Жаркие пески Карая

Бабка Динара! Стоит подбоченясь, зыркает на нее из-под очков, не бабуся – настоящая реликвия, как будто вылитая из старой бронзы. Аленка вдруг так обрадовалась старухе, как родной, подскочила к ней, прижалась на секунду к сухому , как ветка телу.

– Баб Дин. Чего она! Какую жизнь, что несет-то?

Бабка погладила невесомой ручкой Аленку по голове, шепнула тихонько.

– Они всегда так, Ленушка, лепят, не знай чего. Не слушай. Чужую жизнь не сломать, коль она не высохла сама, как прутик сломленный. Не выйдет. А засохшую не спасти. Новую только начать. Иди.

…

Когда Аленка вошла во двор, жених с невестой уже выходили из дома. Прокл по сравнению с маленькой, раздавшейся вширь Машкой, казался огромным – настоящий шкаф. Да он и вел себя так – напряженно выпрямившись, глядя перед собой в одну точку, он держал руку бубликом, а шея его и плечи казались деревянными. На Машку же было смешно смотреть. Если взять колобок, приставить к нему второй, поменьше, на котором нарисовать четыре кругляшка – два повыше, блекло-голубые, один посредине – с двумя дырочками, как пятак у поросенка, и один внизу – ярко-розовый, напялить на верхний колобок ажурный веночек с косо прилаженной к нему кружевной фатой, а на нижний натянуть короткое кружевное платье, из под которого выглядывают две толстые ножки в светлых тапках – получится невеста. Машка пыхтела то ли со страху, то ли от напряжения, крепко держалась за деревянный бублик и тоже смотрела перед собой. И вдруг грянуло! Да так громко и неожиданно, что не только Аленка – сам жених вздрогнул и присел, и сразу стал похожим не на шкаф, а на испуганного слоненка.

“Посадили яблоньку… Та-на-на, та-на-на, та-на-на…Посадили яблоньку. Яблонька-то медова…А Мария молода. Та-на-на- та-на-на. По саду гуляала…Два цветочка сорвала… Проклу оба отдала…Та-на- на… Та-на…на…”.

Это девчонки в съехавших набок кокошниках, наконец спелись, прокричали звонко, пустились в пляс, разбрасывая направо-налево ромашки, сунули две в руки обалдевшей Машки, а ты пихнула их в руку Прокла. И тот так и стоял – в одной руке зажав ладонь невесты, в другой две ромашки. И вид у него был такой, что Аленке вдруг захотелось и заплакать и засмеяться одновременно.

– Ишь, багабна́скиро*… Орут, как овцы, уши глохнут. Ты, красивая, не грусти. Хочешь, колечко дам. Вчера на базаре выменял, красивое. Как сережки твои.

Аленка вдруг так явно почувствовала запах степи – полыни, чабреца, ветра – этот аромат воли ни с чем нельзя было спутать, что на секунду забыла то, что сейчас ее так потрясло – тоскующие и пустые глаза Прокла, обернулась. Позади стоял Джура. В цыганской одежде – узких атласных штанах, парчовой рубахе он казался совсем взрослым, настоящим цыганом, красивым и вольным. Черные кудри, зачесанные назад блестели на солнце, он улыбался ласково и чуть насмешливо. Взял Аленку за руку, потянул за палец, и холодок металла быстро согрелся, колечко, как будто сразу прижилось на Аленкиной руке. Она хотела было его стащить, но Джура прижал ее руку, цокнул языком.

– Не обижай. Я от души. На память…

И моментально исчез, как будто его сдуло – в глубине двора громко и недовольно что-то кричала Зара, перемежая цыганские слова с бранными.

Аленка подняла руку. На пальце переливалось колечко. Оно и вправду было похоже на ее сережки, такой же листик, просто один в один. Совершенно растерявшись – брать, не брать, она постояла в задумчивости, хотела было снять, но кто-то тронул ее за локоть.

