Знаки Вечности

Утро пришло холодное и тихое. Снег лежал ровно, будто за ночь его пригладили невидимые руки. Лес стоял неподвижный, и даже птицы молчали – ни ворона, ни воробья. Только воронёное небо над горой медленно светлело, открывая бледное зимнее солнце, которое не грело, а лишь напоминало о времени.

Маттиас сидел в келье и пил чёрный кофе из глиняной кружки, но вкус был горький, почти металлический. Сон так и не пришёл, лишь короткие провалы, в которых снова и снова звучал ночной вой. Он слышал его и сейчас, в тишине утра, будто эхо, которое невозможно изгнать из памяти.

В дверь постучали. Это был брат Симеон – бледный, с дрожащими руками.

– Отец Маттиас… – он замялся, сглотнул. – Вам лучше пойти со мной.

Они вышли вместе. Снег хрустел под сапогами, мороз кусал лицо. Дорога вела вниз, к реке, где уже толпились люди. Слышались крики, плач, лай собак. Чем ближе они подходили, тем сильнее запахло кровью.

На берегу реки лежало тело. Мужчина, лет сорока, крестьянин. Его знали все – тихий, спокойный, рыбак, отец троих детей. Теперь он был мёртв. Его руки вывернуты под неестественным углом, глаза смотрели в серое небо, а горло… горло было разорвано так, что виднелся красный провал.

Вокруг тела снег был истоптан, перепачкан кровью. И снова – те же следы. Огромные лапы, вытянутые когти. Но рядом – отпечатки человеческих стоп, глубокие, словно кто-то бежал босиком по снегу.

Женщины причитали, крестились. Дети, спрятавшиеся за спины матерей, плакали. Мужчины молчали, сжимая рукояти топоров и кос. На их лицах был не только страх, но и злость. Злость на то, что они бессильны.

– Волки, – снова сказал полицейский, хотя голос его дрожал. – Это просто волки.

– Волки не оставляют таких следов, – выкрикнул кто-то из толпы. – И не рвут так человека.

– Замолчите! – резко оборвал полицейский. Но сам он не поднимал глаз на тело.

Старуха снова вышла вперёд. В её глазах горел холодный огонь, как у человека, что слишком долго ждал подтверждения своих слов.

– Я говорила, – прошептала она. – Он вернулся. Каждое поколение слышит его вой. И каждое поколение смеётся, пока не проливается кровь.

Толпа загудела. Люди начали креститься, кто-то кричал, кто-то проклинал. Несколько мужчин схватили факелы и двинулись к лесу, но другие остановили их – никто не хотел идти первым.

Маттиас наклонился над телом. Его пальцы коснулись снега. Он видел: здесь была не охота, а расправа. Существо убило быстро, жестоко, и ушло. Оно не ело. Оно просто убивало.

Он поднялся и посмотрел в лес. Деревья стояли неподвижные, но казалось, что в их чёрных кронах что-то движется, наблюдает.

– Это не зверь, – сказал он тихо. – Это то, что ходит между человеком и зверем.

Люди замолкли. Его слова повисли в воздухе, как ледяной туман.

И вдруг, словно в ответ, из глубины леса донёсся вой. На этот раз громкий, пронзительный, отчётливый. Он ударил в грудь, прошёл сквозь кости, заставил всех вздрогнуть.

Женщины закричали, дети прижались к матерям. Мужчины побледнели. Полицейский сжал винтовку, но руки его дрожали.

– Слышите? – прошептала старуха. – Он зовёт.

Маттиас смотрел в лес. Сердце его билось тяжело, как молот. Он понял: зверь играет с ними. Он близко. И он не остановится.

Глава VIII. Комендантский час

Когда солнце скрылось за горами и сумерки начали стекать в долину, деревня превратилась в осаждённый лагерь. Мужчины таскали факелы и фонари, вбивали в землю колья, закрывали ставни досками, словно от готовящегося штурма. Женщины торопливо запирали детей в домах, складывали кресты над дверями, ставили миски с освящённой водой у порогов.

