействие.

Они вышли в гулкий коридор. Из-за соседней двери неслось пьяное пение.

– Алиби не подтверждено, – деловито сообщил Кравцов, когда они спускались по скрипучей лестнице. – Только слова жены. Нужно будет проверить его смену на заводе.

– Не нужно, – ровно сказал Селиванов, не останавливаясь. – Это не он.

– Но, товарищ следователь, процедура требует…

– Процедура требует, чтобы мы тратили время, лейтенант. Он всю ночь чинил этот будильник. У него руки в машинном масле. А те, кого мы ищем, не оставляют после себя даже гильз. Поехали дальше.

Следующие несколько часов слились в один длинный, тягучий день. Они погружались в городское дно, переходя от одного адреса к другому, от одной сломанной жизни к следующей. Был Сиплый, мелкий воришка, живущий у престарелой матери в комнате, заставленной иконами. Он клялся и божился, что в ту ночь играл в домино с соседом, и от него пахло ладаном и дешевым одеколоном. Был Косой, бывший боксер, потерявший глаз в лагерной драке, а остатки здоровья – на тяжелой работе в литейном цеху. Он встретил их молчаливой, тяжелой ненавистью и на все вопросы отвечал односложно, глядя в стену. Его жена, маленькая, забитая женщина, только плакала в углу.

Кравцов методично заполнял свой планшет. Он задавал правильные вопросы, фиксировал ответы, отмечал нестыковки. Он делал свою работу. Селиванов же просто наблюдал. Он видел не потенциальных подозреваемых. Он видел человеческие отбросы, которые система перемолола и выплюнула на обочину. И еще он видел страх.

Этот страх не был обычным страхом уголовника перед милицией. Это было нечто другое. Глубинное, животное. Когда они заходили в очередной пропахший нищетой подъезд, разговоры на лестничных клетках смолкали. Двери соседних квартир, до этого приоткрытые, захлопывались. Старухи на лавочках у подъездов провожали их долгими, недобрыми взглядами и замолкали, стоило им приблизиться. Город затаился. Он чего-то боялся, и этот страх был плотнее и тяжелее ноябрьского тумана.

Впервые они услышали это слово в грязном общем коридоре бывшей гостиницы, переделанной под общежитие. Они шли к комнате очередного условно-досрочно освобожденного, когда из-за двери с облупившейся краской донесся приглушенный женский шепот:

– …говорят, это страшная банда. Не люди, а звери. У них глаза по всему городу…

Дверь резко открылась, на пороге показалась полная женщина в халате. Увидев их, она замерла, ее лицо окаменело.

– Вам кого? – спросила она враждебно.

– Мы к гражданину Кузину, – ответил Кравцов.

– Нет его. На работе он.

Она захлопнула дверь прежде, чем они успели сказать что-то еще.

«Страшная банда». Народ уже дал им имя. Простое, емкое, идущее из самого нутра всеобщего ужаса. Селиванов почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это было плохо. Когда у страха появляется имя, он становится реальным. Он начинает жить своей жизнью, обрастать слухами, сеять панику. А паника – лучший союзник преступников. Она парализует волю, затыкает рты, ослепляет.

К обеду они обошли половину списка. Результат был нулевым. Желудок Селиванова свело от голода и выпитого натощак крепкого чая.

– Перерыв, – бросил он Кравцову, который, казалось, не чувствовал ни усталости, ни голода, подпитываясь одним лишь служебным рвением. – Надо поесть.

Они зашли в стекляшку на углу, носившую гордое название «Кафетерий». Внутри пахло прогорклым маслом и мокрыми тряпками. За липкими столиками сидели несколько хмурых мужиков в спецовках, пили пиво из граненых кружек. В меню были сосиски с горошком, котлета с пюре и чай. Они взяли по котлете. Она оказалась серой, рыхлой и почти безвкусной.

Кравцов ел быстро и аккуратно, словно выполнял норматив. Селиванов ковырял котлету вилкой, пытаясь найти в ней признаки мяса.

– Андрей Петрович, – нарушил молчание лейтенант. – Я проанализировал наши утренние визиты. Контингент, безусловно, антисоциальный. Но ни один из них, по моему мнению, не обладает необходимыми организаторскими способностями и психологическим профилем для совершения такого дерзкого преступления.

– Надо же, – без всякой иронии произнес Селиванов, проглотив кусок хлеба. – А я-то думал, мы уже почти раскрыли дело.

Кравцов покраснел.

– Я не это имел в виду. Я о том, что версия, на которой настаивает полковник Захаров, кажется мне… малоперспективной.

– Это ты ему скажи. Он любит свежие взгляды.

– Но ведь это очевидно! – Кравцов подался вперед, в его голубых глазах блеснул огонь. – Мы тратим драгоценное время. Преступники сейчас где-то заметают следы, делят добычу, а мы проверяем алиби пьяниц и мелких воришек!

