Месть, как сладкая горечь

Не обращая внимания на шокированные взгляды, Богдан окинул взглядом зал и громко, на всю кондитерскую, спросил:

– А где моя Глашенька?

Глафира как раз заканчивала роспись пряничного домика в подсобке, когда услышала его голос. Сердце екнуло. Она вышла, вытирая руки о полотенце.

– Богдан? Что случилось?

Увидев ее, он расцвел широкой, бесстыжей улыбкой. Он уверенно прошел через весь зал, взял ее за руку и, притянув к себе, губами, мягкими и теплыми, коснулся ее щеки. От него пахло ветром, кожей и дорогим парфюмом.

– Привет, любимая, – прошептал он так, чтобы слышали все. – Мы опаздываем. Пора ехать выбирать тебе платье для торжества.

Глафира попыталась что-то возразить, смущенно покраснев под пристальными взглядами подруг и пары клиенток, но Богдан был неумолим. Он аккуратно, но твердо поволок ее за собой в подсобное помещение.

– Богдан, что ты делаешь? У меня работа! – попыталась она сопротивляться.

Он оглядел ее маленький кабинет с рецептами на стенах и горой коробок для тортов, пробурчал: «Ясно», – снял с нее запачканный мукой фартук и бросил его на стул. Взяв ее за руку, он решительно повел обратно через зал к выходу.

– Маш, я ненадолго! – успела крикнуть Глафира, прежде чем он вытащил ее на улицу к своему блестящему «Харлею».

На тротуаре собралось уже несколько зевак. Богдан снял с себя кожаную куртку, накинул ее на плечи Глафиры, потом ловко надел на ее голову шлем, защелкнул пряжку под подбородком. Его пальцы коснулись ее кожи, и по телу пробежали мурашки.

– Держись крепче, кондитерша, – сказал он, закидывая ногу через седло и заводя мотор. – Покажем твоему бывшенькому Петюне, с какими людьми он связываться вздумал!

И прежде чем она успела опомниться, мотоцикл с мощным ревом рванул с места, увозя хозяйку «Сладкого рая» прочь от запаха ванили и миндальной муки в неизвестном, но безумно захватывающем направлении. На пороге кондитерской застыли Лиза и Маша с лицами, полными изумления, восторга и легкой зависти.

Первая встреча у лужи была мимолетной и взрывной. Когда Богдан, резко затормозив, подъехал к промокшей, дрожащей от холода и ярости девушке, он ожидал услышать стандартный поток ругани. Вместо этого он увидел не просто жертву его неудачного маневра, а воплощение чужой, но оттого не менее сильной, боли. Ее глаза, полные слез, горели не только гневом, но и таким отчаянием, что его будто ударило током. Она стояла посреди тротуара, вся промокшая, с мокрыми прядями волос, прилипшими к щекам, и выглядела одновременно совершенно беспомощной и невероятно сильной в своей искренности. Это был не театр, не попытка развести на деньги. Это было чистое, ничем не прикрытое человеческое страдание. И сквозь грязь и воду на ее лице проступали черты невероятной, глубокой красоты – тонкие, изящные, словно у античной статуи, побывавшей в непогоду.

Он извинялся, предлагал компенсацию, но на самом деле в тот момент ему хотелось одного – узнать, что случилось с этой хрупкой девушкой, чье горе было таким огромным, что даже его, привыкшего ко всему Богдана, оно задело за живое. Она кричала на него, а он ловил каждое слово, пытаясь разгадать ее тайну. Он уехал тогда со странным чувством – вины, любопытства и чего-то еще, очень тревожного и притягательного.

Вечером следующего дня, когда он привез ей вещи и коробку конфет, он увидел ее уже успокоившейся, собранной. И в свете уличного фонаря его взгляд упал на ее руку, сжимавшую ручку пакета. На безымянном пальце сверкнуло скромное обручальное кольцо.

