Жаркие пески Карая

Аленка была на этой могилке всего один раз. Она помнила это плохо, могилка была за оградкой кладбища, на склоне, под старой, склонившейся над холмом березой, вернее, это даже и могилкой нельзя назвать было. Так – крошечный холмик с крестиком. Вот только лицо на фотографии было совсем живым, маленькой Аленке хотелось подойти и погладить женщину по светлым курчавым волосам, таким мягким и настоящим. Но батя крепко взял ее за руку и повел вниз по тропинке. А потом поднял на руки, чмокнул в нос, сказал тихонько.

– Хоть там бы она была… А то и там нет, детка. Совсем убежала от нас…

И вот эту могилу и увидела сейчас Аленка в черном пламени .

…

Гаптариха слушала молча. Сидела, ловила каждое слово, разглаживала на остром колене трухлявую ткань юбки. Потом отобрала у Аленки свечу, которую та уже совсем затискала во влажной руке, внимательно оглядела, и снова зачем-то понюхала.

– Да… Лучше б дура – Клавка со своим черным отродьем не лезла в это дело. Да она и не смогла ничего, куда уж против этого! Ты вот что!

Она как будто вспомнила, что в комнате Аленка, с силой ухватила ее за локти, усадила на лавку

– Приворот на твоем папке не простой. И не виноват никто, он сам себя приговорил. Сам приворот себе устроил, мертвую держит, не отпускает. Я попробую… И ты помоги.

Гаптариха вдруг крякнула, как старая гусыня, вытащила откуда-то из складок юбки трубку, помяла, сунула щепку в печь, в которой томился черный чугунок, закурила, пыхнув запашистым дымком прямо Аленке в лицо.

– К мамке пойди. Поговори с ней. Да не пучь глаза-то, знаешь о чем я. Ирка злой никогда не была, обид не держала. Вот глупая, что наделала, Стеху мою всерьез приняла! Стеху – дурочку. И я не уследила. Короче, скажи ей про батю, упроси. А то помрет мужик…

…

Домой Аленка шла в обход. Ей вдруг не захотелось нырять в теткин двор, потом идти по огороду – душный предгрозовой вечер давил грудь, теснил горло. А по Набережной идти было легче, свежая вода Карая дарила прохладу, а звезды над рекой множились и освещали дорогу. Аленка шла медленно, еле передвигая ноги. Босые ступни тонули в прогретой пыли, и идти было приятно, как по небу. Вот только в голове горело – Иринка, Стеха, батя… До Аленки только сейчас дошло – Иринка, это она – ее мама. Почему батя так старался огородить Аленку от любого воспоминания о матери, лишь изредка касался этой темы и тут же бежал прочь, как вспугнутый зверь – она в последнее время часто думала об этом, но ответ и ее пугал, и она его гнала тоже. И вот теперь разгадка рядом, но она совсем не готова к этой разгадке…

– Лягуш! Ну ты даешь, сестренка! Мы с Машей все ноги стоптали, мать за тобой послала, а тебя нет, да нет. Гулена! Небось уже кого-то присмотрела?

За широкой спиной Прокла топталась Машка. В сумерках она была похожа на сноп – как стройная и красивая девушка сумела так растолстеть и обабиться – загадка, но толстые ноги – столбы уверенно попирали землю, а круглый живот здорово угадывался из-под цветастого широкого платья.

– По заднице бы ей хворостиной. Бегаем тут уж два часа, ищем заразу. Проша! Ты б сказал ей. Сестра все-таки! Я устала, пить хочу, есть. Душно.

Машка верещала противно и тоненько, и Аленке снова захотелось, как тогда, много лет назад пнуть ее коленкой в толстое пузо, может быть заткнется, перестанет верещать.

– Ну ладно, Машуль. Гляди, она еле ноги тянет. На закорки хочешь, лягуш? Домчу, как на коняке.

