Перрон. Часть 2

Они были молоды и не ведали, что в этом новом, жестоком мире, который они строили своими же руками, от них ничего не зависело. Их судьба, как пешка, уже была передвинута на великой шахматной доске. И все теперь зависело от злого случая, от иронии судьбы, от слепого, безжалостного рока, который уже начал свою игру, притворившись на один вечер ласковым аккордеоном в уютном ресторанчике у Днепра…

…Поздний вечер в Днепролагере.

Дверь с грохотом распахивается, и в тюремный барак вваливается первая группа «стариков» – зэков, вернувшихся с изматывающей смены на бетонных работах. Они изможденные, покрытые цементной пылью, с потухшими глазами. И тут они замирают.

Седой, с шрамом щеке, по кличке «Крон» – Твою мать… Это что за хана здесь?

Барак, который они покинули утром, преобразился. Нары были сдвинуты в ином порядке чем утром. Их тюфяки и скудный скарб валялись на полу. В центре, на самом лучшем месте у печки, развалясь, сидел Богдан Любомирский и двое его приспешников. Они уже успели раздобыть где-то махры и курили.

Богдан, не поворачивая головы, с насмешливой тягучестью.

– А, хозяева вернулись. Места занимай, пока свободно. У печки холодно.

– Это тебе не малина, фраерок, говорит Карась. Ты эту хевру выкинь отседа. Я тебе ботаю?. Это наш барак.

Богдан медленно поднимается во весь свой богатырский рост. За ним поднимаются ещё несколько новичков – бывшие махновцы, уголовники, глаза горят дерзкой озлобленностью.

– Твой? А я вот смотрю, он ничей. Он казённый. А кто сильный – тот и хозяин. Мы тут погреться решили. Возражаешь?

Крон плюёт на пол между ними.

– Щенки… Сопляки зеленые… Вы тут за сутки сдохнете, а мы годами тянем. Убирайтесь на свои нары, пока живы.

Богдан делает шаг вперёд, его лицо искажается злой усмешкой. – Годами тянете и ослабли, старички. Пора молодым дорогу уступать. Мы голодные, злые и нам терять нечего. А вам – свой паек и срок отбывать.

Карась, срывается с места с визгом. – Да я тебя, сука…

Удар Карася короткий и плюгавый. Богдан даже не уклонился, принял его на грудь и, усмехнувшись, ответил мощным кулаком под дых. Карась с хрипом сложился пополам.

Крон орет. – Братаны Давайте их.

И все смешалось. Барак превратился в адский котёл из криков, стонов, звонко хлопающих ударов и ломаемой утвари. «Старики», злые от бессилия и лет лагеря, бросились в атаку. Но «новички» были свежи, голодны и полны ярости. Они дрались с дикой, звериной энергией.

Голос из толпы: Нож! У него заточка!

Другой голос: Держи его!

Но у людей Богдана в руках действительно не было видно металла – только кулаки, ноги, обрезки досок. Они работали сокрушительно и слаженно. Стариков, которых было втрое больше, начали теснить к стенам.

Внезапно над этим хаосом прозвучал резкий, рубящий воздух звук – выстрел. Затем второй. Штукатурка посыпалась с потолка. В дверях, с поднятым наганом, стоял молодой конвоир, бледный от страха.

– Прекратить! Немедленно! Все по местам!

Драка на мгновение затихла, все замерли, тяжело дыша. В эту секунду в проёме двери появилась ещё одна фигура.

Марк, вбегая внутрь, срывая с головы ушанку.

– Что здесь происходит?! Прекратите немедленно!

Он, не раздумывая, кинулся в самую гущу, растаскивая дерущихся за воротники фуфаек, отбрасывая их друг от друга своим телом.

– Разойтись! Кому сказал! Крон, я тебя знаю! Убери людей!

В этой давке, в полумраке, освещенном лишь одной коптилкой, кто-то из «стариков», прижатый к стене, увидел в Марке не надзирателя, а ещё одного врага. Ослепленный яростью и страхом, он рванулся вперёд, сжимая в кулаке заточенный кусок металла.