«Замужем», – промелькнуло в голове у Богдана, и внутри что-то щелкнуло и остыло. Это был стоп-сигнал. Четкий, ясный и неоспоримый. Его личный кодекс, хоть и вольный, был железным в одном: чужие жены – табу. Никаких исключений. Вся его внезапно вспыхнувшая заинтересованность уперлась в этот холодный металл. Он сделал все, что должен был – извинился, передал подарок, уехал. Но образ ее – мокрой и яростной, а затем сухой и печальной – не выходил у него из головы, как навязчивая мелодия. Он отмахнулся от него, как от досадной помехи.

И вот судьба, с которой Богдан любил играть, сделала свой ход. Он приехал на зов университетского друга Серафима, ожидая обсудить новый проект по потолкам и интерьеру нового объекта. А вместо этого он увидел ее. Ту самую девушку с глазами, полными слез. Сидящую за кухонным столом в халате брата и пьющую чай. Его Глашеньку. Оказалось, что она – та самая сестра Серафима, о несчастливом браке которой он что-то смутно слышал.

А потом последовало предложение, от которого действительно нельзя отказаться. Свадьба бывшего мужа. Торт. Необходимость в кавалере. Весь абсурд и вся гениальность этой авантюры ударили Богдану в голову, как самое дорогое шампанское.

И в этот момент все пазлы сложились. Обручальное кольцо, которое он видел, было символом прошлого, которое уже умерло. Ее боль, ее гнев, ее решение пойти на эту свадьбу – это была дорога в будущее. И он внезапно с поразительной ясностью понял, что его мимолетная, насильно загнанная вглубь увлеченность этой женщиной – не случайность. Это была судьба, которая буквально вылила на него ведро ледяной воды, чтобы привлечь внимание, а теперь звала в одну из самых безумных авантюр в его жизни.

Эта темноволосая красотка, стройная как лань, с карими глазами, уже сидела в его сердце занозой. И теперь табу было снято. Дверь, которую он сам перед собой закрыл, снова распахнулась, и за ней открывался вид на ослепительную, сочную драму, в которой ему отвели роль не спасителя, а союзника. И кто знает, что будет дальше? Вдруг эта история закончится не прощальным взмахом руки на пороге кондитерской, а чем-то гораздо более интересным? Именно поэтому он с таким азартом и облегчением взялся за роль кавалера. Поэтому он привез ее в салон своей матери – место, куда он приводил только самых особенных женщин. Он наблюдал, как продавцы возятся вокруг нее, и видел, как под слоем муки, усталости и горя проступает та самая, настоящая Глафира. И когда она вышла из примерочной в том самом сногсшибательном платье, Богдан понял, что его авантюра перестала быть просто помощью другу. Она стала для него чем-то личным. Он смотрел на нее не как на подопечную Серафима, а как на женщину, которая невероятно опасна для его покоя и которая, черт возьми, ему уже очень нравилась.

Глава 7.

Глафира никак не ожидала такого напора от Богдана. Его энергия была подобна урагану – сметающей все на своем пути, не оставляющей времени на сомнения и рефлексию. Он был красив, как падший ангел или бог с обложки запретного романа – светловолосый, с серыми насмешливыми глазами, в которых плескалась вся непокорность мира. И хотя Глафира всегда скептически относилась к блондинам, считая их типаж слишком легкомысленным, Богдан ломал все ее шаблоны. В его светлых волосах и дерзкой улыбке была не легкомысленность, а сила, уверенность и какая-то первозданная, дикая харизма, перед которой было невозможно устоять. Она пыталась гнать от себя мысли о нем, убеждая себя, что это всего лишь братская причуда Серафима и временный союз ради одной цели. Но Богдан шел на пролом. Он не спрашивал – он вел. И когда он явился в кондитерскую, словно вихрь, ворвавшийся в ее упорядоченный мир запахов ванили и шоколада, у нее уже не осталось сил сопротивляться.

