Жаркие пески Карая

– Привет, снежинка. Вроде вот видел, а прям не узнать. Вез городскую барышню, а сейчас своя, деревенская. Ты куда – за батей?

Джура как будто проявился из воздуха – откуда-то из темных зарослей прибрежных кустов, вроде вышел из воды. Он стоял у края улицы, жевал пухлыми смуглыми губами тоненькую травинку, дрожал черными ресницами насмешливо, и Аленка увидела, что они у него такие густые и длинные, что отбрасывают тень на щеки. Она подбежала ближе, остановилась, кивнула.

– Ага. Говорят, он у Горбатки. Не знаешь, может врут?

Джура выплюнул травинку, прочесал пятерней спутанную гриву вороных волос, скривил рот.

– Там он. Я тоже туда бегал, папку искал. Моего нет, твой там. Иди, найдешь, коль не убег. Вести его надо, веселый уже.

Он сломил веточку черемухи, кусанул ее острыми белыми зубами, посторонился, пропуская Аленку. И когда она прошла мимо на нее пахнуло пряным черемуховым ароматом в смеси с чем-то еще – то ли с запахом воли, степи, конского пота, чего-то такого, от которого щемит сердце.

…

Дом Горбатки – не старой бабы, похожей на гнедую кобылу, вдовицу, перехоронившую уже не менее пяти мужей, отличался от остальных хаток Речной, как новая конюшня от собачьей будки. Высокий, недавно, явно по весне беленый известью с синькой, с новой блестящей крышей, окрашенным в ярко-синий цвет палисадником (“в голубец” – завистливо шептались бабы, глядя, как Горбатка размашисто елозит широкой кистью по новым штакетинам, а потом тоненько и мастерски рисует под ставнями букетики васильков) и здоровенными резными столбами широких ворот он стоял на самом краю улицы, деревянная мостовая спускалась к обрыву, перегораживая дорогу, а вниз к реке вели мощные ступени, заканчивающиеся крепкими мостками с перилами. Аленка несмело прошла по этой мостовой, дернула за крепкую веревицу, открывающую калитку изнутри и вошла во двор.

– Опа… Ты чья, красота? Чот я тебя не узнаю.

Горбатка стояла посреди двора, широко расставив крепкие коротковатые ноги и упершись загорелыми мужскими кулаками в крутые бедра. Расстегнутая розовая блузка бесстыдно открывала пышную, упругую грудь, и казалось, что большой золотой крестик на толстой цепочке кто-то засунул между двумя мячами. Горбатка и вправду была похожа на гнедую – туловище один в один, да и рыжевато-темный хвост гладких густых волос, собранных высоко на крепком затылке сходство лишь усиливал. Аленка вздрогнула, почему-то испугалась и поняла, что она напрочь не помнит ее имени. Фамилию – да, пожалуйста – Горбатова, а вот имя- хоть убей. Смущенно улыбнувшись, она тоненько и послушно проблеяла

– Я Аленка. Я за батей пришла… Он у тебя, Горбатка?

И поняв, что она ляпнула, покраснела, плотно прижала ладонь к губам, глянула виновато. Но Горбатка совершенно не рассердилась, хмыкнула для порядка, пробасила, смешно пуча накрашенные губы.

– А… Хыврычева…Знаю. А какая я тебе Горбатка? Для тебя, сопля, я Акулина Матвевна. А батя твой в хате дрыхнет, от жары привял. Иди, буди.

Она сдвинула в сторону свой лошадиный круп, пропуская Аленку в дом.

Дом у Горбатки изнутри был еще прекраснее, чем снаружи. Новомодная мебель, такую Аленка видела только в Балашове у бабушки, да у бабушкиных подруг, пушистые ковры вместо половиков, здоровенный телевизор, в полированных боках которого отражались яркие цветы шикарных занавесок. Аленка постояла, раскрыв рот, потом пошла через зал – туда, где зияла черным провалом открытая дверь.

За дверью, на застеленной велюровым покрывалом кушетке, раскинувшись, как дома спал батя. Рубаха, расстегнутая до пупа, открывала загорелый живот, ноги болтались не доставая пола, а из раззявленного,. какого-то смятого рта вырывались такие звуки, которых Аленка не слышала никогда.