Полицейский, бледный и уставший, объявил громко, но голос его звучал неуверенно:

– С наступлением темноты никто не выходит на улицу. Это приказ. Комендантский час до рассвета.

Толпа молча слушала. Никто не спорил. В глазах людей было то же, что и утром, – страх, смешанный с обречённостью.

Маттиас стоял на площади и видел, как гаснут один за другим окна. Деревня погружалась во тьму, только факелы у ворот и редкие огни у монастыря напоминали о человеческом присутствии. Но тьма всё равно брала верх.

Он вернулся в монастырь. В его келье всё было по-прежнему: стол, свеча, папка с архивом. Но теперь бумаги манили сильнее. Он чувствовал, что ответы – там, в словах мёртвого инквизитора.

Он развернул очередной лист. Почерк был торопливым, чернила расплывались.

«В деревне объявили запертие. Люди боятся выходить. Говорят, слышат шаги по ночам, будто кто-то обходит дома. Я видел его снова: следы на снегу – лапы и человеческие стопы вперемешку. Они вели к воротам, но останавливались прямо у костёла. Он ходит вокруг нас, как охотник вокруг клетки».

Маттиас замер. Эти слова, написанные четыреста лет назад, были почти зеркалом того, что происходило сейчас. Те же страхи, те же меры – и та же бесполезность.

Он закрыл глаза и представил: ночь, закрытые дома, люди, затаившие дыхание за ставнями. И зверь – где-то рядом, бродящий по улицам, вдыхавший запах страха.

Снаружи раздался скрип. Как будто кто-то провёл когтями по дереву. Потом – лай собак, резкий, истеричный. Маттиас вскочил, распахнул окно.

Во дворе монастыря факелы трепетали на ветру. Собаки метались у ворот, рычали в темноту. Лес стоял чёрный, неподвижный. Но из глубины доносилось тяжёлое дыхание. Не ветер. Не зверь. Что-то иное.

И вдруг вой. Долгий, пронзительный. Он будто обогнул всю деревню, прокатился по крышам, залетел в щели ставней. Люди закричали внутри домов, кто-то ударил в колокол, и его звон смешался с воем.

Маттиас крепче сжал подоконник. Он чувствовал, как по спине пробежал холодный пот.

В этот миг он понял: комендантский час не защитит их. Запертые дома – лишь клетки, в которых люди ждут своей очереди. А зверь гуляет снаружи, как хозяин.

Он вернулся к столу и взял в руки дневник XVI века. Последняя запись перед обрывом звучала так:

«Сегодня ночью я пойду в лес. Я не могу больше ждать. Если я не вернусь… значит, он нашёл меня первым».

Маттиас провёл пальцами по этим словам. Он знал: скоро и ему придётся сделать тот же выбор.

Глава IX. Лес зовёт

Ночь обрушилась на деревню внезапно. Ещё миг назад небо было серым, тяжелым, а теперь оно стало чёрным, прорезанным только луной. Луна висела низко, так близко, что казалось – если протянуть руку, можно дотронуться до её ледяного диска. Снег под её светом блестел, как мраморная кость, а лес выглядел не лесом, а стеной, возведённой из теней.

Деревня молчала. За ставнями – ни звука, ни шороха. Только редкие вспышки факелов у ворот и тревожное рычание собак напоминали, что здесь живут люди. Но всё равно ощущалось: ночь принадлежала не им.

Маттиас долго сидел в келье. Перед ним лежали открытые листы дневника XVI века. Последняя запись не давала покоя:

«Сегодня ночью я пойду в лес. Я не могу больше ждать. Если я не вернусь… значит, он нашёл меня первым».

Слова словно ожили. Они давили на грудь, шептали в висках, толкали изнутри. Он пытался молиться, но молитва не помогала. Его сердце стучало так, будто отвечало чужому ритму – шагам того, кто бродил за стенами.