– Не трогай. Кольцо – оно такая штука… Хозяев, как теряет, так и находит. Само…

Баба Динара улыбалась и смотрела на арку калитки. Оттуда выходили молодые, и Аленке показалось, что про кольцо ей сказал кто-то другой, не баб Дина. И она стащила его и положила в кармашек платья.

*певицы

Глава 26. Свадьба

Аленка уже очумела от колготы и духоты этой свадьбы – столько народу, чуть ли не все село, как оно вообще поместилось в доме… Хотя дом Машки – это не их с батей халупка, это настоящий дворец. Меланья, тетка Мила, в смысле, совсем не подходила на роль хозяйки этого дома, так, приживалка, может, а вот отец Машки, дядя Олег – даже очень, настоящий хозяин. Хоть и маленький, черненький и приземистый, как будто его распластали по земле, не человек – таракашка, а взгляд гордый, как у кочета, толстые пальцы маленьких, женских ручек все в перстнях, а короткие ноги, вбитые квадратными ступнями в дорогие, переливающиеся на солнце ботинки стояли на земле твердо и уверенно – не столкнешь. Меланья сегодня тоже принарядилась во все чистое и нарядное, даже привычных темных кругов под мышками на обтягивающем ее, парчовом платье не было – стоит рядом с мужем пава павой, смотрит чуть прищурясь, шевелит напомаженными губами. К этому времени даже они подустали, присели на лавку во главе уже почти опустошенного стола, приложили ладошки к побледневшим щекам – один с одной стороны, другая с другой – пригорюнились. Вдруг Меланья увидала Аленку, оживилась, поманила ее к себе

– Присядь, солнышко. Такая суета и поговорить-то некогда. Ты, Аленушка, к нам-то надолго?

Аленка послушно присела рядом, поморщилась от густого запаха пота, табака и еще чего-то сладковатого и противного, сказала.

– Не знаю, теть Мил… Сестренка, вроде, на поправку пошла, тетя Софья справляется. К концу лета соберусь, в школу мне.

Тетка покивала, чуть отстранила Аленку от себя, всмотрелась внимательно

– Ты прямо выправляешься, скоро невестой будешь. В городе, небось, останешься, что тебе в нашей деревне-то делать.

Аленка улыбнулась, но промолчала. Ей почему-то неприятно было смотреть в теткины глаза, бегали они странно, как будто врали о чем-то и стеснялись. Тетя Мила шмыгнула носом, подтерла его щепотью, но, покосившись на мужа, вытащила из-за пазухи платок, утерлась

– Духота здеся. Ты мне вот что скажи, красотуля. Батя-то твой с женой собирается жить, иль на сторону уйдет? Прямо вот не вовремя он с колес съехал, я дочу в нормальную семью отдавала, а тут…

Дядя Олег вдруг отмер, и было такое чувство, что он дерево, точно такое, как у них в палисаднике – короткое, мощное, с хищными ветками, торчщими в разные стороны, стояло дерево это, стояло и вдруг зашевелилось.

– Ша, Меланья. Несешь невесть што! Живут люди, чего тебе еще, дуре, надо?

Тетка Мила вскинулась, махнула на мужа рукой.

– Дуре! У них вон – мать утопилась, батя водку, как бык на водопое хлещет, Софка невесть откуда приперлась, девку в чужие руки отдали. Да и сынок, Проша этот, тоже не пойми куда глядит, на дочь твою не очень, все на сторону. Вот и дура!

– Конечно, дура!

Тетя Мила всхлипнула, взяла ский пирожок, куснула.

– Эт тебе на дочу наплевать. А у Прокла энтого в глазах дыра, так и свистит. Во как…

Аленке вдруг так жалко стало эту Меланью, да и Машку тоже – сидела она рядом с Проклом, выставив пузо, искоса взглядывала, ждала, что он на нее внимание обратит, а тот так и смотрел мимо, поверх голов вроде искал чего. И она сказала тихонько, опустив глаза

– Да нет, теть Мил. Все нормально у них. Просто ребенок болел, вот они и мучались. Теперь все получше.

Меланья опять очень внимательно посмотрела на Аленку, сказала злобно.