– Батя…бать… Вставай… Это я…

– Да ты хоть из пушек пали, он не проснется. Как медведь в спячке, нажрется, так прям бревно. Щас…

Акулина Матвевна, крякнув, как утка, мотнулась куда-то внутрь дома, через секунду примчалась назад с ведром, и маханула из него прямо на кушетку, совершенно не смущаясь, что водой залило модное покрывало. Батя аж зашелся руганью, свился в клубок, вскочил … и…увидел Аленку…

Глава 18. Ксюшка

– Ты, доча, не части… Вишь, батя устал, не проснулся, не могет быстро. Погоди…

Алексей остановился, прижался спиной к покореженному стволу ветлы, как будто улегся, прикрыл глаза, замер, тяжело дыша. Потом выпрямился, постоял, чуть качаясь, и, наконец, поднял глаза на Аленку. А взгляд был бегающим, виноватым, как у пса побитого.

– Чего глядишь так, Ален? Не узнаешь батю? Так он и сам себя не узнает, вишь стал какой…

Алексей оторвался от ствола, медленно пошел вперед, как будто Аленки и не было рядом, прошел немного и вдруг свернул к пляжу, побрел, увязая в песке, и растоптанные ботинки, напяленные прямо на голые ноги так и норовили слететь, потеряться среди песчаных холмиков. Аленка шла следом, сначала стараясь просто не отставать, а потом догнала, дернула за вялую, повисшую плетью руку

– Ты лекарство купил? Тетя Софья ждет ведь, ты что – не помнишь?

Алексей выдернул руку, добрел до поваленного дерева, на котором так любила сидеть Аленка, но залезть не смог, рухнул рядом, как будто кто-то ударил его под коленки. Посидел, глядя на несущуюся куда-то темную воду стремнины, потом подобрался, поджав длинные, худые, похожие на костыли ноги, сказал сипло

– Здесь, доча, ты с мамкой говорить любишь? Как ты ее зовешь? Научи!

Аленка с ужасом смотрела на отца. Она только сейчас заметила, как он похудел – просто кожа да кости, поседевшие волосы клоками липли к угловатому черепу, щеки ввалились, и только глаза, взгляд вернее, почти не изменился, батя все так же смотрел на Аленку – ласково, нежно.

– Бать… Ну что ты говоришь-то… Пошли. Тетя Софья лекарство ждет…

Алексей с трудом поднялся, так встает с земли не молодой, еще сильный мужик, а старая баба. Сначала на карачки, потом раком, опершись на руки, и лишь потом выпрямился, разогнулся кое-как, еле удержавшись на ногах.

– Ишь ты. Взрослая какая ты стала. Погодь, я гляну.

Он отошел на пару шагов, внимательно оглядел Аленку, и ей показалось, что на его и так мутноватые глаза накинули пелену – то ли слез, то ли сгущающегося прибрежного тумана.

– Мамка вылитая. Скоро не отличишь… Нарочно делает родимая, хочет мою душу до донца выпить. Выгорел я, доча.

Алексей сгорбился, разом превратившись в старика, пошарил по карманам, вытащил смятую пачку, протянул Аленке

– Неси, доча. Ждет Софья, Ксюшка кашляет, прям жуть. А я тут побуду, не тянут ноги-то. Охолону…

Аленка взяла пачку, попыталась расправить картон, но не тут-то было, вроде жевали ее. Глянула на батю, прямо вот чужой человек, подменили вроде, обманом забрали того, сунули этого. Потрогала твердую ледяную руку, сказала строго

– В воду лезть не вздумай. И недолго. А лучше я сейчас лекарство отнесу и за тобой приду. Посиди.

Аленка легко побежала вверх по тропке к дому тетки Анны, и уже было добежала до палисадника, как прямо из пышных кустов сирени вынырнула старуха – да такая страшная, настоящая баба Яга.

– Стой, дева! Погодь. Чего шарахаешься, не узнала, иль чего? Забывчивые вы ныне, мозги с гузку курью. Сказать чего хочу.