Марк в этот момент отталкивал огромного махновца. Резкий, колющий удар в грудь застал его врасплох. Он не крикнул, а лишь ахнул, как будто его окатили ледяной водой. Удар пришёлся по касательной, скользнув по ребру, но острота боли пронзила его насквозь. Он пошатнулся, рука потянулась к горящему шраму на груди, и на пальцах выступила алая, тёмная кровь.

Голос из толпы испуганно.

– Офицера порезали!

Все окончательно замерли. Драка разом прекратилась. Все уставились на Марка, который медленно оседал на колено, пытаясь удержаться рукой за край нары.

Марк шепотом, уже теряя связь с реальностью. Тома… Тома… Приди…

Кто-то крикнул за носилками. Суматоха, шаги. Его подхватили, уложили на скрипящие доски. Потолок барака поплыл у него перед глазами, превращаясь в темнеющую точку.

Яркий свет керосиновой лампы в медпункте ночью..

Доктор Беляев, снимая окровавленную гимнастерку с Марка, ворчит сквозь зубы. Ах, ты, Марк… Марк… Только женился, дурак… И в какую драку полез?

– Меня при исполнении порезали…

– Ну-ка, посмотрим, посмотрим, что тут у тебя…

Он наклоняется к ране, его лицо становится сосредоточенным и серьезным. Марк бредит, его сознание уплывает в темноту, и из его губ вырывается лишь один, самый главный в его жизни звук:

То-ма… То-ма…

… В лазарете Днепрогэса поздняя ночь. Воздух плотный, пропитанный запахом карболовой кислоты, лекарств и сладковатым запахом крови. Приглушенный свет керосиновой лампы отбрасывает трепетные тени на стены. Марк лежит на койке, бледный, как простыня, его дыхание поверхностное и хриплое. Тамара сидит у изголовья, держа его холодную, безжизненную руку в своих. Ее слезы давно высохли, осталась лишь ледяная, всепоглощающая пустота и отчаяние. Тамара, наклоняясь к нему, голос – сдавленный шепот, полный нежности и боли.

– Милый… Я здесь.

Марк с трудом приоткрывает веки. Его взгляд затуманен, но он узнает ее. Уголки его губ дрогнули в слабой попытке улыбнуться.

Марк, едва слышно, каждое слово даётся с усилием.

– Как хорошо… любимая… Я вылечусь… и мы… мы поедем на пароходе. По Днепру… Ты же хотела…

Тамара, сжимая его руку крепче, пытаясь влить в него свою жизнь, свою силу.

– Да, милый. Обязательно поедем. Ты главное – держись. Держись изо всех сил. Слышишь меня? Не умирай. Не бросай меня. Обещай.

Она прижимает его ладонь к своей щеке, к губам, пытаясь согреть своим дыханием.

Марк шепчет.

– Я тебя… люблю… Не брошу… Ты… свет очей моих…

Он замолкает, чтобы собраться с силами. Его взгляд ненадолго становится яснее, в нем появляется тревога.

Тамара тихо.

– Как же тебя… угораздило… пойти в тот барак?… Разнимать этих… бандитов?…

Тамара, голос ее срывается на рыдании, которое она тут же подавляет, стиснув зубы.

– Вот узнаю, кто это сделал… Я сама лично потребую, чтобы его расстреляли. Я добьюсь!

Марк слабо качает головой, и снова на его лице появляется тень той улыбки, которую она так любила.

– Тома… не печалься… Не надо… мести… Я сам… о себе позабочусь… Ты… ты береги нашего ребеночка… нашу кровинку…

Он смотрит на неё с такой бесконечной нежностью, что у Тамары перехватывает дыхание.

– А ты… кого хочешь?…

Тамара, сквозь подступающие слезы, Я хочу тебя. Только тебя, мой мальчик. Больше мне ничего не надо.