И вот теперь она мчалась на его мотоцикле, в его кожаной куртке, в шлеме. Ветер свистел, городские пейзажи сливались в разноцветные полосы. Было и страшно, и невероятно восторженно. Этот безумный полет вырывал ее из трясины переживаний, заставляя чувствовать только здесь и сейчас – вибрацию мощного мотора, тепло его спины, скорость, от которой захватывало дух. Она прижималась к его широкой спине, закрывала глаза, и ей казалось, что только здесь, за этой каменной стеной из мышц и кожи, она может быть в полной безопасности. Он был ее щитом от всего мира в эту минуту.

А потом был салон. Роскошный, тихий, пахнущий дорогими тканями. Богдан ввел ее туда с таким видом, будто был здесь полноправным хозяином. И пока стилисты с почтительным подобострастием суетились вокруг него, он одним властным жестом указал на Глафиру:

– Превратите ее в королеву. Ту, что затмит всех на празднике жизни.

Глафира чувствовала себя куклой в руках опытных кукольников. Ее вели, поворачивали. Она закрыла глаза, отдавшись течению, и когда ей наконец сказали: «Откройте глаза», – она послушалась и не узнала себя в отражении. Платье… Оно было сногсшибательным.

Это был не просто наряд. Это было произведение искусства, созданное для нее одной. Глубокий синий цвет, как самое темное небо в безлунную ночь, бархат, который ложился по фигуре, подчеркивая каждую линию, каждый изгиб. Ткань была тяжелой, благородной, и она заставляла держать спину прямо, а голову – высоко поднятой. Спину платья украшала сложная драпировка, собранная в виде изящного банта, который ниспадал мягкими складками, придавая образу одновременно и легкость, и торжественность. Вырез был скромным, но элегантным, открывающим ключицы и шею. Платье не оголяло, не кричало. Оно говорило. Оно говорило о вкусе, о классе, о внутренней силе, которая не нуждается в дешевых эффектах. Оно было темным, почти траурным, но в его глубине таились искорки, вспыхивавшие при каждом движении, – словно надежда, пробивающаяся сквозь самую черную ночь.

Глафира медленно повернулась перед зеркалом. Из отражения на нее смотрела не сломленная жертва измены, не добрая кондитерша Глаша, а уверенная, прекрасная и немного загадочная женщина. Глафира. Она вышла из примерочной, волнуясь, как девочка. Богдан, развалившийся в кресле и листавший журнал, поднял на нее взгляд. И все его напускное безразличие развеялось, как дым. Он медленно, очень медленно встал. Его насмешливые глаза стали серьезными, почти суровыми. Он не сказал ни слова. Просто подошел, остановившись в двух шагах, и смотрел, смотрел на нее, словно пытаясь запечатлеть каждую деталь.

– Ну что? – робко спросила Глафира, теряясь под его пристальным взглядом.

Богдан тяжело сглотнул, и на его губах появилась не ухмылка, а какая-то другая, новая улыбка – одобрительная и восхищенная.

– Серафим не предупреждал меня, что я буду сопровождать на свадьбу богиню мести, а не обиженную жену, – наконец выдавил он. Его голос потерял свою привычную хулиганскую окраску и стал низким, почти бархатным. – Они не просто ахнут, Глаша. Они умрут от зависти. И бывший твой Петюня первый. Берем, – сказал Богдан продавцу.

И Глаша пошла переодеваться. Пока Глафира в примерочной с помощью продавца аккуратно освобождалась от тяжелого бархата, Богдан снова развалился в кресле. На его лицо вернулось привычное выражение легкой, немного скучающей уверенности, будто визит в роскошный бутик и превращение случайной знакомой в королеву были для него делом обыденным. Он лениво провел пальцем по экрану телефона, отправил пару сообщений, затем отложил его и поймал взгляд продавца.