Аленка прыснула, посмотрела в такие близкие и такие теплые глаза Прокла, и вся боль, весь страх последних дней растаяли, испарились. Она прижалась к его твердому боку, шепнула

– Ну вот еще…Коняка он… Пошли уже…

Глава 22. Вода

Аленка побродила по маленькой комнатке – теперь уж все забыли, что когда-то это была баня, домик стал жилым и обитаемым, сначала Софья с Проклом его обжили, теперь вот Аленка в нем поселилась – хорошо, уютно и на свободе. София с утра, в день Аленкиного приезда залетела сюда пулей, вещи свои оставшиеся покидала на расстеленное покрывало, скрутила в узел и утащила в дом. И Аленка вдруг почувствовала, что в ее дом, в родимый, их с батей, она больше не вернется, похоже, стала гостьей там, и это навсегда. В бане было прохладно, какая-то особенная тишина чуть звенела в ушах, но Аленке нравилось это, можно думать, вспоминать. Она поставила чайник на керосинку, София устроила здесь маленькую кухоньку, даже плита была настоящая, вот только печь топить не хотелось, да и ни к чему, развернула пакет с печеньем, который ей сунул Прокл, присела на табурет, задумалась. “Мать просить… Гаптариха пошутила что ли… Но такими вещами не шутят, вряд ли. А вдруг мама не услышит, не выйдет на берег, что тогда…И как это делать? Пойти на реку ночью, кричать в темноте, звать утопленников? Ведь страшно. Ужас, Аленка, наверное, никогда не сможет этого, сердце разорвется от ужаса… А вдруг откликнется не мама?”…

Отгоняя от себя эти мысли, Аленка налила чай, уселась поудобнее на маленькую кушетку, откусила печенье и зажмурилась от удовольствия – оказывается у Прокла то же любимое, что и у нее, коричневое, с мишкой на пачке. Слопав сразу три штуки, Аленка откинулась прямо на прохладную деревянную стенку и не заметила, как задремала…

– Тебе не надо ходить к нам, мало ли что, доченька. Ты меня в мыслях зови, я слышу. Я приду…

Аленка проснулась, как от удара, дернулась, да и было от чего. Комнатка уже не была похожа на комнатку – ее стены как будто растворились в ночной темноте, впрочем и темноты тоже уже не было. Ее кушетка висела в воздухе, вернее не в воздухе – в воде. Все вокруг мерцало зеленовато – голубым сиянием, переливалось волнами, легчайшие барашки белой пены касались невесть откуда взявшихся нитей водорослей, тугие светло зеленые веревки тянулись ввысь, и, присмотревшись, Аленка поняла, что это. Стебли кубышек и лилий, их опрокинутые желтые и белые чаши проглядывали сквозь мерцающую толщу, угадывались над головой. Аленке вдруг показалось, что она вот-вот захлебнется, дыхание на секунду остановилось, горло перехватило, забило чем-то плотным, но это сразу же прошло. И стало легко и радостно, дышалось так, как будто она пила холодную, хрустальную родниковую воду, да и в глазах все прояснилось, как будто на речном дне взошло серебряное незнакомое, но очень яркое светило. И Аленка увидела маму. Она сидела на небольших качелях, свитых из стеблей лилий, покачивалась, легко касаясь маленькой ножкой золотистого песка, смотрела ласково, как будто ласкала.

– Смотри, Ленушка… Ты почти, как я…

Аленка встала с кушетки, и упругий поток подхватил ее, понес к матери, она взлетела, как речная стрекоза и опустилась рядом. Только сейчас она разглядела себя. Вокруг мерцали ее отражения, как будто этот воздух-вода состоял из зеркальных полос, и в этих полосах Аленка была совсем другой. Нежная девушка-девочка с распущенными ниже пояса светлыми, как золотое руно волосами, с полупрозрачном белом платье до пят, с тоненькой цепочкой на стройной шее и венком из белых цветов парила рядом с матерью, бестелесная и нездешняя.

– Не бойся… Все вернется на место, как только я уйду. Ты станешь такой, как была. Вернее такой, как кажешься там… Слушай!