– А я… я хочу девочку… Чтоб на тебя… была похожа… Такую же… упрямую… и красивую…

Внезапно его тело напрягается. Глаза плотно закрылись от внезапной, пронзающей боли. Глухой, прерывистый стон вырывается из его груди. Он пытается сделать вдох, но не может. Его взгляд теряет фокус, устремляясь в пустоту куда то вдаль.

– То… ма…

Его глаза медленно закрываются. Рука, которую так крепко держала Тамара, внезапно становится совершенно безвольной. Тихий, едва слышный выдох, и больше ничего. Только абсолютная, звенящая тишина. Тамара замирает на секунду, не в силах поверить. Она смотрит на его неподвижное лицо, на грудь, которая больше не поднимается.

Тамара, сначала шёпотом, потом все громче, переходя в исступлённый крик.

– Марк.. Марк. Милый, дыши. Дыши! Доктор!

Она вскакивает, опрокидывая стул, и бросается к двери.

Тамара кричит в коридор, голос – чистый ужас и отчаяние.     – Доктор Беляев. Он перестал дышать! Помогите!

Через несколько мгновений в палату вбегает Петр Беляев. Он бледен, его халат запачкан. Он молча, но быстро отстраняет Тамару, наклоняется над Марком, двумя пальцами ищет пульс на шее, прикладывает ухо к его груди. Минута тягостного молчания. Он выпрямляется и его плечи опускаются. Он медленно накрывает лицо Марка простыней.

Беляев глухо, не глядя на Тамару.

– Он умер, дочка. Ушел. Ничего уже нельзя было сделать… Рана была слишком глубока… Внутреннее кровотечение…

Тамара стоит, как истукан, не в силах пошевелиться, смотря сквозь него.

– Нет… Нет, он же обещал… Он же сказал… не бросит…

Ее ноги подкашиваются, и она оседает на пол. Беляев бросается к ней, подхватывает, усаживает на стул.

Беляев сурово, но с бесконечной жалостью в голосе.

– Томаша… Тома, послушай меня. Ты должна держаться. Сейчас ты не одна. Ты понимаешь? В тебе его часть. Его продолжение. Он последнее, что просил – беречь ребенка. Так будь же сильной. Для него. Ради него.

Он кладёт ей на плечо тяжёлую, утешительную руку. Тамара не отвечает. Она просто сидит и смотрит в одну точку – на белую простыню, под которой угадываются контуры лица ее мужа, ее мальчика, ее несостоявшегося спутника в путешествии на пароходе. Ее мир только что рухнул, и в нем не осталось ничего, кроме тишины и этого белого холста…

… В кабинете Бакакина та же стелла с картами, тот же запах табака и старой бумаги. Но теперь у его стола стоит она – Тамара Карпенко, на шестом месяце беременности. Ее фигура изменилась, тяжелая, округлая животина уже не скрывается под формой. В руках она сжимает сложенный лист бумаги – рапорт об увольнении.

Бакакин, не глядя на бумагу, вертя в руках карандаш, смотрит куда-то мимо нее.

– Опять твой рапорт, Карпенко? Не надоело? Третий раз приносишь. Я же сказал – не время. У нас планы. После родов, оклемаешься – и снова в строй. Ребенка пристроим в ясли.

У Тамары голос тихий, но не дрожит. В нем стальная решимость, выкованная горем.

– Я не оклемаюсь, товарищ Бакакин. И не вернусь в строй. Я не могу больше. Подпишите, пожалуйста.

Бакакин, откладывает карандаш, наконец-то смотрит на нее. Его взгляд тяжелый, изучающий.

– Не можешь? Или не хочешь? Работа не нравится? Или вспомнила, что ты «свободная гражданка»? Забыла, какую клятву давала?

– Я ничего не забыла. Я выполнила все, что могла. И больше не могу. Я хочу родить своего ребёнка спокойно. Не оглядываясь. Не боясь, что за мной следят. Не притворяясь кем-то другим. – В её глазах вспыхивает боль, но она не отводит взгляд. Он… Она непроизвольно кладет руку на живот… он последнее, что у меня осталось от Марка. Я не хочу, чтобы его жизнь началась со лжи.