– Мы исполняем приказ, лейтенант. Привыкай. Восемьдесят процентов нашей работы – это имитация деятельности. Чтобы начальству было что написать в отчете.

– Но это же неправильно!

Селиванов посмотрел на него. На его горящее праведным гневом лицо. И впервые за все время их знакомства почувствовал что-то похожее на сочувствие. Мальчик еще верил, что можно пробить лбом стену. Он еще не знал, что стена сделана из железобетона, а лоб – из обычной кости.

– Правильно то, что приказано, – сказал он тише, чем обычно. – Остальное – лирика. Доедай. У нас еще пятнадцать адресов.

Они вышли на улицу. Моросил мелкий, холодный дождь, превращая серый снег на тротуарах в грязную кашу. У входа в гастроном выстроилась очередь. Человек пятьдесят, не меньше. Стояли молча, плотно прижавшись друг к другу, образовав единое серое, безликое тело. Селиванов знал, что это значит. «Выбросили» что-то дефицитное. Колбасу, масло, может, даже сыр. Он остановился, достал папиросу. Кравцов вопросительно посмотрел на него.

– Постой здесь, – сказал Селиванов. – Послушай.

Он закурил и медленно пошел вдоль очереди, вслушиваясь в обрывки разговоров. Это был улей, гудящий страхом. Шепот перетекал от одного мокрого пальто к другому, от одного серого платка к следующему.

«…троих на месте. Говорят, из автоматов, как на войне…»

«…и деньги все забрали. До копейки. Теперь пенсии нечем будет платить…»

«…а у Марьи из второго подъезда муж в милиции. Так он сказал, что своих же и боятся. Говорят, у банды этой рука везде…»

«…не простые это урки. Это вояки бывшие. Обиженные на власть…»

«…да какие вояки! Оборотни! Моя кума сказывала, что у них глаза горят в темноте. И следов они не оставляют…»

Селиванов остановился у конца очереди. Люди косились на него, на его плащ, на суровое лицо, и замолкали. Он был частью власти. Той самой, которая не могла их защитить. Он был для них чужим. Стена молчания, которую они ощущали в подъездах, здесь, в этой очереди, стала зримой и осязаемой. Стена, построенная из страха и недоверия.

Он вернулся к Кравцову. Лейтенант стоял, вытянувшись в струнку, и его лицо было напряженным.

– Слышал? – спросил Селиванов.

– Слышал, – глухо ответил Кравцов. – Бред какой-то. Оборотни, глаза горят… Народ с ума сходит.

– Народ чувствует, – поправил Селиванов. – Он не знает фактов, но чувствует суть. Они не боятся грабителей. Они боятся чего-то чужого, непонятного и безжалостного. И они правы.

Они двинулись дальше по улице. Дождь усилился. Селиванов поднял воротник плаща. Он думал о том, что они ищут иголку в стоге сена, который к тому же горит. И все свидетели, которые могли бы им помочь, ослепли от дыма.

Именно в этот момент он ее и увидел.

На углу, у аптеки, под навесом, спасаясь от дождя, сидела на перевернутом ящике старушка. Древняя, сморщенная, похожая на сушеный гриб. Перед ней на картонке лежали разложенные аккуратными кучками семечки в газетных кульках. Бабка Матрена. Селиванов знал ее, как и все в этом районе. Она сидела здесь в любую погоду, вечный и неподвижный элемент городского пейзажа.

Что-то заставило его остановиться. Какая-то мысль, еще не оформившаяся, но уже настойчивая.

– Погоди, – сказал он Кравцову.

Он подошел к старухе. Она подняла на него выцветшие, но удивительно ясные глаза.

– Семечек, милок? Вкусные, каленые.

– Здравствуйте, баба Матрена, – сказал Селиванов, присаживаясь на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. – Поговорить хочу.

Старуха недоверчиво сощурилась. Кравцов подошел и встал за спиной Селиванова, нависая над ними строгой тенью.

– А о чем со мной говорить? Я бабка старая, ничего не знаю, ничего не вижу.

– Вы все видите, – мягко сказал Селиванов. – Вы тут целый день сидите. Помните ночь, когда на инкассаторов напали? Позавчера. Вы поздно сидели?

– А что ж мне, дома сидеть? Скука одна по телевизору. Сидела, покеда последняя электричка не прошла.

– И ничего странного не заметили? Машину какую-нибудь? Людей?

Старуха надолго замолчала, уставившись куда-то вдаль, сквозь пелену дождя. Селиванов терпеливо ждал. Он видел, как в ее глазах проступают воспоминания.

– Машин много ездит, – наконец сказала она, понизив голос до шепота. – А та… та не ехала. Та плыла.

– Какая «та»? – подался вперед Кравцов.