Мама притянула ее к себе, и Аленка снова почувствовала тепло, как будто не утопленница была рядом, а живая, настоящая женщина.

– Я ничего не могу сделать. И не потому, что не хочу. Моя обида давно растворилась в воде Карая, я больше не держу на Алешу зла, во мне нет больше горя. Я его отпустила, он свободен. Но этого мало, девочка. Он держит себя рядом со мной сам.

Аленка смотрела в светлые глаза матери – они были похожи на два сияющих в свете луны голубых озерца, такие же прохладные, глубокие, непроницаемые. И в них отражались две маленькие Аленки, жалкие, потерянные, в белых платьицах и покосившихся на светлых головенках веночках.

– И я не люблю его больше, доченька. Поэтому Гаптариха тебя ко мне отправила зря. Я хотела его спасти, все срасталось, даже Софья появилась в помощь… Но он…

Мама встала, поправила светлые кудри, вздохнула

– Он живет прошлым, а оно, это прошлое давит вас там, на земле. Он помнит свое зло, оно изнутри выжигает его сердце. Я бессильна.

Она почти не касалась пола, который уже был виден, весь морок начал исчезать, растворяться, и перед Аленкой снова проявилась ее комнатка – янтарные стены, беленый бок печки, кушетка. А мамы уже не было, только легкий отсвет зеленоватой воды еще виднелся под потолком.

Окончательно Аленку привел в чувство жуткий стук. Кто-то молотил по двери, да не просто молотил, бил, как кувалдой, дверь моталась и была готова слететь с петель. Аленка подскочила, откинула щеколду и в комнату влетел растрепанный Прокл.

– Ты чего, лягушка? Влез кто? Я по тропке шел с реки, от твоего крика аж уши заломило! Обидел кто?

Аленка вдруг разревелась. Да так, что слезы градом хлынули из глаз, ее всю затрясло, заколотило, а потом она обмякла без сил. Странный приступ прошел, и, прижавшись к широкой, теплой груди Прокла она вздрагивала, всхлипывала, что-то лепетала, как маленькая. А Прокл гладил ее по мокрой спине, по голове, отводил с лица влажные пряди и приговаривал, как старичок

– Ну ничо… Ничо… Как обженимся с Машкой, переедешь в дом. Испугалась, маленькая… А хочешь я тут с тобой посплю – вон, в сенцах? Ну, не плачь, лягушенька. Большая ведь, девица…

…

Гаптариха молча выслушала Аленкин сбивчивый рассказ, с минуту пускала в потолок ровные серые кольца, потом спросила хрипло.

– Про Стеху мамка тебе ничего не говорила? Или нашептала?

Аленка отрицательно покачала головой, Гаптариха кивнула.

– Ну и ладно. Ее и так уж Бог наказал, дуру -то мою. Придешь через два дня, я воску наберу, много надо. Отливать будем папку твоего. И фотографию надо. Найди.

Глава 23. Прошлое

– Ну да… Болтали – все спалил, а не, жить можно. Сама подбелила, иль кто?

Аленка все время чувствовала странный запах своего нового дома – острый, как будто пряный, с примесью гари и дымка. Баню, спасли, конечно, но парилка сгорела полностью, стенки моечной подкоптились, как будто из специально обработали лампой, и только комнатка для отдыха оказалась не тронутой, огонь обошел ее, в ней Аленка и жила сейчас. Сама побелила мазаные стены, повесила занавесочки, застелила кровать узорчатым покрывалом, что выдала ей Софья, а больше и ничего не надо было – и так хорошо. Вот только в сенцах от жара полопалось маленькое оконце, его никто не стеклил – лето, жара, а в зиму здесь жить и не собирался никто. Вот в это окно и влезла круглая, потная физиономия, торчала с таким выражением маленьких, поросячьих глазок, вроде она застряла в дыре, смотрела недобро, придирчиво. И запах гари и дымка разом разбавился запахом плесени и прели – той, которая плюхает под ногами поздним октябрем, превращается в кашу, а потом вдруг истлеет, почернеет, пропадет. Аленка вздохнула, открыла двери сеней, кивнула, приглашая. И сразу черный кот обвился вокруг ее ног, плотное, упругое тело прижалось настойчиво, и почему-то это настырное касание показалось Аленке опасным.