Он понял: сидеть и ждать – значит обречь себя на ту же судьбу, что и тех, кто спрятался за ставнями. Он поднялся, накинул пальто, взял фонарь и вышел.

Коридоры монастыря встретили его тишиной. Каменные своды гулко отзывались на каждый шаг. У ворот монах в чёрной рясе дремал, но, увидев Маттиаса, только перекрестился и отвернулся. Никто не хотел спрашивать, куда он идёт.

Ворота открылись со скрипом. Холод врезался в лицо, словно нож. За воротами лежал снег, серебристый под луной. Деревня – тёмная, укутанная в молчание. И лес, зовущий, манящий, ждущий.

Маттиас шёл по тропе. Его шаги звучали слишком громко, снег под сапогами кричал скрипом. Фонарь отбрасывал слабый круг света, в котором плясали снежные искры. Всё вокруг казалось живым: деревья наклонялись, их ветви тянулись к нему, корни выглядывали из-под снега, как чёрные когти.

Он вышел к опушке. Лес стоял, как чёрная стена. Луна освещала только верхушки елей, внизу же всё тонуло в мраке.

И тогда раздалось это.

Вой.

Близкий. Такой, что дрожь прошла по земле и по телу. Это не был обычный звериный крик. В этом вое звучала ненависть и тоска, голод и жажда. Это был голос существа, которое знало, что оно бессмертно, и смеялось над каждым, кто думал иначе.

Собаки в деревне залаяли, но их лай был отчаянным, сорванным. Кто-то за ставнями закричал. Но всё это было далеко. Здесь, на краю леса, Маттиас был один.

Он шагнул в чащу.

Ветки скрипнули, снег зашелестел. Тьма поглотила его сразу. Фонарь дрожал в руке, его свет бил в стволы, которые казались слишком близкими, будто сдвинулись к нему. Где-то сломалась ветка. Где-то прошёл тяжёлый шаг.

– Покажись, – прошептал он, и его голос утонул в снегу.

В ответ – тишина. И снова шаг. Тяжёлый, влажный.

Он поднял фонарь и увидел отпечатки на снегу. Огромные лапы, вытянутые когти, отпечатки человеческих стоп вперемешку. Следы были свежие. Очень свежие.

Маттиас остановился. Его дыхание стало тяжёлым, пар вырывался клубами. Он поднял глаза – и замер.

Между деревьями стояло что-то. Сначала – просто тень. Но потом луна вышла из-за облака, и свет лёг на силуэт. Огромное, сгорбленное, с длинными руками и плечами, шире человеческих. Голова опущена, глаза светятся бледным жёлтым светом. Зубы блеснули во тьме.

Оно не двигалось. Только смотрело.

Маттиас чувствовал, как его тело холодеет. Ни один звук не выходил из его горла. Всё, что он видел в дневниках и слышал в рассказах старухи, теперь стояло перед ним – живое.

Зверь сделал шаг. Снег заскрипел. Вой, тихий, низкий, вырвался из его груди.

Маттиас поднял крест. Его рука дрожала, но он стоял.

Зверь не нападал. Он будто изучал. Его глаза горели, и в них было что-то человеческое. Но это не делало его ближе – наоборот, ужас удваивался.

Вдруг фонарь дрогнул, свет мигнул и погас. Наступила тьма.

И в этой тьме Маттиас услышал дыхание – тяжёлое, влажное, горячее, совсем рядом.

Он бросился назад, пробираясь сквозь ветки, спотыкаясь о корни. Лес рычал, шипел, стонал вместе с ним. Но зверь не преследовал. Он только выл. И этот вой был смехом.

Когда Маттиас выскочил на дорогу, за его спиной снова была тьма. Лес стоял молча, будто там ничего не было. Но он знал: это было.