– Эспрессо. Двойной. Без сахара, – бросил он, и тот тут же кивнул и бесшумно скрылся в глубине зала.

Кофе принесли почти мгновенно – в маленькой фарфоровой чашке на блюдце, с крохотным печеньем на салфетке. Богдан взял чашку, отхлебнул густую черную жидкость и задумчиво уставился в огромное панорамное окно, за которым спешили по своим делам обычные люди. Уголок его рта дрогнул в едва уловимой усмешке. Эта вся история с тортом и свадьбой была абсурдной, театральной и до безумия притягательной. И в центре этого абсурда была она – хрупкая кондитерша с глазами, полными то боли, то стальной решимости. Ему нравилось это сочетание. Нравилось гораздо больше, чем он готов был признаться даже самому себе.

Он допил кофе как раз в тот момент, когда занавеска примерочной снова отодвинулась. Глафира вышла, держа в руках бесценный груз темного бархата. На ней снова были ее простые джинсы и блузка, и после ослепительного преображения она снова выглядела своей – той самой Глашей из кондитерской, но в ее глазах теперь горел отблеск только что увиденного чуда.

Богдан подошел к ней, взял у нее из рук платье и передал продавцу со словами:

– Упакуйте. И подберите все необходимое.

Затем он обернулся к Глафире, его взгляд скользнул по ее блузке, и он едва заметно поморщился.

– Нет, в этом мы тебя не отпустим, – заявил он, и прежде чем она успела понять, что происходит, он снял с вешалки неподалеку элегантную женскую кожаную куртку – черную, мягкую, с идеальной посадкой. Он не стал спрашивать. Он просто накинул ее ей на плечи.

Кожа была прохладной и невероятно приятной на ощупь. Куртка пахла дорогим салоном и едва уловимыми нотами его парфюма, смешанным с запахом кожи и ветра, он казался таким – опасным, манящим, свободным.

Глафира инстинктивно втянула голову в плечи, утопая в мягком воротнике.

– Богдан, я не могу… – начала она, но он уже расплачивался своей черной кредитной картой, даже не глядя на сумму в терминале.

Он повернулся к ней, и в его глазах читалось непоколебимое решение.

– Конечно не можешь! Это не подарок. Это униформа для нашей миссии. На мотоцикле в блузке замерзнешь. А нам нельзя, чтобы наша королева чихнула на самом интересном месте.

Он взял пакет с покупками у продавца, подтолкнул Глафиру к выходу и открыл перед ней дверь.

– Теперь ты выглядишь как часть моей команды. Поехали, кондитерша. Впереди еще много дел.

И снова уличный шум, рев мотоцикла и ощущение полета, но теперь к ним добавился нежный шелест новой кожи на ее плечах и стойкое чувство, что границы ее привычного мира рушатся с пугающей и восхитительной скоростью.

Мотоцикл с низким урчанием подкатил к знакомой витрине «Сладкого рая». Богдан, ловко притормозив, помог Глафире слезть, его руки крепко держали ее за талию, пока она ставила ноги на твердую землю, еще немного подкашивающиеся от скорости и пережитого волнения. Он снял с нее шлем, и ее волосы рассыпались по плечам легкой, ветреной волной.

– Ну что, приехали, – ухмыльнулся он, заглушив двигатель. – Обратно в твое сладкое царство.

Глафира поправила куртку, все еще пахнущую им и свободой, и потянулась за дверью кондитерской, ожидая, что он останется снаружи. Но Богдан решительно шагнул вперед и сам распахнул дверь перед ней, пропуская ее первой с театральным взмахом руки.

Звон колокольчика возвестил об их появлении. В зале, как и прежде, застыли Лиза и Маша. Их взгляды, полные жгучего любопытства, перебегали с Глафиры в новой кожаной куртке на огромного, уверенного мужчину за ее спиной. Воздух сгустился от немых вопросов.