– Баб Клав. Заходи, раз пришла, что у в окно-то лезть. И кот твой уж пролез, не кот, а ужас просто.

Бабу презрительно покосился на Аленку, змейкой вылился в приоткрытую дверь, и уже через секунду сидел у бабки на плече.

– Зайду, что не зайти. Да и разговор есть.

Бабка широко распахнула дверь в комнату, как будто собиралась выезжать туда на тракторе, сшибла неуловимым движением с плеча кота, подождала, пока он не скроется в глубине Аленкиной комнаты, вздохнула облегченно. Ее широкая, как печная полать грудь приподнялась и опустилась, появилось такое чувство, что по телу старухи прошла морская волна. И вонь снова сменилась запахом воды, как когда-то, давно…

– Ну вот. Бабу прошел, значит и мне можно. Вот тут сяду я.

Баба Клава опустилась на низкий табурет, вернее ляпнулась на него со всех сил, и Аленка испугалась – вдруг не подымется, беги тогда за Проклом.

Бабка аккуратно расправила юбку на огромных круглых коленях, угадывающихся по толстой тканью платья, как два средних по размеру арбуза. Бабу снова вскарабкался ей на плечо, сел истуканом, напрягся, глядя в одну точку.

– Тебе, может, чаю, баб Клав? Или мороженое, я в сельпо купила, холодное еще.

Баба Клава с жадностью поглядела на мороженое, лежавшее на блюде, хрюкнула, захлебнувшись слюной.

– Холодное? Давай.

Она с хрустом и шуршанием содрала бумажку с эскимо, в полкуса захватила его почти все, аж до палочки, но опомнилась. Отломила кусок, швырнула его прямо на только что вымытый Аленкой пол, скинула кота, и пиная его под толстую задницу подвинула к мороженому.

– Вкусное. Ну ладно. Я пришла-то чего. Ты, я слышала, с Алексея порчу задумала снять? С Гаптарихой этой, дурой? Так не выйдет у вас.

Баба Клава, пыхтя, отерла рот краем нечистого ситцевого фартука, ухватила Аленку за руку, усадила рядом.

– Я приворот хотела сделать, мачеха твоя попросила, уж больно ей за Лексея, папку твоего, замуж хотелось. Аж жопа горела. И то не смогла. Стена перед ним настоящая была, уж другой приворот ему душу сосал – Иркин.

Аленка слушала молча, у нее единственное желание было – отодвинуться подальше от этого кисельно-мягкого бока, чтобы не чувствовать эту нездешнюю вонь – и вроде гнили, и одновременно цветов да ягод.

– Мамин, ты имеешь ввиду?

Старуха утробно глотнула, протолкнув в живот сразу половину бутерброда с сыром, который Аленка приготовила себе на завтрак, потом снова вытерла рот и повернулась, в упор глянув на Аленку.

– Неприятно? Так ты не стесняйся. Вороти морду-то, вы сейчас все старших не уважать приучены. Ишь вы..

Старуха помолчала, потом взгляд ее из острого стал расплывчатым, усталым, она вздохнула.

– Мамин, мамин… Твоя мамка еще та ведьмака была, похлеще нас с Гаптарихой вместе взятых. Правда все по светлому, да и не пользовалась. Но раз не устояла.

Аленка растерянно слушала, отстраненно наблюдая, как ее второе мороженое тает на блюдце, расплываясь в бесформенную лужицу с берегами из тоненькой пленочки шоколада. И поганец Буба, подобравшись из-за широкой спины старухи, прижмурив от наслаждения плутовские глаза и прижав уши быстро шурует язычком, подбирая сладкую лужицу.