Глава X. Паника в деревне

Утро пришло тяжёлое, как похмелье после дурного сна. Снег за ночь выпал новый – чистый, нетронутый, будто сам небесный свод хотел укрыть следы ночного ужаса. Но он не смог. Белая гладь оказалась исполосована: от ворот монастыря до самой деревни тянулись отпечатки лап. Огромных, с когтями. Между ними – человеческие следы, босые, глубоко уходящие в снег.

Толпа снова собралась на площади. Люди дрожали не столько от холода, сколько от того, что было видно прямо перед их домами. Следы вели к колодцу, потом – к хлевам, к церкви, к дверям домов. Но нигде не заканчивались. Будто зверь обошёл всю деревню, разглядывая её, как хозяин свои владения.

Женщины плакали, мужчины сжимали топоры. Старики крестились. Дети прятались за спинами матерей, но всё равно выглядывали, и их глаза были огромны от ужаса.

– Он был здесь, – выкрикнула старуха, та самая, что всё время говорила о его возвращении. – Я слышала его шаги под моим окном! Он смотрел внутрь, я клянусь вам!

Толпа загудела.

– Он выбрал себе жертву! – кто-то закричал.

– Это всё из-за вас, – показали пальцем на монастырь. – Вы притащили сюда чужака и ваши проклятые книги!

– Нет, это не книги, это кто-то из нас! – выкрикнул другой. – Кто-то прячет его внутри себя.

Гул нарастал. Слова «оборотень», «проклятый», «одержимый» летали, как камни. Несколько мужчин с факелами шагнули вперёд, готовые ворваться в дома соседей.

Полицейский пытался кричать, размахивал винтовкой:

– Тихо! Всем молчать! Комендантский час ещё в силе, и кто будет буянить – того арестую!

Но его голос был слабее криков. Толпа жила своим страхом.

Маттиас вышел вперёд. Его фигура в чёрном пальто выделялась на фоне снега. Он поднял руку, и шум постепенно стих. Его голос звучал твёрдо, хотя внутри он сам чувствовал дрожь:

– Оборотень не прячется в ваших домах. Он здесь не человек. Он – снаружи. И он играет с вами, потому что чувствует ваш страх.

– А может, это вы? – выкрикнул кто-то из толпы. – Вы приехали – и всё началось! Вы сами его привели!

Крики вспыхнули снова. Несколько молодых парней шагнули ближе, и в их глазах был не страх, а злость, слепая, горячая. Толпа искала виновного, и если бы Маттиас дрогнул хоть на миг, они бросились бы на него.

Но он не дрогнул. Он смотрел прямо, его глаза были холодны.

– Я приехал не для того, чтобы прятать его, – сказал он твёрдо. – Я приехал, чтобы убить его.

Слова его легли на площадь, как камни. Толпа замолчала. Люди переглянулись. Кто-то опустил факел, кто-то отвернулся.

Ветер налетел с леса, поднял снег вихрем. Собаки снова залаяли, и лай их был истеричным, сорванным.

И тогда, словно в насмешку, из чащи донёсся вой. Громкий, протяжный, хриплый, будто сама ночь смеялась над людьми.

Толпа содрогнулась. Женщины закричали, мужчины закрутили головами, и все в панике бросились к домам. Деревня в одно мгновение опустела, и только Маттиас остался на площади, глядя на тёмный лес.

Он понял: зверь не просто охотится. Он разжигает страх, он ломает людей. Паника – его оружие не меньше, чем когти и зубы.

И теперь деревня была готова к распаду. Одного толчка хватит, чтобы люди начали убивать друг друга.

Глава XI. Кровавая ночь

Ночь спустилась на деревню так стремительно, будто сама тьма поджидала этот час за горами. Луна взошла огромная, круглая, и её бледный свет лежал на снегу, как на саване. Снег не казался чистым – он блестел холодным серебром, и в каждом кристалле отражался чужой глаз.