Аленка узнала – Гаптариха. Жили здесь в конце улицы две чудные бабки, мать и дочь. Матери, Гаптарихе этой, никто и не знал сколько лет – не меньше ста, а то и больше, да и похожа она была на ведьму – скрюченная, седая, аж синяя. Всегда одна юбка, похожая на парусиновый мешок мела придорожную пыль оборванным подолом, платок с кистями, повязанный назад скрывал лоб, и из под его плотного валика выглядывали глубоко проваленные глазки, как мыши из норы. Узкие губы утопали в складках сморщенной кожи, да казалось, что их и не было, просто щель между носом-крючком и крючком-подбородком, если бы кто нарисовал Гаптариху красками и отправил рисунок куда-нибудь в редакцию, лучше бабы Яги и придумать трудно. Все ребята боялись, как огня, даже в сад к ней яблоки воровать не лазили, а уж яблоки в саду у старухи были отменные, лучше во всем селе не было. А вот Аленка не сторонилась ее когда-то, присядет с бабкой на лавочку, почтительно послушает ее россказни. Гаптариха помнила это и Аленку любила.

– Батю-то у речки забыла? Он кажный день туда ходит, к мосту-то. Иринка его гонит, а он идет, тоска его зовет, вишь дело какое. Не отвадить – пропадет батя твой. Да еще срань эта поганая – Клавка дел наворотила, приворот, гадина, сделала, а они и так бы с Сонькой этой сладили. Бедовая ты моя. Приди завтра к вечеру, помогу что ль. Стара уж на дела такие, но поправить надо бы. Давай, беги. Завтра, как заря утихнет.

Аленка хотела было что-то сказать, но Гаптариха исчезла, как будто куст проглотил ее, целиком, без остатка. Ошалев от этого всего, Аленка нырнула во двор, и через минуту была дома.

– Принесла? Ну, слава Богу! А то прям заходится Ксюшка, фельдшерица сказала по часам давать. А ему все равно.

Голос Софьи звучал, как надтреснутый колокол, низко, глухо, тоскливо. Она быстро пошла через кухню, мотнув головой Аленке – пошли, мол. И Аленка побежала следом.

В жарко натопленной спальне, в кроватке, укутанная по самый курносый нос пышным одеялом сопела малышка. Черные кудельки, мокрые от пота облепили бледный лобик, рот был приоткрыт, и маленькие губки дрожали, ловили воздух.

– Коклюш, Нина – фельдшерица сказала. А в больницу не дам везти. Угробят. Сама подниму!

Софья упрямо смотрела на Аленку, вроде та на чем-то настаивала. И Аленка вдруг почувствовала, как внутри у нее все набухло от злости – еще немного и угробит девочку.

– Теть Софья! Куда ты ее закутала так, тут дышать нечем. Задохнется она у тебя. А ну, дай!

Двинув Софью в сторону, Аленка открыла занавески, откинула одеяло и с трудом вытянула девочку, села на лавку, уложила ее на колени.

– Мокрая вся, как мышь. Неси одежду сухую, переоденем, да окна откроем. И капли неси, дадим. Большая ты, а глупая прямо, надо же.

И с удивлением смотрела, как Софья облегченно засуетилась, послушно принесла теплое платьице, чулки и шапочку, накапала капли, и с ее лица потихоньку спадала пелена черного горя. И через час порозовевшая Ксюшка лежала в кроватке, придвинутой к открытому окну и внимательно следила черными глазками за невесть откуда появившейся сестричкой-спасительницей.

Глава 19. Гаптариха

Назад к реке Аленка бежала уже не так живо. Как будто навалилось что-то, тянуло к земле, наливало свинцом усталое тело. Все, что она тут увидела казалось нехорошим сном, казалось, что она проснется, и в окошко ее комнатки – той, спрятавшейся в уголке за огромной кухней заглянет веселое солнышко, улыбнется сквозь ситцевые занавески, запляшет зайчиками по крутому боку беленой печки, и маленькая Аленушка сунет ноги в стоптанные сандальки, набросит сарафанчик, вышитый незабудками, и побежит по росистой тропке к курятнику искать батю. А батя подхватит ее на руки, подкинет высоко-высоко, и небо ярко голубое опрокинется над ней, зазвенит, как тоненькое блюдце, а Аленке станет весело, радостно и тепло на душе. Но проснуться не получалось, Аленка добрела до Ляпки, пролезла сквозь кусты к тому самому тайному месту подальше мостика, постояла, глядя на понурую фигуру бати, а потом вдруг спряталась за ствол ивы, притаилась.