Глафира, чувствуя на себе эти взгляды, сделала шаг по направлению к своей подсобке, кивнув подругам: «Все хорошо, девочки». Она надеялась, что Богдан ограничится этим и уедет. Но он не уехал. Он последовал за ней через весь зал, его мощная, чуть раскачивающаяся походка и твердый взгляд заставляли Лизу и Машу инстинктивно отвести глаза и сделать вид, что они срочно чем-то заняты. Богдан вошел в ее маленький кабинет следом, и пространство моментально съежилось. Его плечи, казалось, занимали всю ширину дверного проема. Он окинул взглядом тесное помещение, заваленное коробками, папками с рецептами и образцами украшений, более внимательно и усмехнулся:

– Уютно. Прямо штаб-квартира генерала кондитерского фронта.

Глафира, смущенно сняв куртку и повесив ее на крючок, повернулась к нему, не зная, что сказать. Она ожидала быстрого «пока» и рева мотора за окном. Вместо этого Богдан сделал два шага вперед, и ему пришлось слегка наклонить голову, чтобы не задеть низкий абажур лампы. Его присутствие было таким физически ощутимым, что перехватывало дыхание.

Он посмотрел на нее с прищуром, в его глазах играли знакомые искорки наглого веселья.

– Ну что, кондитерша, – начал он, обводя взглядом комнату. – Я сегодня, можно сказать, потрудился на ниве твоего преображения. Выкрал тебя с рабочего места, подверг смертельной опасности на своем «железном коне», потратил уйму времени в бутике… – Он сделал паузу для драматического эффекта. – Неужели такой бесценный кавалер и благодетель не заслужил хоть крошечный, но самый наивкуснейший десерт? Говорят, у тебя тут шедевры готовятся.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и с видом полнейшей уверенности в своем праве, уселся на единственный стул для посетителей. Богдан развалился на нем, откинувшись спиной, и закинул ногу на ногу, всем своим видом показывая, что устраивается надолго и чувствует себя здесь как дома.

Глафира застыла посреди кабинета, глядя на этого огромного мужчину, который так бесцеремонно и в то же время обаятельно ворвался в ее святая святых. И вопреки всей неловкости ситуации, на ее губах дрогнула улыбка. Его наглость была настолько грандиозной и искренней, что вызывала не раздражение, а смех.

– Самый наивкуснейший? – переспросила она, поднимая бровь. – Это специальная категория десертов?

– Абсолютно, – невозмутимо кивнул он. – Присуждается лично мной за выдающиеся заслуги перед… ну, скажем так, перед моим хорошим настроением. Ну же, покорми меня, а то я сейчас умру от голода прямо здесь, и Серафим с меня шкуру спустит.

Глафира покачала головой, но уже не могла сдержать улыбки. Она повернулась к небольшому холодильнику, стоявшему в углу.

– Ладно, ладно, тиран. У меня как раз остались несколько макарунов новой партии. С малиной и белым шоколадом.

– Видишь, как хорошо, – проворчал он с довольным видом. – А я и не против макарунов. Только чтобы их было много. Я сегодня энергетически истощен тобой.

Она поставила перед ним небольшую тарелку с изящным печеньем и включила электрический чайник, а сама взяла кружку холодного чая, оставшегося с утра. Богдан взял одно пирожное, внимательно осмотрел его со всех сторон, а затем отправил в рот целиком.

– Ну? – спросила Глафира, наблюдая за ним. – Соответствует ли высшей категории «наивкуснейшести»?

Он прожевал, причмокнул и удовлетворенно кивнул.

– Вполне. Одобряю. Теперь я твой постоянный дегустатор. На безвозмездной основе, разумеется. Это мое благородное призвание.