– Вот и давай. Езжай в свой город, неча тебе тут валандаться. Люди делом занимаются. работают, детей родют. А ты мотаешься, как хвост у телки. Городская…

…

Аленка шла через всю комнату молча, вдоль длинного, нескончаемого стола и чувствовала на себе взгляд Прокла. Но когда повернулась, оказалось, что ошиблась. Прокл смотрел в сторону. в окно…

…

Палисадник у Машкиных родителей был шикарным. Огромный, темный, заросший вьюнами и розами – это был целый мир таинственный и скрытный. В глубине стояла лавочка, да не такая, как всех, а мощная, широкая, резная. Не лавка – кровать настоящая, хоть ложись и спи. И если бы не комары, Аленка бы, наверное, так сделала… Да и комары не помеха, закутаться поплотнее, ( у них там всегда простынка на сучке болтается, сколько раз видела), да и провалиться в сон до самого рассвета, когда солнышко уже встанет над селом, проберется сквозь цветущие заросли, да погладит ее по щекам.

Она нырнула в прохладное нутро палисадника, хотела улечься на скамейку, но тут кто-то шныркнул мимо, как ящерица, аж ветерком обдало.

– Не бойся, алмазная, это Джура метнулся, пугливый, маленький.

На лавке сидела Зара. Выглядела она странновато – растрепанные волосы, расхристанная кофта, блестящие на входящей луне глаза.

– Дите еще, а нас женить хотят. Меня вызвали с Пугачева, я б сама не поехала, так погнали. У нас не спрашивают, надо, так и надо. А он, как сосунок…

Зара поправила кофту, что-то такое сделала с волосами, и они рассыпались по плечам черным водопадом.

– Он тебе кольцо дал, знаю. Так это пустое. Не его кольцо, обменял он его. И знаешь у кого? Нет? Так и не скажу. Не надо оно тебе…

…

В доме было темно, Аленка решила, что она даже заходить не будет, шмыгнет мышкой вдоль огорода, спрячется в своей баньке. Она так и сделала бы, но в темноте двора кто-то был, дышал горячо, как будто всхлипывал. Аленка притормозила на секунду, и ее схватили за руку.

– Не бойся, это я, София. Ты отца не видела?

Аленка хотела было что-то сказать, да что тут скажешь, коль батю с той свадебки можно было на руках выносить, его и вынесли – Горбатка, утробно и басом хихикая подхватила мужика, чуть не задравши от земли, потянула за собой – глянь его уже и след простыл.

– Нет, теть Сонь. Не видела.

Софья вздохнула, с трудом разогнула спину, шепнула.

– Ты завтра, детка, ко мне переходи. Что ты там ютишься… Давай, все не одна я буду....

Она помолчала, аккуратно разглаживая концы платка, спросила

– Придешь?

Аленка согласно помотала головой.

А над Караем всходила огромная луна… Она была такой большой, что закрыла собой половину неба. Дальний терновник вдруг стал огромным и страшным, как будто черный колдовской лес вырос за рекой за одну ночь, и там, в этом лесу, на ветках мощных деревьев, устав метаться среди омутов и стремнин сидят светлые тени. Им и весело и грустно, они не знают как, а нежная тихая мелодия плывет над Караем…

Глава 27. Любовь и беда

– А ты, милка, не нюнь, оно, мужичье, такое, чуть юбка послаще завоняет, так они у ней, кобели. Эта сучка, Горбатка, любого принимает, лишь бы штаны, а в штанах и не важно чего. А твой, небось, от горючего уж и не могет ничего, так, к стене прилагательный. Она ему стакан, он и упадет. Вот и вся любовя…