– Иринка, не гони… Ну прости ж ты меня, проклятого, ночи не сплю, пожалей…

Голос Алексея звучал глухо, бессильно, как будто ему зажали горло, и он борется с этим, выталкивая слова с трудом.

– Что ж ты казнишь меня так, девочка, изошел я уж весь. Забери – жить нечем, дышать не могу.

Он встал, и Аленка с ужасом смотрела, как худое тело бати сначало нависло над стремниной, а потом он, оттолкнувшись с силой от берега бросился в поток, и в черной воде только и мелькнула рубаха, надувшаяся пузырем на спине. Аленка с визгом бросилась к воде, но что-то случилось, Карай вздыбил спину, ощерился, как взбесившийся кот, и выбросил обмякшее тело Алексея на берег. Тот встал на четвереньки, постоял так, а потом упал на бок со стоном, свился в клубок, замер.

– Батя! Батя, Господи! Ну что ты!

Аленка подбежала к отцу, встала на колени, схватила его ледяные руки, начала растирать, но Алексей пришел в себя, сел, очумело посмотрел на дочь.

– Не принимает, Аленушка. Не принимает меня мама, как не прошу. Виноват я перед ней, дочушка. Нет мне прощения!

Алексей встал легко, как будто ничего и не происходило, покачался и пошел вперед. И только по деревянно застывшим плечам и странной походке, с загребающими песок ступнями можно было понять, что мужик не в себе – то ли пьян, то ли вот-вот умрет.

…

– Зайди, девка. Только ноги раззуй, Стеха полы помыла, не натопчи.

Гаптариха толкнула дверь, пропуская Аленку в сени. Дверь была такая чудная, каких Аленка никогда и не видела – может быть такие описывают сказочники в старых сказках – деревянная, с двумя узкими створками, покрашенными в золотисто-голубой, правда золото стерлось, лишь угадывалось кое-где, особенно эта позолота хорошо сохранилась вокруг мутноватых стекол, удерживаемых ажурной проволокой. Аленка провела пальцами по металлу, обернулась на старуху, но та промолчала, подтолкнула ее в спину острыми пальцами, а потом прикрыла дверь плотно-плотно, задвинула щеколду.

– Что ты рот раззявила, вроде и не видела дом-то. Старый у нас дом, вековой. Прапрабабка моя еще тут жила, прапрапрадед строил. На века. Не то что вы, трычки. Фьють – то тут, то там. Иди уж, чего встала.

Аленка уже и не удивлялась – ни темному от времени дереву стен и потолка, ни мощным доскам чуть щелястого пола, на который то там, то тут были набросаны цветные половики, ни потолку, который держали мощные бревна. Она прошла мимо огромного сундука, бросив взгляд на пудовый замок, подождала, пока старуха не обойдет ее сзади, а потом пошла за ней, по дороге разглядывая высокий ларь, украшенный желтоватой кружевной салфеткой, грубые полки, забитые разнокалиберными тарелками, здоровую, рубленую кадку, длинную, через всю комнату скамью.

– Стой. Вот туда.

Аленка нырнула в узкий проход между печкой и широким столом, и там в укромном месте притаилась старухина спальня, маленькая, как конура.

– Тут будем. Я тут силу особую имею, уж не знаю чего. Садись. Не на кровать, на табурет садись.

Аленка опустилась на низкий, мощный табурет, стараясь не очень пялиться смотрела на кровать чудной бабки. А кровать была настоящим шедевром – высокая, узкая, вся в кружевных подзорах и накидках, со стопкой пышных подушек, выстроенных пирамидой от огромных до крошечных. На удивление Гаптариха тоже не села на кровать, пошарила снизу, вытянула низенькую скамеечку, села. Острые коленки натянули юбку, и бабка стала похожа на кузнечика с чудной патлатой головой.