Он взял еще одно пирожное, и Глафира, прислонившись к столу, смотрела, как этот огромный, харизматичный мужчина, пахнущий бензином и дорогим парфюмом, с удовольствием уплетает ее сладости в ее тесном кабинетике. И в этот момент границы между ее старым миром и новым, который он так нагло и стремительно в нее привнес, окончательно стерлись. И ей все начало ужасно нравиться. Глафира наблюдала, как Богдан с явным удовольствием уничтожает последний макарун, и в воздухе повисла легкая, почти непринужденная атмосфера. Его уверенность была заразительной, но в голове у нее вертелся один вопрос, который она не могла больше сдерживать.

– Скажи, Богдан, – начала она, стараясь, чтобы голос звучал легко, – а твоя девушка не будет против таких… интенсивных методов помощи? Не приревнует?

Богдан замер на секунду, затем медленно поднял на нее взгляд. В его серых глазах вспыхнула та самая хищная, насмешливая искорка, которая, казалось, была его визитной карточкой. Он откинулся на спинке стула, которая жалобно скрипнула.

– Девушка? – Он фыркнул, будто она произнесла нечто абсурдное. – Кондитерша, милая, я свободен, как этот самый ветер за твоим окном. Никто и ничто меня не держит. А ревновать ко мне – занятие неблагодарное и утомительное. Я не таюсь и не обещаю того, чего не могу дать. Живу здесь и сейчас. И сегодня мое «здесь и сейчас» включает в себя тебя и твой наивкуснейший реванш.

Он закончил свою речь и одним движением руки смахнул несуществующие крошки с бедер. Затем, с той же легкостью, с какой и вошел, он поднялся со стула, его высокая фигура снова заполнила собой все пространство кабинета. Он протянул руку к Глаше, взяв ее кружку. Сделал глоток. Снова сунул кружку ей в руку.

– Ладно, сладкое дело сделано, – заявил он, потягиваясь так, что кости чуть хрустнули. – Мне пора. Гонки по вертикали ждать не будут. – Он подмигнул ей. – Вечером, часов в семь, заеду. Доставлю тебя и твои покупки домой, к братцу. Не вздумай уехать на такси.

Не дав ей возможности возразить, он уверенно направился к выходу. Глафира, словно завороженная, последовала за ним, чтобы проводить.

Они снова прошли через зал под пристальными, горящими от любопытства взглядами Лизы и Маши. Богдан у выхода обернулся, и прежде чем Глафира сообразила что происходит, он снова наклонился и мягко, быстро чмокнул ее в щеку. Его губы были теплыми, а от прикосновения снова повеяло ветром и свободой.

– До вечера, конфетка, – бросил он ей прямо в ухо низким, бархатным голосом и, широко улыбнувшись, вышел на улицу.

Дверь с легким звоном закрылась за ним. Сразу же послышался рев мотора, который почти мгновенно стал затихать вдали.

Глафира стояла, прикасаясь пальцами к тому месту на щеке, где еще сохранялось тепло его поцелуя. В ушах звенела тишина, нарушаемая лишь ее собственным учащенным сердцебиением. Эту тишину тут же разорвали Лиза и Маша, которые буквально налетели на нее.

– Ну и кто это был?! – выдохнула Лиза, ее глаза были круглыми от изумления.

– Это просто отпад, а не парень! – почти завизжала Маша, хватая Глафиру за руку. – Глаша, родная! Где ты таких откапываешь? Он же с обложки! И явно от тебя без ума!

Глафира медленно обернулась к подругам. На ее лице была легкая, растерянная улыбка. Она все еще приходила в себя после урагана по имени Богдан.

– В большой луже, – тихо и с легкой иронией ответила она, глядя на их ошарашенные лица. – Буквально. Он облил меня с ног до головы на своем мотоцикле.

Наступила секундная пауза, а затем взрыв смеха и возгласов:

– Что?! Нет! Серьезно?

– Вот это знакомство! Такое только в кино показывают!

Глафира только пожала плечами, все так же улыбаясь, и направилась обратно в свой кабинет, оставив подруг строить догадки и завидовать удивительной судьбе, которая иногда преподносит сюрпризы в виде сногсшибательных авантюристов на «железных конях».