Деревня жила, затаив дыхание. Комендантский час держал людей по домам. Ставни были заколочены, двери заперты, кресты висели над порогами, свечи горели в углах, и женщины шептали молитвы, пока дети плакали в подушку. Мужчины сидели у печей с топорами и вилами, но глаза их блуждали – каждый прислушивался к ночи.

Собаки первыми услышали. Сначала тихое рычание, потом лай – сорванный, истеричный, будто они увидели то, чего люди не могли. Лай переходил в вой, цепи звенели, но никто не осмелился выйти.

Маттиас стоял у окна своей кельи. Его ладонь лежала на холодном камне подоконника. Он смотрел на лес. Лес дышал. Это было не воображение: еловые ветви колыхались, хотя ветра не было. Тени между стволами сгущались, шевелились. И вдруг – вой.

Он ударил в грудь, как молот. Долгий, низкий, с переходом на крик. В нём звучали сразу сотни голосов: и зверь, и человек, и сама ночь. Люди в домах закричали. Кто-то выронил свечу, кто-то начал молиться вслух. Дети завыли так, что их матери зажимали им рты, лишь бы не звать беду.

И тогда это началось.

Сначала – треск дерева. Будто что-то огромное проломило забор. Потом – визг. Женский, короткий, обрубленный. В следующую секунду собаки за воротами завыли так, будто их разрывали на части. Лай оборвался, и наступила тишина, страшнее любого звука.

Толпа в домах загудела. Люди кричали, кто-то рванул дверь, кто-то бросился в подвал. И вдруг – удар. Оглушительный, будто молотом обрушились по стене. Один из домов содрогнулся, снег посыпался с крыши, и раздался мужской вопль.

Маттиас выскочил из кельи, побежал по коридору, спустился вниз. На площади горели факелы, брошенные кем-то в панике. В их свете метались тени, и в этих тенях что-то двигалось. Огромное.

Он увидел его.

Зверь. Не просто силуэт, а живое чудовище. Высокий, сгорбленный, покрытый тёмной шерстью, плечи шире двери, когти длиннее ножей. Глаза светились, как два уголька, горящие в снегу. Он держал мужчину за горло и одним движением разорвал его, будто тряпку. Кровь фонтаном брызнула на снег, и алые капли застыли, как рубины.

Женщины закричали из-за ставней, кто-то бросился к выходу, но его тут же втянули обратно.

Зверь поднял морду, залитую кровью, и завыл. Вой был так близко, что у Маттиаса заложило уши.

Полицейский, бледный как смерть, выскочил с винтовкой. Его руки дрожали, но он выстрелил. Грохот расколол ночь, и пуля ударила в плечо зверя. Тот пошатнулся, но не упал. Он посмотрел на полицейского – и в этом взгляде было не звериное бешенство, а человеческая холодная насмешка. Потом он бросился вперёд.

Полицейский успел выстрелить ещё раз, но когти разорвали его грудь. Его крик оборвался в бульканье, и он упал, а зверь стоял над ним, залитый кровью, и казалось – улыбается.

Маттиас сжал крест и сделал шаг вперёд. Его ноги тонули в снегу, сердце билось, как молот. Он чувствовал – если он сейчас отступит, всё кончено.

– Во имя Господа, – сказал он тихо.

Зверь повернулся к нему. Их взгляды встретились. В глазах зверя было что-то человеческое. Но это «человеческое» было страшнее самого зверя. Там не было страха. Только вечность.

И вдруг зверь исчез в тени.

Снег заскрипел, дома дрогнули от его шагов. Люди кричали изнутри, но никто не вышел. Всё кончилось так же внезапно, как началось. Только кровь на снегу и тела напоминали, что это не сон.

Тишина вернулась. Но это была не тишина мира. Это была тишина могилы.

Маттиас стоял на площади. Его пальцы всё ещё держали крест, но он понимал: крест не остановил его. Зверь сам решил уйти. Он играет. Он ждёт.

И впереди будут новые ночи.