– Нашла Лексея-то? Отвела? Ну и ладно. Ты вот что…

Гаптариха посмотрела на Аленку въедливо и остро, у нее даже переносица зачесалась, вроде как бабка уколола ее своими гляделками, Аленка непроизвольно коснулась носа, потерла его, старуха усмехнулась, неожиданно подмигнула.

– Завтрева пойдешь в церкву. Я не хожу, вишь и икон у меня нет. А ты сходи. Свечку надо, красную возьми. Не будет Пелагеюшку попроси, попадью, она добрая, даст.

– Зачем, бабусь? Я тоже не особо в церковь хожу, нас учат, что Бога нет.

Гаптариха вздохнула, встала, подошла поближе, неожиданно щелкнула Аленку по лбу.

– Нехристи. Ничего в вас нету, ни во что не верите. Возьмешь, сказала! Я в привороте не уверена, ты и проверишь. Не так он ведет себя, то ли дура та перепутала чего, то ли еще беда какая. К мертвому приворожить нельзя, а он, вишь…

Гаптариха подошла к окну, приоткрыла льняную занавеску, шепнула.

– Хватит на седня, свечку принесешь, дальше скажу. Да и Стеха вон идет, рыбы полное ведро. Не до тебя.

Аленка выскочила на уже вечереющую улицу и столкнулась со Стехой. Яркие глаза цвета июльской травы мигом ощупали ее лицо, полные розовые губы улыбались. Аленка поняла, что Гаптарихина дочь вовсе не бабка, лет ей, может, как Софье, только одета она, как старуха. От женщины пахло водой и рыбой, и почему-то кубышками, теми самыми любимыми Аленкиными желтыми цветами.

– Куда летишь, птица? Чуть не сбила, чумовая. Ишь, Иркина дочка!

И засмеялась странно, захохотала, как сова, гулко, утробно, насмешливо.

Глава 20. Стеха

Церковь в селе была совсем маленькая, даже не церковь, а маленький дом, в который ходили молиться как будто стесняясь, втихаря… Настоящий храм в селе разбили, изуродовали, устроили сначала там клуб, потом склад, так и стояла она без куполов, как сирота. Аленка помнила, как старушки крестились испуганно на пустую крышу, шептались по углам, но роптать боялись, шуршали, как мышки. Мужики тоже крякали, особенно старики, прятали глаза, но поглядывали на небо над храмом, как будто искали поверженного Бога. А как-то Аленка застала самого набожного из них – старого Ивана – был у них такой, то ли блаженный, то ли мудрец, кто что про него говорил, за странным занятием. Огород у этого чудного деда был у самой реке, на отшибе, спускался задами к берегу, и ребята часто бегали по тропке вдоль его тыкв, так ближе было к песчаной отлоге, тайному месту купания озорной детворы, и часто видели его там, копающемся среди грядок. А тут Аленка бежала одна, уже скоро должно было начать смеркаться, но солнышко еще светило радостно, выглядывая из-за старых ветл – послал батя покликать соседских уток, помочь старушке. Ну и увидала деда, копался тот в земле у самого плетня, копался втихушку, как будто прятался

– Деда. Ты что там? Нашел чего?

Аленка перелезла через плетень, пропрыгала на одной ножке по тропинке из муравы, подбежала к деду. Она любила к нему бегать, дед Иван все подарит что-нибудь шебутной девчонке – то яблочко, то горсть вишен, а то и петушка на палочке – сам лил из сахара на продажу. Дед вздрогнул, но узнал “козу-дерезу Лексееву”, разогнулся, схватившись за поясницу, подозвал.

– Подь сюда, коза. Глянь-ко!

Аленка наклонилась над кустом полыни, глянула, куда указывал дед. А там, в ямке, выкопанной между полосой бурьяна и корявым стволом старой вишни лежал полотняный сверток.

– Вот, дитятко. Как помру, бате укажешь, пусть заберет. Тут из церквы книга, писание святое, да крест. Рушили церкву, а я попрятал. Не забудешь?

Аленка ничего не поняла, но кивнула. А дед Иван не успокоился, ухватил ее за пояс, поставил на пень, сказал сурово.

– Вон туды крест сотвори! А я тебе конфет дам.