Глава 8.

Вечером, как и было обещано, под окнами с глухим урчанием остановился знакомый мотоцикл. Глафира, уже собравшая вещи, подошла к окну и увидела, как Богдан, сняв шлем, посылает ей улыбку и театрально-галантный взмах рукой. Она взяла пакет с платьем и новую кожаную куртку, которую он ей подарил, и вышла на улицу.

– Точность – вежливость королей и авантюристов, – прокомментировал он, помогая ей надеть шлем и куртку, ловко упаковав покупки в специальный кофр. На этот раз она держалась за него уже увереннее, почти не боясь скорости, доверяя его умению вести «железного коня» сквозь вечерний поток машин.

Он поднялся с ней в квартиру, ссылаясь на то, что нужно «доложить командованию о выполнении этапа операции». Глафира приготовила ужин – на столе дымилась ароматная паста с морепродуктами.

– Присоединяйся, Бодя, – кивнул Серафим, расставляя тарелки. Богдан, не нуждаясь в лишних приглашениях, скинул куртку и комфортабельно устроился за столом, будто бывал здесь сотню раз.

Атмосфера за ужином была на удивление теплой и непринужденной. Богдан с Серафимом обсуждали какие-то рабочие моменты, шутили, вспоминали забавные случаи. Глафира молча наблюдала за ними, изредка вставляя реплики, и ловила себя на мысли, что впервые за долгие месяцы чувствует себя не одинокой песчинкой в чужой буре, а частью чего-то целого, надежного. Она накормила их обоих, и Богдан с искренним удовольствием уплетал ее кулинарные опыты, заявляя, что «кондитерша и тут в ударе».

Именно в один из таких моментов, когда Глафира, смеясь над его историей, откинула голову и засветилась изнутри, Серафим заметил взгляд своего друга. Богдан не просто смотрел на нее. Он изучал ее. В его обычно насмешливых, бунтарских глазах читалось нечто новое: пристальное внимание, одобрение и та самая «неподдельная, почти профессиональная заинтересованность», что он проявлял к сложным проектам. В его взгляде не было привычной легкости, он был серьезным, почти задумчивым, будто видел перед собой не просто «сестру друга», а сложную, многогранную личность, которая его невероятно интриговала. Серафим заметил это, слегка приподнял бровь, но промолчал, скрыв улыбку в бокале с водой. Некоторые вещи не требовали комментариев. Их нужно было просто наблюдать.

Наступило утро чужой свадьбы. Воздух в квартире Серафима был густым от ожидания. Глафира провела несколько часов в руках визажиста и стилиста, которых, по подозрительному стечению обстоятельств, «посоветовал» Богдан. Когда она посмотрела на свое отражение в полный рост, дыхание перехватило. Из зеркала на нее смотрела незнакомка – элегантная, холодная и невероятно красивая. Платье цвета ночного неба сидело безупречно, подчеркивая каждую линию. Прическа, макияж – все было безупречно и подчеркивало ее достоинства, скрывая следы былых переживаний за маской безупречной светской леди.

Ровно в назначенное время под окнами бесшумно подкатил не мотоцикл, а длинный, черный лимузин. Из водительской двери вышел водитель в ливрее и, открыв пассажирскую дверь, помог выйти тому, кто был главным действующим лицом этого вечера. Богдан Платонов в смокинге был подобен разящему клинку. Темный, идеально скроенный пиджак подчеркивал его мощные плечи и узкую талию. Брюки со стрелками падали на лаковые оксфорды. Он был брит, причесан, и только в уголках его глаз и на губах играла все та же знакомая искорка хулиганства. Он выглядел так, будто только что сошел со страниц глянцевого журнала о роскошной жизни, и его появление у скромного подъезда вызывало недоуменные взгляды прохожих.