– Ты Стеху ту дурную видела? Она совсем без ума уж, а раньше разве такая была? Раньше от нее мужики без памяти ползали, а бабы готовы были ее своими руками удушить. Мамка твоя как раз замуж за батю вышла. А Стеха с Гаптарихой и объявились в селе.

Аленка удивленно смотрела на старуху. Ей и в голову не приходило, что Гаптариха с дочкой пришлые, ей казалось они были в селе всегда, как ветлы над Караем.

– Ага… На телеге их старый Аким привез, с вокзалу. Я как увидела Стеху, так языка лишилась. Чертова девка, картины писать только. Вся, как литая, загорелая, вроде цыганки, а волосы русые водопадом. Глаз, что у той кобылы, горит огнем, зубы из фарфора, да грудь колесом. Батя твой их встренул, он как раз тута, у сеструхи Анки был, крышу правил. А Ирка тобой ходила, на месяце седьмом была, не иначе. Может, меньше.

Аленке вдруг захотелось взять что-нибудь такое – лопату, грабли, ухват и погнать бабку подальше от глаз, да так, чтобы у той пыль из-под стоптанных башмаков летела. Баба Клава поняла, встала, оправила юбку, помолчала.

– Ты, баб Клав, домой иди. Мне сплетни твои слушать не интересно и не хочется. Уходи!

Старуха зло скинула кота, который снова залез к ней на загривок. выплюнула слова, как змея яд.

– И не слушай. Только Гаптарихе особо не верь. Сживете со свету папку – то…

Глава 24. Машка

Аленка собиралась на речку. За все это время, с тех пор, как она приехала домой у нее не было времени даже искупаться, хорошо хоть вообще приходила к реке, хоть пару раз. А вот сегодня, когда все дома было сделано, сестренка задремала, спокойно и вольготно дыша крохотным носиком, а София хоть чуть чуть расправила сжатые в вечной судороге плечи, Аленка собралась к реке. Не просто посидеть у воды, ей вдруг дико захотелось опуститься в освежающую воду Карая, лечь на упругие струи течения, как она делала когда-то, отдаться его воле, закрыть глаза, и так, лишь слегка напрягая руки и ноги, чтобы держаться на воде, плыть, как рыба – спокойно, уверенно, радостно. Софья посмотрела на падчерицу, полюбовалась ее стройным, еще не девичьим, а поджарым, как у мальчишки телом, подошла и поправила лямку на остром плече.

– Кузнечик ты еще, Лена. Вот прямо настоящий – ручки-ножки огуречик. Косточки, глазищи, да волосы копной, вот и вся девица. Ну, ничего. Все будет. Надо только подождать. Ух, какой у тебя кулончик интересный.

Софья хотела дотронуться до Аленкиной лилии на шее, но та резко дернулась, отпрянув, как будто не хотела, чтобы чужие руки дотрагивались до маминого подарка. И Софья поняла, отстранилась, спряталась опять в себе, сжалась.

– Злишься на меня? Зря. Я тебе не враг, наоборот, Ленушка. Счастья у меня нет особого с папой твоим, да, но ты тут не причем. Не случилось.

Софья вдруг сама поняла, что разоткровенничалась, сжала губы в прямую линию, отошла к кроватке дочки, поправила одеяло, натянула – спрятала бледные ручки, сложенные вместе, как у зайчика, чтобы не замерзли. А Аленка вдруг разозлилась… Сама ведь устроила это все, а теперь вон – плачется.

– Злюсь? Да. Ты к бабке Клаве бегала, приворот на батю делала. Так чего теперь хочешь, от этого никто добра не видел.

Софья подняла на нее глаза, и Аленке вдруг стало стыдно. Такой тоскующий и нездешний взгляд был у мачехи, что у нее кольнуло в груди.