Аленка, уютно прижукнувшись на топчанчике за печкой, чуть покачивала кроватку, в которой тихонько сопела разрумянившаяся Ксюшка, сестренка почти поправилась, окрепла, налилась щечками и теперь была похожа на кукленка – круглоглазого, с мягким нежным носиком, розовыми губками и тихим голоском. Ксюшка даже когда капризничала, злилась, она не кричала громко, она заливалась колокольчиком, почти неслышно, ласково, переливчато. Аленка неожиданно и сильно привязалась к ребенку, старалась побольше проводить времени с Ксюшкой, взяла на себя почти все заботы, отпустив Софью заниматься хозяйством. А той было чем – корова, козы, целый птичий двор, да огород ни конца и не края, все это требовало сил и времени, выматывало ее до последней жилочки, гнуло к земле. А батя редко появлялся на дворе, все мотался, то у Горбатки, то у дружков, которых вдруг появилось видимо-невидимо, а то тут Аленка встретила его с Любкой. Та стояла, крепко упершись в песок своими кривыми короткопалыми ногами, трясла выставленной вперед грудью, хихикала заливисто. А батя перед ней гоголем, прянул было навстречу, правда не удержался, покачался с секунду, и рухнул, как подкошенный к ногам Любки, закорябался, пытаясь встать, а та аж зашлась хохотом, затряслась, как будто ее из киселя вылили, заикала. Аленка хотела врезать ей коромыслом – как раз в ведре воду с реки тащила с ряской, чтоб утям вылить, да передумала. Противно. Да и ни к чему.

Вот и сейчас, слушая Катерину, она то проваливалась в свое тихое забвение, то выныривала, с беспокойством поглядывая не разбудила ли толстуха Ксюшку, и вот это неприятное раздражающее противное чувство сосало под ложечкой. Софья слушала молча, позвякивала подстаканником, то поднося чай к бледным губам, то передумав, ставила стакан на стол. Видно было, как ей тошно слушать это все, но Катерина была настырна, не выгнать

– Так он, Катя, домой перестал заходить… А как зайдет, так падает прям на пол в сенцах, так и спит. Сейчас сенокос второй, первый еле вытянула, хорошо соседи помогли. А сена не будет, куда корову-то дену? Девчонкам молоко нужно…

Софья чуть не плакала, она совсем уже не была похожа на ту, стройную, чернявую казачку, победно смотревшую на Аленку с крыльца – старушка старушкой. Катерина вскинулась, развернула сразу три конфеты, одну за одной понакидала их в бездонную прорву рта, зашепелявила, не прожевав.

– Ну…Корову… Корову, хошь, я у тебя заберу. А молока девчонкам твоим продам, задешево, не звери ж. Моя, ты знаешь, в овраге потопла, телка еще мала. А твоя мне как раз, да и тебе полегче. Ленка к бабке умотает, а тебе с Ксюхой и козьего хватит. Куда вам…

Катерина захлопала толстыми губищами, вроде как прямо вот сейчас корову сведет с двора, но Софья вскинулась, звонко крикнула.

– Корову тебе? Ишь ты! Морда не треснет бесстыжая? А ну-ка, что расселась, как барыня? Некогда мне с тобой чаи распивать, дел по горло. Давай, давай, сбирайся.

Катерина отскочила к крыльцу, торопливо напялила тапки, крикнула сипло.

– Ну и дура! А я ей ищо хотела своего братца твоюродного в работники сосватать, он в субботу приезжает. Насовсем, кстати. Холостой! Хрен теперь вас познакомлю, отрава ты хоперская! Чига! Что с тебя взять…

С Аленки дремоту, как рукой сняло. Она выдернула зыхныкавшую Ксюшку из кроватки, уложила рядом, прижала покрепче, и с изумлением смотрела, как вдруг совершенно рассвирепевшая Софья схватила ухват, и выставив его перед собой, как пику пошла на Катерину. Но та, вдруг оказалась проворной, крутнулась, вколыхнув студень своего рыхлого тулова и выскочила в сени. И через минуту ее пылающие щеки осветили сумерки вечереющей улицы, как будто зарево.

– Попомню я тебе! Ишь, фря поганая. Мужика удержать не могла, плохо ему с такой дурой, коль запил, да по юбкам мотается. Так и сдохнешь – не жена, не вдова. Целуйся со своей коровой!