Она видит, как напряглись его челюсти. Он молча берет рапорт, читает его снова, хотя знает каждое слово. Он видит в ней не агента, а обезумевшую от горя мать, и это его единственный слабый рычаг.

Бакакин вздыхает, смиряясь с неизбежным, но не выпуская контроля.

– Вижу, мосты сжигаешь с упорством, достойным лучшего применения. Ладно. Не ясно, какая от тебя теперь польза в «Сименс» с колыбелью в руках. Он резко подписывает рапорт, шлепает печать и протягивает ей другой листок. Вот. Мандат. В Никопольской комендатуре тебе дадут на первое время жилье. Койко-место в общежитии и паек по беременной.

Тамара берет мандат, смотрит на него без радости.

– Я… я хочу домой. В Городище.

Бакакин удивленно поднимает бровь.

– В Городище? Ты же сама говорила, что мать свою видеть не хочешь. Что она пропойца и позор семьи.

Тамара опускает глаза, голос становится тише, в нем проскальзывает усталая жалость.

– А теперь хочу. Сказывают добрые люди… что перестала она пить. Совсем. Ходит теперь, побирается по селу, как нищенка. Жалко мне её. И не к кому нам больше идти.

Бакакин несколько секунд молча смотрит на неё, в его голове щелкают шестеренки планов. Он берет блокнот, что-то быстро пишет.

– Бери мандат. Но не коменданту, а вот этому – Никопольскому комиссару по кадрам. Я ему позвоню, чтоб он тебе помог с устройством в Городище. Смотрит на неё с притворной небрежностью. – Говорят, сейчас там горнорудный комбинат новый открыли, на Марганце. Как раз там люди нужны.

– Я тоже слышала о комбинате. У нас там марганца всегда было полно.

Бакакин расплывается в улыбке.

– Ну, вот и лады. Прекрасно! Ступай. Не волнуйся, за тобой там присмотрят. Не пропадёшь.

Тамара берет второй мандат. Она не говорит «спасибо». Она просто кладёт бумаги в сумку и поворачивается к выходу. Она чувствует, как с ее плеч падает огромная тяжесть. Она вздыхает – глубоко, полной, вольной грудью, впервые за долгие месяцы.

Она выходит на улицу, и яркое солнце ослепляет. Она – больше не «Камень». Не агент. Не сексот. Ей не надо шпионить за иностранцами из «Сименс», не надо прятать глаза, не надо играть роль. Она – Карпенко Тамара. Вдова. Обычная, свободная гражданка свободной страны. И она беременна на седьмом месяце. Это чувство свободы головокружительно. Оно горькое, потому что куплено ценой смерти Марка, но оно настоящее.

Она покупает билет на поезд Днепропетровск – Никополь. Сидит у окна в тряском вагоне, смотрит на проплывающие за окном степи, и гладит свой живот, шепча что-то ребёнку. Она строит планы: найдёт мать, отремонтируют дедушкин дом, она устроится счетоводом или хотя бы кладовщицей на этот комбинат. Будет растить сына или дочь. Будет жить тихой, честной, простой жизнью.

Она размышляет о своём будущем с горькой надеждой, абсолютно не подозревая, что её свобода – иллюзия. Что мандат в её сумке – не помощь, а приказ. Что «добрый» комиссар в Никополе уже получил звонок. И что вместо того, чтобы забыть о шпионаже, ей придётся осваивать новую, не менее опасную роль: шпионить не за иностранцами, а за своими же – на горнорудном марганцевом комбинате в Городище. Её клетка просто стала больше и невидимее…

Пока она ехала в поезде в голове созрел план. И ей не терпелось исполнить свой план… Едва поезд остановился на перроне станции Никополь. Она сложила два своих мандата вчетверо и пошла вдоль перрона. Она помнила, что там между двух камней есть узкая щель, куда она и сунула оба мандата… Уж невдомек на какой бумаге написаны были мандаты но они пролежали в каменном перроне целых сто лет…

…Пока Вектор с Геной бродили по перрону и искали следы своих предков. Гена искал Ямпольских и своего прадеда Лазаря Абрамовича…

***

… Небольшая квартира в Никополе скромная обстановка. На столе – пустая тарелка и кружка. Тамара, её трёхлетняя дочь Ольга.