Бабка Матрена испуганно дернулась и посмотрела на него. Селиванов бросил на лейтенанта короткий злой взгляд.

– Успокойтесь, баба Матрена. Расскажите мне. Какая машина?

– Черная, – прошептала она. – Как смоль. Блестящая. «Волга». Только… неправильная какая-то. Она беззвучно шла. Как покойник по коридору. И света в ней не было. И номеров… я специально глядела. Пусто. Гладкое место. Она мимо меня проскользнула, туда, к карьеру. А через полчаса обратно. Так же тихо. Словно и не было ее.

Кравцов скептически хмыкнул. Селиванов это почувствовал, даже не глядя на него. Черная «Волга» без номеров, которая плывет беззвучно. Рассказ из деревенской страшилки. Любой другой прошел бы мимо.

– А еще кто-нибудь ее видел? – спросил Селиванов.

– Да кто ж в такое время на улицу глядит? – старуха развела руками. – Я потом Петьке-дворнику сказала, а он только посмеялся. Сказал, привиделось мне сослепу. И милиционер ваш молодой вчера приходил, опрашивал. Я ему тоже сказала. А он только записал что-то в блокнотик свой и ушел. И так на меня посмотрел… будто я выжила из ума.

Селиванов поднялся. Он купил кулек семечек, отдал старухе рубль и сказал не искать сдачу.

– Спасибо, баба Матрена. Вы нам очень помогли.

– Дай-то Бог, милок, – вздохнула она, пряча монету в карман телогрейки. – Страшно жить стало. Будто нечистая сила по городу гуляет.

Когда они отошли на достаточное расстояние, Кравцов не выдержал.

– Товарищ следователь, но это же… это фантазии. Пожилой человек, плохое зрение, ночь… Ей могло что угодно привидеться. Черная «Волга» – самая распространенная машина у начальства. А то, что без номеров… могла просто не разглядеть.

– Могла, – согласился Селиванов, лузгая семечку. – А могла и разглядеть. Она сидит на одном месте по двенадцать часов в день. Глаз у нее наметанный. Она замечает то, чего не видим мы, вечно спешащие мимо. Она видит трещины в асфальте, она знает каждую проезжающую машину в лицо. И она не врет. Она боится.

– Но у нас нет ничего, кроме ее слов! Ни одного подтверждения!

– А у нас и так ничего нет, лейтенант. Совсем ничего. Кроме тридцати семи бесполезных адресов в твоем планшете и шепота о «страшной банде». А теперь есть черная «Волга». Которую никто не видел. Это уже что-то.

Они шли к управлению под холодным дождем. Кравцов молчал, обдумывая слова следователя. Он пытался втиснуть рассказ старухи в логические схемы, которым его учили в высшей школе милиции, и у него не получалось. Селиванов же думал о другом. Он думал о том, что эта невидимая «Волга» и невидимая банда – части одного целого. Они действуют в другом измерении, параллельном их протоколам и процедурам. Они – пустота, которую перечеркнули.

Вечерело. Улицы пустели на глазах. Люди спешили укрыться в своих бетонных коробках, запереть двери на все замки. Город словно вымирал после заката. Селиванов отправил Кравцова писать отчет о проделанной работе, а сам решил пройтись до дома пешком. Ему нужно было проветрить голову, разогнать вязкую усталость.

Он шел по пустынным, плохо освещенным улицам. Редкие фонари выхватывали из темноты мокрый, блестящий асфальт, обшарпанные стены домов, голые деревья. Шаги гулко отдавались в тишине. И в какой-то момент он почувствовал это.

Это не был звук или движение. Это было ощущение. Тяжелое, давящее. Словно кто-то положил ему руку на плечо. Или навел на него невидимый прицел. Он остановился, прислушался. Только шум дождя и далекий гул завода. Никого. Он заставил себя идти дальше, но ощущение не пропадало. Наоборот, оно становилось сильнее с каждым шагом. Кожа на затылке похолодела. Инстинкт, отточенный годами службы, кричал об опасности.

Он не стал оглядываться. Это было бы ошибкой. Вместо этого он свернул к большому магазину «Универмаг» с широкими витринными окнами. Сделав вид, что изучает манекены, одетые в унылую продукцию местной швейной фабрики, он посмотрел на отражение улицы в темном стекле.

Улица была пуста. Почти. Далеко позади, на противоположной стороне, у обочины стояла темная машина. Слишком далеко, чтобы разобрать модель. Просто темный силуэт. Фары не горели. Она просто стояла там, в тени большого дерева, словно затаившийся зверь.

Селиванов смотрел на нее в отражении несколько долгих секунд. Потом медленно, не меняя темпа, пошел дальше. Зайдя за угол, он резко ускорился и нырнул в первую подворотню. Прижался к холодной, мокрой кирпичной стене, затаил дыхание. Сердце колотилось о ребра глухо и тяжело. Он ждал. Минуту. Две.