Аленку вдруг разобрал такой смех, что она, сдерживаясь, чтобы не разбудить заснувшую Ксюшку, положила сестренку в кроватку, подошла к Софье. А ты вся полыхала от злости, руки у нее тряслись, ресницы дрожали, она смахивала слезы, и странно давилась, как будто старалась не зарыдать.

– Теть Сонь… Ну, хватит… Я завтра к Проше схожу, насчет сенокоса, он не откажет. У него дружков полно, да еще Джура тут косил сам, тоже поможет. Справимся, не плачь. А то Ксюшку напугаешь.

Софья справилась с собой, притянула к себе Аленку, усадила рядом.

– Никогда, девочка… Никогда не иди за того, кто другую любит. Неважно – живая та другая, или мертвая – это не имеет никакого значения. Никому не верь, ничего не предпринимай, чтобы его отнять – бесполезно. Запомни мои слова. Лучше одной быть, чем нелюбимой. Жизнь становится черной, а ты пылью придорожной. И сделать нельзя ничего…

Аленка гладила мачеху по голове, как маленькую, а та прижалась к девочке – беспомощная, худенькая, вся горячая от слез.

– Вот ты уедешь, так мне хоть вешайся, Ленушка. Не могу… Уйду я, наверное, назад, к своим. Там у меня все родное, близкое. Дядька там, тетка, они помогут. Умру я тут.

Аленка чуть отстранила мачеху от себя, вытерла ладошками ее щеки, сказала тихонько.

– Теть Сонь…. Я завтра к Гаптарихе иду… С бати приворот на мертвого снимать будем, оно поможет. Мама не виновата, он сам это натворил, ты на нее зла не держи. Она мне говорила…

Софья окончательно пришла в себя, странно посмотрела на Аленку, покачала головой.

– И ты туда же. Не верю я, Ленушка, в эти дела. Хоть что – не верю. Ладно. Пошла я. Корова не доена, козам надо задать, птице. Ты с Ксюшкой побудь, не убегай. А это? Что у тебя?

Софья подняла с лавки колечко с листиком, пока они тут обнимались, оно и выпало у Аленки их кармана. Всмотрелась, покатала на ладошке пальцем, протянула.

– Прокл, вроде, выменял его на жеребчика, говорил у цыган. Ругалась я, фамильное оно, да разве он слушает. Ты-то откуда его взяла?

Аленка выхватила кольцо, сунула его в карман, буркнула, неожиданно грубо.

– Где взяла, там нет. И хватит об этом. Иди…

Вечер лег на стекла окон бархатным покрывалом. Не было ни луны, ни звезд, душное тепло окутало село, как вата, небо почти легло на крыши. Дальние зарницы уже чертили небо над полями, вспыхивали верхушки редких кленов, как будто их поджигали спичкой – шла гроза. И Аленка в этой кромешной темноте даже не сразу разглядела огромную фигуру, медленно подходящую к дому. А то бы закрыла двери на все замки, не пустила бы…

Глава 28. Сливание на ножи

– Напугал, черт! Аж сердце в пятки, что тебя носит по ночам, темно уж. Заходи!

Аленка вдруг почувствовала себя хозяйкой дома, снова почувствовала, как раньше – девчонкой. Она да батя, вот и все хозяева, и дом был живой, теплый, не то что сейчас. Отняли у нее дом, а ему не понравилось, загрустил он без своей маленькой Аленушки, замутились глаза-окошки, понурое крылечко с покосившимися ступенями, прохудившаяся крыша в сенцах – все придавало дому печальный и нежилой вид, как будто душа из него ушла. А сейчас он снова начал оживать, особенно когда Аленка вчера намыла окна, да покрасила крылечко в ярко голубой цвет – прям заулыбался. Хозяйка вернулась!

Прокл зашел в сенцы, скинул плащ, потоптался нерешительно, но все же стащил здоровенные, как трубы сапоги, прошел в кухню, сел на лавку, стеснительно сунул здоровенный ступни под сиденье – один носок был рваный, нештопанный.

– Молока давай налью. Или простокваши. Тетя Соня хлеб пекла, да и мед у нас есть. Хочешь?