Глава XII. Сломленные люди

Утро было мрачным и тяжёлым. Снег выпал густой, и казалось, он хотел скрыть следы ночи, но не смог: тёмные пятна крови проступали сквозь белизну, как рваные шрамы. На площади лежали два тела, прикрытые холстами, – полицейский и молодой крестьянин. Их смерть стала не просто бедой, а доказательством: зверь берёт, кого хочет, и ничто его не остановит.

Деревня собралась снова. Люди стояли, согнув плечи, будто на них легла вся тяжесть гор. Женщины плакали, мужчины сжимали топоры, старики молча смотрели в землю. Дети прятались за спинами матерей и больше не плакали – в их глазах уже поселился тот же холодный страх, что и в глазах взрослых.

– Мы не можем больше ждать, – крикнул один из мужчин, лицо его перекосилось. – Завтра он придёт за нашими детьми! Мы должны уйти отсюда! Уйти сейчас же!

Толпа загудела. Слова «уйти», «бежать», «спасаться» разносились, как ветер.

Но старый возчик, седой и сухой, поднял руку.

– Куда вы уйдёте? – его голос звучал, как треск старой древесины. – Дорога к станции занесена снегом. Лес непроходим, тропы замело. Я двадцать лет живу с лошадьми – и знаю: ни одна не пройдёт в такую метель. Мы заперты.

Мужчины замолчали. Кто-то всё же выкрикнул:

– Но нельзя же сидеть и ждать смерти!

– Мы в ловушке, – тихо сказала женщина, прижимая к груди ребёнка. – Он загнал нас, как стадо.

Толпа загудела сильнее. Страх обернулся злостью. Люди начали искать виновного.

– Это чужак! – раздался крик. – С ним всё началось! Его книги, его кресты – всё это принесло беду!

Несколько мужчин шагнули вперёд к Маттиасу. Их глаза блестели от ярости. Если бы кто-то толкнул их в этот миг, они разорвали бы его, как зверя.

Маттиас стоял спокойно. Его пальцы держали крест, и голос его прозвучал твёрдо, хотя внутри он чувствовал ту же дрожь, что и они:

– Я не привёл его. Он был здесь задолго до меня. Я пришёл, чтобы положить конец.

Толпа заколебалась. Люди переглянулись, их крики стихли. Но ненависть не исчезла, она осталась в воздухе, как уголь под пеплом.

И тогда вышла старуха. Та самая, что с самого начала говорила о возвращении зверя. Её голос, хриплый и сильный, прорезал шум:

– Он прав. Зверь был здесь всегда. Я слышала его вой ещё девочкой, и моя бабка слышала раньше меня. Он приходит не ради чужаков – он приходит ради нас.

Толпа стихла. Несколько человек перекрестились.

Маттиас поднял голову.

– Вы хотите бежать? – сказал он. – Но бежать некуда. Снег и горы держат вас крепче цепей. Мы заперты здесь вместе с ним. И если не начнём бороться – он вырежет нас по одному.

Тишина упала на площадь. Люди смотрели на него, кто-то с недоверием, кто-то с отчаянием, кто-то с последней надеждой.

К вечеру монастырь превратился в убежище. Женщины с детьми, старики, даже несколько мужчин пришли туда, не веря больше в крепость собственных домов. Каменные стены казались надёжнее, чем деревянные хаты, но каждый знал: если зверь захочет, он пройдёт и сюда.

Коридоры наполнились плачем, шёпотом молитв, треском свечей. Снег за окнами падал густыми хлопьями, и казалось, что монастырь тонет в белой бездне.

Брат Симеон прошептал Маттиасу:

– Мы в клетке. В клетке, которую сделал сам Господь снегом и холодом. Люди этого не выдержат. Ещё одна ночь – и они начнут убивать друг друга.

Маттиас не ответил. Он снова склонился над записями XVI века. Чернила дрожали, буквы рвались, но смысл был один: деревня, окружённая снегом, ночь, вой, безумие. Всё повторялось.