– Сказали уже… Ну да…Позарилась на папку твоего, да и бабушка твоя хотела, чтобы мы сошлись. А он все мимо. Ну и…

Аленка дернула подбородком, упрямо тряхнула головой, ей совсем не хотелось слышать эти бредни, она бы вообще с Софьей не общалась бы… Если бы не мама…

– Ладно, теть Сонь. Пойду я, искупнусь, стемнеет а то. А бабка Клава – она противная, от нее добра не жди.

…

Карай лег у ног Аленки, как ласковый, соскучившийся пес, лизнул прохладной водой захолодевшие ступни, окутал ароматами прибрежных трав, водорослей, засыпающих цветов. Скинув сарафан, Аленка поежилась от подступающей прохлады, вступила в воду, походила по песку, привыкая, а, собравшись с силами, вошла в темную воду, как нож в масло, доплыла до середины, а потом легла, отпустила себя, влилась в эти струи, и потекла вместе с течением плавно, как русалка. Берега уже начали таять в подступающих сумерках, и опустилась такая звенящая тишина, что мир перестал быть реальным, стал сумеречным, волшебным. Аленка бы, наверное, так и уплыла бы невесть куда, но странный звук прервал тишину, и хотя он был тихим, но резанул по ушам.

Кто -то плакал в прибрежных кустах. Тоненько, неприятно завывал, всхлипывал, выл, как попавшая на цепь молоденькая сучка, заходился от тоски и одиночества. Аленка разом вынырнула из своего зачарованного мира, перевернулась, упругими махами крепких рук преодолела течение, вышла на песок и снова прислшалась. Она знала – там, за кустами спрятался маленький пляжик с лавочкой, скорее даже не пляжик – отмель, на ней часто собирались молодые пары, целовались до измора, благо лавочка была скрыта от людских глаз. Плач доносился оттуда.

Аленка пробралась сквозь ветки, сжимаясь от уже вечернего холода, ругая себя, что вылезла из теплой, по сравнению с воздухом воды, раздвинула заросли молодой полыни и… увидела Машку. Она сидела на лавке, почти прикрыв доски раздобревшей задницей, и ныла. Плакать, она, похоже уже не могла, нос распух, мягкие щеки дрожали, как кисель, глаз почти видно не было – куда делась ее победная кукольная красота одному Богу известно.

– Ты чего? Маш? А Прокл где?

Машка подпрыгнула от неожиданности, с ужасом глядя на откуда-то вынырнувшую девушку и распущенными, потемневшими от воды волосами, побелев от страха,всматривалась,пытаясь узнать. И Аленка увидела, что у Машки круглый, ненормально большой живот. Тогда, при первой встрече, она этого не заметила, а сейчас Машка как-то неудачно повернулась, платье обтянуло тело и все стало ясно.

– Господи! Ленка! Ты что ли? Чуть не померла со страху, что тебя носит по кустам? Да голая еще. Очумела?

Аленка подошла ближе, тронула Машку за плечо.

– Ревешь то чего? На всю реку слыхать.

Машка всхлипнула, вытерла обмякший рот рукой, потрогала нос. Потом развернулась всем телом, ткнула себя пальцем в живот.

– Видала? Братику твоему сводному спасибо.

– Так свадьба же у вас, что ныть то? На днях уж.

Аленка снова почувствовала к Машке то же самое – презрение, гадливость, и, почему-то, зависть. Прогнала это чувство, оно затаилось, но не исчезло.

– Свадьба… Сваааадьбаааа.

Машка тянула слова, как будто пробовала их на вкус и лизала распухшим языком, как петушка на палочке.

– Он бы и не женился, коль не это! Молчит, не признается, а я чую – не любит. Вот не любит, гад, так это у него, случилось…. Поняла? Слуууучиииилось!!! Так и сказал.

Аленке совсем не хотелось утешать эту корову, да и жалости к ней она особой не чувствовала, но оставить дуру здесь одну она тоже не могла.

– Вставай. Пошли. А то я тут околею, холодно в купальнике. Пойдем берегом, у меня на Ляпке сарафан остался. Оденусь, провожу тебя. Да не вой. Прокл, он хороший, добрый, не бросит.