Прокл покивал головой, он прятал глаза и выглядел побитым огромным псом. Аленка поставила перед ним миску, вывалила из глечика ком густой простокваши, удалась она у них вчера, отрезала ломоть хлеба, пышного, как пух, поставила мед на блюдечке.

– Ты чего пришел? Дело есть? А я к тебе хотела завтра сходить, насчет покоса.

Прокл вскинулся, заулыбался, было ясно, что слова Аленки помогли ему найти причину прихода, быстренько заглотил полмиски простокваши, потянулся ко второму ломтю.

– Бери, бери. Тетя Соня два каравая испекла, всем хватит. Не стесняйся.

Прокл с удовольствием впился зубами во второй ломоть, зажмурился от удовольствия.

– А у нас, лягуша, все покупной. Машка не хочет печь то, она вообще готовить не любит, все мать больше. Да ладно. Я, кстати, по поводу покоса и пришел. После выходных у меня день пустой, могу помочь. Как вы? Мать когда придет?

Аленка отняла у Прокла пустую посуду, загрузила ее в таз, с усилием воодрузила на плиту ведро с водой.

– Через час, не ране. Корову доит, потом козам задаст, да к курам. Я ей скажу. Ты домой спешишь?

Прокл встал, отнял у нее таз, буркнул.

– Сам помою. Вон у тебя и так дел…

Аленка отпихнула несуразного братика локтем в бок, и аж поморщилась – тело у Прокла было, как из железа, не пробьешь.

– Отстань. У меня посуды вон – гора целая. Днем недосуг было, сейчас и помою, пока тетя Соня управляется. Ты что? Домой не спешишь?

Прокл отошел, снова сел на лавку, опустил плечи, вздохнул.

– Ноги не идут, лягуша. Тут я дома, хоть не в своем, а как в своем дому-то. А там…

Аленка присела напротив, всмотрелась в лицо парня. У нее снова, как тогда, в детстве, что-то больно ворохнулось внутри – горячее, стыдное, тайное. И оно – это стыдное, разлилось по всему телу огнем, жгло изнутри, мучило. Прокл тоже поднял глаза, и на его смуглом от загара лице, как будто отразилось это пламя, зарозовело щеки, полыхнуло в глазах, опалило губы. Он встал, подошел к окну, распахнул створки. А там, за окном темно фиолетовая ночь пухла грозовыми тучами, в темноте они казались тяжелыми и бесконечными, как будто черная вата вывалилась из неба и упала клоками на село, завалив его.

– Щас вдарит. Глянь, лягуш, какое там, молния за рекой с руку толщиной.

И вправду. Ахнуло так, что зазвенела посуда в буфете, уши заложило, аж слезы их глаз. Аленка взвизгнула, бросилась к Проклу, спряталась за ним, прижалась, как будто он был стеной – теплой, несокрушимой, защищающей. Прокл придавил было худенькой тельце сестрички к своему боку, но вдруг закаменел, отодвинул ее в сторону, закрыл окно.

– Сюда идет гроза, глянь. Пойду за мамкой, как бы не напугалась. А ты к Ксюшке давай, сейчас заорет.

Он одним шагом отскочил к дверям, обернулся.

– Ты, лягуша, лилией пахнешь. Той самой, что на реке. Прямо голову кружит.

Аленка села на стул, как будто ей врезали под коленками. Сердце колотилось, как бешеное, а то местечко на руке, которое сжал Прокл своей лапищей горело, вроде по нему провели раскаленным утюгом.

…

– Ты, Аленка, еще дитятко, а невестишься. Рано, девка, рано, не торопи жизнь, сама поторопится. Чую я, бурлит в тебе, моя Стеха такая же была, а вон – гляди.