Раздаётся настойчивый стук в дверь. Тамара, бледная, с тенью усталости на лице, перекладывает спящую Ольгу на кровать и идёт открывать. На пороге – двое мужчин в одинаковых плащах, с непроницаемыми лицами.

– Тамара Карпенко? Можно войти? У нас есть ещё несколько вопросов.

Тамара вздыхает, отступая. – Входите. Только тише, пожалуйста, дочка спит.

Мужчины входят, оглядывают комнату. Их взгляды скользят по углам, по скудным вещам и убогой обстановке. В это время Ольга на кровати ворочается и просыпается.

– Мама-а… пить…

Второй комиссар сухо.

– Мы ненадолго. Касательно вашего возможного восстановления на службе…

Ольга, увидев незнакомых людей, начинает хныкать. Тамара мгновенно принимает решение. Она смотрит на комиссаров с вызовом.

Тамара, перебивая его.

– Простите, ребята, но видите – ребенок. Не до служебных дел. Совсем не до того.

Она решительно расстегивает верхние пуговицы блузки, садится на край кровати и прикладывает дочь к груди. Ольга сразу замолкает, уткнувшись носом в мать. Комиссары смущенно отводят глаза.

Первый комиссар, слегка смутившись.

– Понимаем. Но вопрос важный.

Тамара, не глядя на них, притворно уставшим голосом.

– Что важнее ребёнка? Вы посидите, полюбуйтесь на кормящую мать. А я вас послушаю. Только, может, потише? Дочку напугаете.

Она делает вид, что вся поглощена процессом кормления, лаская волосы Ольги. Комиссары переглядываются. Неловкая пауза длится минуту.

Второй комиссар шепотом первому.

– Ладно. Видно, что не до нас. Пойдем.

Первый комиссар, кивая Тамаре. Хорошо.

– Выздоравливайте. Зайдём в другой раз.

Как только дверь закрылась за ними, Тамара резко отнимает Ольгу от груди.

Дочь недоуменно и обиженно.

– Мама! Я еще хочу!

– Всё. Это я для них сделала. Не для тебя. Обойдёшься.

Она начинает капризничать. – Но я хочу!

– Иди погуляй.

– С кем мне гулять?

– С кошкой Машей.

– Она убегает от меня!

Тамара раздражённо, застегивая блузку.

– А ты её не тискай за хвост – она и не убежит.

Время в провинции бежит быстро. Дни сменяются ночами единообразным унылым чередом. Тем более если этот черед коммунальный, дармовой. Тамара как вдова ГПУ-шника имеет какие то незначительные льготы, от которых она слегка обленилась.

Та же квартира утром. Тамара собирается на работу, Ольга сидит за столом и смотрит в окно.

Тамара завязывает платок.

– Оленька, скоро в школу. Первый класс. Это тебе не садик.

Оля равнодушно – Ага.

– Ну-ка, покажи, что ты умеешь. Вот газета, буквы знаешь? Прочитай хоть что-нибудь.

Тамара кладет перед дочерью старую «Правду». Рита смотрит на закорючки с полным безразличием.

– Не хочу.

– Да не «не хочу», а не умеешь. Я в твои годы уже по слогам читала. Ну что я с тобой делаю? Работаю с утра до ночи в магазине, чтобы тебе конфетку купить, а ты…

Оля перебивая.

– Мама, купишь конфет сегодня?

Тамара вздыхает, сдаётся.

– Куплю. Только ты хоть старайся в школе. А то одни «не хочу» да «не умею». Иди, тебя тётя из продлённой группы заберёт.

Оля без энтузиазма слезает со стула. Мысли ее уже далеко – о конфетах, а не о буквах…

Тамара пришла с работы усталая. Оля-подросток, полная, с неопрятными волосами, сидит и смотрит в одну точку. На столе лежит дневник, раскрытый на странице с тройками.