В крипте, среди свечей, он поймал взгляд мальчика лет десяти. Тот сидел в углу, держа за руку младшую сестру. Его глаза были слишком серьёзными. Не было в них слёз – только ожидание.

Маттиас понял: бегства нет. Ни для мальчика, ни для него. Ни для кого.

И единственный путь вперёд – встретить зверя лицом к лицу.

Глава XIII. Вторая ночь. Охота зверя

Метель началась вечером. Снег валил густо, большими, тяжёлыми хлопьями, и казалось, что сама небесная тьма рушится на землю. Ветер бил в ставни, завывал в щелях, гнул деревья, и в его вой с каждым часом всё сильнее вплетался другой – чужой, низкий, тянущийся.

Деревня сидела в темноте. Комендантский час превратил дома в клетки. За ставнями горели свечи, женщины шептали молитвы, мужчины сжимали топоры и ножи, а дети прижимались к матерям и закрывали уши, когда ветер подвывал слишком похоже на голос зверя.

Монастырь был переполнен. В криптах горели десятки свечей, но свет их был слабым и дрожащим, как дыхание умирающего. Люди сидели, сбившись в кучи, кто-то плакал, кто-то молился, кто-то просто смотрел в пустоту.

Маттиас стоял у окна. Сквозь снежную завесу луна светила тускло, и в этом свете тени казались живыми. Лес стоял неподвижный, но он чувствовал: там, в глубине, что-то ждёт.

И оно дождалось.

Сначала снова – собаки. Их лай перешёл в истеричный визг, цепи звенели, а потом – глухой удар. Один. Второй. И тишина.

Люди вздрогнули. В крипте женщины зажали детям рты, мужчины переглянулись. Тишина висела несколько мгновений, и в неё ворвался звук, от которого кровь застыла.

Вой.

Он был ближе, чем когда-либо. Не из леса – из самой деревни. Он обогнул дома, пронёсся по крышам, ударил в ставни, в стены. Люди закричали. Кто-то бросился к дверям, но его удержали.

И тогда – первый крик. Женский, пронзительный, сорванный. Потом мужской, грубый, полный боли. Звук разрываемой плоти смешался с грохотом сломанных досок.

Маттиас схватил фонарь, крест и выбежал на площадь.

Снег падал так густо, что видимость была всего несколько шагов. Но этого хватало. На снегу валялись обломки дверей, брошенные факелы, следы крови. Один из домов был распахнут настежь, и изнутри доносился истерический крик ребёнка.

И тогда он увидел его.

Зверь.

Второй раз – уже не тень, не силуэт, а целиком. Огромный, чёрный, плечистый, с мордой, блестящей от крови. Его глаза горели жёлтым светом, когти сверкали, и каждый шаг оставлял в снегу глубокие вмятины. Он держал в лапе женщину за волосы и бросил её в сугроб так легко, будто она была тряпичной куклой.

Рядом лежал мужчина – или то, что осталось от него: разорванное тело, из которого парила ещё тёплая кровь.

Зверь поднял морду к небу и завыл. Вой прокатился над деревней, как набат. Из домов донеслись крики, кто-то ударил в колокол, но звон только смешался с этим воем.

– Господи… – прошептал Маттиас и сжал крест.

Зверь повернулся к нему. Их взгляды встретились. В глазах зверя было не безумие, а разум. Он понимал, что делает. Он видел страх – и наслаждался им.

Зверь сделал шаг. Второй.

Маттиас поднял крест выше. Его сердце стучало в груди, но он не отступил.

И вдруг из соседнего дома вырвался человек – молодой, с топором в руке. Он закричал и бросился на чудовище. В этот миг в нём было отчаяние и храбрость, перемешанные в один последний рывок.

Зверь даже не отступил. Одним движением он ударил когтями, и топор полетел в снег. Мужчина упал, его грудь разорвалась, и снег стал чёрным.