Послышался тихий шорох шин по мокрому асфальту. На угол медленно выехала темная «Волга». Она остановилась, постояла мгновение, а затем так же медленно и бесшумно покатила дальше, растворяясь в ноябрьской мгле. Номеров он, конечно, не разглядел.

Селиванов вышел из подворотни. Дождь стекал по его лицу. Он не чувствовал холода. Внутри горел тихий, злой огонь.

Значит, бабка Матрена не соврала. И это не его паранойя. Они не просто ищут. Их тоже ищут. За ними наблюдают. Оценивают. И ждут.

Он дошел до своего дома, поднялся по темной лестнице, дважды повернул ключ в замке. В квартире его встретила привычная тишина и запах остывшего табака. Но сегодня эта тишина была другой. Она не была пустой. Она была напряженной. Она слушала.

Селиванов не стал включать свет. Он подошел к окну и посмотрел вниз, на вымерший, погруженный во мрак город. Где-то там, в этих серых коробках, в лабиринтах темных улиц, двигалось что-то, чего он пока не понимал. Что-то, что перечеркнуло привычный мир и теперь наблюдало за ним из темноты. Охота началась. И стало совершенно неясно, кто здесь охотник, а кто – дичь.

Первая кровь невинных

Телефонный звонок расколол ночь, как удар топора по замерзшему дереву. Звук был сухим, резким и окончательным. Селиванов нащупал трубку в темноте, уже зная, что сна больше не будет. Он не спал, а лишь лежал в вязком, липком полузабытьи, где обрывки дел смешивались с тенями прошлого.

Голос дежурного, лейтенанта Сидорова, был молодым и оттого еще более напряженным; он звенел, как натянутая струна.

Товарищ следователь… У нас снова. Сберкасса на Промышленной.

Селиванов молча сел на кровати. В комнате было холодно. Окно выдыхало ледяную сырость.

Жертвы? спросил он, и слово вышло из него хриплым комком.

Есть. Двое. Кассирша и… еще кто-то. Посетитель, вроде. Группа уже там. Майор Ковалев просил вас. Срочно.

Понял.

Он положил трубку. Не было ни удивления, ни шока. Только тупое, глухое подтверждение того, что он и так знал, лежа в темноте. Они не остановились. Они только начали.

Сберкасса номер сорок семь ютилась на первом этаже серой пятиэтажки, втиснутая между гастрономом и парикмахерской «Чародейка». Ее окна, обычно закрашенные до половины белилами, теперь были черными дырами, в которых суетливо мелькали лучи фонарей. Сине-красные всполохи мигалок облизывали мокрые стены дома, отражались в бесчисленных лужах на разбитом асфальте. Воздух пах озоном, дождем и еще чем-то тонким, металлическим. Запахом беды.

Кравцов ждал его у машины, переминаясь с ноги на ногу. Его идеально начищенные сапоги уже были забрызганы грязью, но он по-прежнему стоял прямой, как телеграфный столб. Лицо лейтенанта в неровном свете мигалок казалось высеченным из камня, но в глазах плескалась плохо скрытая растерянность.

Андрей Петрович, там… там ужасно.

Селиванов лишь кивнул и прошел мимо него, поднырнув под полосатую ленту оцепления.

Внутри было неестественно светло от переносных ламп криминалистов и на удивление тихо. Тишина была не пустой, а плотной, заполненной тем, что только что оборвалось. Гудела лампа дневного света над стойкой. Где-то за стеной монотонно капала вода. Пахло жженой проводкой, дешевыми духами и кровью. Этот сладковатый, тошнотворный запах уже въелся в стены.

Первое тело лежало прямо у входа. Мужчина в военной шинели, совсем молодой парень, почти мальчик. Он лежал на животе, раскинув руки, словно пытался обнять грязный, затоптанный десятками ног линолеум. Рядом валялась открытка с видом южного города и шариковая ручка. Он, видимо, заполнял бланк или писал адрес, когда все случилось. Пуля вошла ему в спину, под левую лопатку. На сером сукне шинели расплылось темное, почти черное пятно. Он не успел даже обернуться.

Второе тело было за барьерным окошком. Пожилая женщина в синем форменном халате. Кассирша. Она сидела на своем стуле, откинувшись на стену. Голова была запрокинута, открытые глаза бездумно смотрели в обшарпанный потолок. На ее лице застыло выражение крайнего, всепоглощающего изумления, словно ей только что сообщили немыслимую новость. Маленькое отверстие на ее лбу, аккуратное, почти незаметное, было единственным знаком насилия. Из сумочки, упавшей на пол, выкатилось вязание – недовязанный детский носок на четырех спицах и клубок яркой шерсти.

Майор Ковалев, начальник угро, стоял посреди зала, массивный и хмурый. Его лицо было цвета сырого мяса.