Машка встала и послушно поплелась следом, и вправду, как корова с выпаса.

Когда они дошли до Ляпки, совсем стемнело. Аленка натянула сарафан на уже обсохшее тело, попрыгала на песке, прогоняя остатки холода, и тут увидела огромную фигуру, отбрасывающую под уже поднявшейся луной длинную, до самой воды, тень. Толкнула сомлевшую Машку в мягкий бок, и вытерла ладонь о сарафан – точно, настоящая квашня.

– Вон он жених твой. Не реви.

Прокл подошел, аккуратно приобнял Машку на плечи, повернулся к Аленке.

– Спасибо, лягуш, нашла мою беглянку. С час бегал.

Он вдруг замер, внимательно посмотрел ей в глаза, присвистнул.

– Ух, Ален. Ну, у тебя и глазищи. Озера! И в каждом по луне.

Глава 25. Кольцо с листиком

– Давай, изумрудная, что встала, как телка, вишь проход узкий.

Аленка отпрянула от калитки, украшенной гирляндами из полевых цветов – от массы туго сплетенных трав проход во двор, действительно стал узким, да его еще наполовину перегородил стол, под которым, по задумке хитрущей тетки Анны должны были проползать не отгадавшие загадки гости. На этой свадьбе вообще было много интересных смешных задумок – веселые друзья Прокла, которых за это время появилось немало, постарались на славу. Чудной вихрастый, похожий на молодого дятла тамада сновал туда-сюда с такой скоростью, что из под его начищенных, видно, до блеска ботинок поднимались клубы горячей пыли, и цвет их стал неясным – то ли черным, то ли серым. Он иногда останавливался, с сожалением поглядывал на свои ступни, неуловимым движением сбрасывал один ботинок, ногой в носке протирал второй, менял ноги, а потом снова продолжал свой путь. Несколько девчонок в кокошниках и узорчатых юбках, спрятавшись за пышным кустом сирени пытались спеться шепотом, но получалось шипение, как у стайки гусынь, и они хихикали, толкая друг друга в бок, кокетливо поправляли свои короны.

– Сама ты телка. Повежливее, ишь разошлась.

Аленка сердито глянула на Зару – совсем юную цыганку, появившуюся в семье соседей недавно, невесть откуда взявшуюся, нахмурилась было, но от вида этой смуглой красавицы, сияющей в свете яркого полуденного солнца всеми красками лета, у нее немного отхлынуло с души, она улыбнулась

– Тебе-то туда зачем? Там сейчас невеста с женихом выходить будут, я даже не пошла. Выгонят.

Зара свела сердито узкие черные брови, крошечная красивая складочка легла на смуглом лбу, чуть смяв идеально упругую кожу, глянула черными глазищами, как ожгла.

– Еще чего! Выгонят! Мы с Джурой пляшем на свадьбе, нам денег дадут. Вот тот, носатый, видала? Тот что землю ногой гребет, как кура с яйцом. Вот он. Джура там уже, я опоздала, а ты стоишь тут, все перегородила. Пусти.

Проскочив мимо Аленки, Зара крутнулась, вдавив каблучки красных туфелек в разогретую землю, юбки метнулись, на мгновение став колоколом, но она прижала их руками, звякнула браслетами, снова повернулась к Аленке.

– А я знаю, почему ты такая сердитая. Хочешь погадаю? Руку давай!

Аленка неожиданно для себя послушалась, протянула руку. Зара поводила щекотно пальчиком по ее ладони, потом подняла свои горячие черные глазищи, хмыкнула.

– Не поверила б, коль его руку не видала. Дорога к дороге. Не боишься, сапфировая, чужую жизню ломать?

Аленка ничего не поняла. Ей вообще все эти гадания были ни к чему, она резко отняла руку, непроизвольно оттерла ее о платье. Зара помолчала, потом повернулась и шмыгнула во двор.

– Что, зернышко, прорастешь скоро травой гибкой? Вон, заневестилась. Еще немного, замуж пойдешь.