Гаптариха торопливо расстилала на приземистом кривоногом столе темную бархатную скатерку, устанавливала таз – медный, темный от времени, зажигала свечи. А Аленка не могла оторвать глаз от Стехи. Та сидела на стуле у окна, волосы у нее были распущены и спадали почти до пола, кожа тонкого, как будто фарфорового лица светилась в пламени свечей, а глаза были похожи на светлые омуты – в них не было дна. Женщина сматывала пушистую пряжу в клубок, что-то напевала тоненько и жалобно, и от каждого звука жилка на ее шее надувалась и пульсировала . Если бы Аленка не знала, сколько ей лет, она подумала бы, что это юная девушка, вот только с печально опущенными углами красивых губ.

– Смотри, смотри. А была умная, как бес, верткая, цепкая. Не в свое полезла. Вот и ты гляди. Фотографию с батей принесла?

Аленка с трудом отвела взгляд от Стехи, вытащила крошечную фотографию, осталась у бати от какого-то документа, сунула Гаптарихе.

– Такая только? Пойдет?

Та цепко ухватила, повертела, кивнула. А потом сунула под таз, видя, как Стеха медленно встала и пошла к столу, глядя в одну точку – туда, куда бабка пихнула фото. Гаптариха засуетилась, крепко обняла дочь за талию, и видно сжала так, что та ойкнула

– Кудааа. А ну, спать! Ишь выпучилась, нетыра. Я тебе попучусь.

Старуха ловко вытолкала Стеху в спальню, прикрыла дверь, накинула щеколду.

– Сейчас в окно выть начнет. Прямо нутром Лексея чует, как сучка течная. Хоть в погреб закрывай. Воск давай. Там, на полке.

Аленка вздрогнула от неожиданности, сняла с полки сверток с воском, положила на стол. И со странным страхом смотрела, как Гаптариха пробует пальцем острие ножа, ойкает, подносит пораненный палец ко рту, потом берет второй такой же и укладывает их крест накрест на таз сверху.

– Хорошо заточил, гад. Чуть палец не отрезала. Ты вот что, девка.

Гаптариха развернулась лицом к Аленке, и у той аж мурашки побежали по спине, настолько страшна была старуха – тощая, черная, с провалами вместо глаз, настоящая ведьма.

– Отвязка опасная, коль чего, помрет батя твой. А и без нее помрет. Так что сиди тихо, проси Бога, чтоб уберег.

Аленка сжалась в комочек в углу комнаты, и все вокруг нее плыло в мутном тумане. Она улавливала только отдельные слова. “Духа неупокойного…крестом ножевым…привязка мертвяцкая…” Гаптариха бормотала быстро, ее слова казались упругими и живыми, вроде крошечных черных птиц, которые порхали над волнующейся темной водой в тазу, и их отражения мутили блеск отточенной стали. Потом все враз прояснилось, Гаптариха лила воск в воду, и он скатывался с батиной фотографии на ножи, как застывающие слезы.

– Зароешь у реки. Да поглубже. Ничего не утеряй, вместе с ножами каждую капельку восковую похорони. Слова на бумажке вот написала, повторишь слово в слово. Потом сольешь на себя чистой водой из ведра, да Богу помолишься. Иди…

Аленка, прижав сверток к груди, бросилась по тропинке к реке. И когда она выбежала за калитку, то услышала, как тонко и пронзительно воет Стеха, и ее крик уносит ветер за Карай.

Глава 29. Отвязка

Аленке не было страшно. Она вообще не боялась своей реки, ни днем, ни ночью, на берегу она чувствовала себя легко и спокойно, она знала, кто ее бережет. Прижимая к груди сверток, который ей дала Гаптариха, она сбежала по дорожке вниз, к пляжу, нырнула под склонившиеся ветви старой ивы и побежала прямо по мокрому песку к небольшой заводи. Там Карай поворачивал свои воды чуть правее, прямо посередине образовалась отмель, похожая на круглый островок, узкий мостик был перекинут на ту сторону, и там, на той стороне было то самое место, где она решила закопать сверток. Уже было темно, прочитать Гаптарихину записку, наверное уже не получится, но Аленка твердо решила довести дело до конца, то что там написано она вдруг запомнила почти наизусть, врезались эти слова, похожие на песню, сразу и насмерть.