Аленка видела, как старушки крестятся, потыкала себя пальчиками куда надо, поклонилась на солнышко. Дед расцвел, закопал свое сокровище, а когда Аленка гнала заполошных соседкиных уток, поймал ее у калитки, сунул пакет с конфетами.

– Не забудь. Обещалась.

И когда дед помер, Аленка отвела батю в дедов огород. Алексей откопал сверток, отнес его батюшке. Тот, хоть церкви не было, службы вел – не гласно, тихо, да вел. Тот, как развернул, аж на лавку сел с размаху, а попадья Пелагея, тогда молодая, полная розовощекая красавица, прячущая улыбку за край темно-синего скромного платка, повязанного так, чтобы русые кудри не особенно торчали, прослезилась, обняла Аленку, прижала к мягкой груди, и, пахнув на нее ванилью и малиновым вареньем, шепнула.

– Да умница, деточка. Да Бог тебе подаст все, что хочешь. Сейчас пирожков вам с батей дам.

Столько лет прошло, а Аленка помнила вкус этих пирожков – нежных, сдобных, пахучих, как будто залезла в малиновые заросли.

…

– Заходи, деточка, службы нет сейчас, батюшка поговорить сможет. Тебе что? Записочку? Или еще чего?

Пелагея вышла из-за калитки мигом, как только услышала, что кто-то постучал молоточком. Она уже не была похожа на ту смешливую девушку, которую кто-то нарочно нарядил не по-девичьи, теперь попадья была важная, плыла уточкой, смотрела благостно. Легкое свободное светло-серое платье до земли, светлый легкий платок, повязанный назад, спокойный взгляд серых глаз – она вся была светлая, воздушная, как легкие облачка, собирающиеся у горизонта, вроде невесомые, но обещающие грозу. Аленка нырнула во двор, прислонилась к воротам, покачала головой.

– Мне, теть Поль, свечку надо. Красную…

Попадья внимательно вгляделась во вдруг запылавшее лицо Аленки, нахмурилась, вхдохнула.

– От Гаптарихи, никак? Вот ведь непокойная, все-таки вмешалась. Ты, Аленушка, не лезла бы в дела эти, не праведные они. Нехорошо!

Аленка молчала, прятала глаза, и тут слезы вдруг аж закипели огненно, она сжала ресницы, но не удержала их, брызнули. Пелагея вздохнула, погладила Аленку по голове, наклонилась, шепнула.

– Дам. Стой здесь.

Выскользнув змейкой из дома, вытолкала Аленку на улицу, сунула ей тоненький узкий сверток в карман.

– Отдай, пусть сама смотрит. Да молчи, не говори никому. Вот, грех с вами.

…

Гаптариха покрутила сверток, развернула его, понюхала, зачем-то свечку.

– Она! Дождись, пока батя заснет, да чтоб никого не было рядом-то, зажги свечку, да води над ним. Коль будет гореть ясно, ровно – нет ничего, другое думать будем. Коль чадить начнет – приворот на нем, загаси тады, ко мне утром беги. Да тихонько, не ори, никому ничего не болтай. Иди.

И снова, когда Аленка пересекала Гаптарихин двор, ей дорогу перегородила Стеха. Она была совсем не похожа на ту, что встретилась ей на берегу. Статная, стройная, высокая женщина с пышной косой, перекинутой на почти голую, упругую грудь, выглядывающую из расхристанного ворота нечистой полотняной рубахи, размашисто косила бурьян у ворот и что-то напевала. Увидев Аленку с силой воткнула косу в землю, откинула косу на спину, уперлась в лицо остановившимся взглядом светлых глаз и засмеялась. Опять так же – безумно, громко, отчаянно.

– Иди в дом, Стеха, растелешилась тут. Не пугай девчонку.

Гаптариха толкнула дочь в сторону крыльца, раскрыла калитку, утянула Аленку на улицу. Потом накинула крючок, сипнула глухо.

– Не в себе она. Давно такая.

Глава 21. Страшный приворот

Батя спал на лавке в дальней комнатке. Когда-то она была кладовкой, а весной в ней селили цыплят, и Аленка любила эту крошечную, светлую каморку – залезет туда, зимой то сунет ручку в банку с сушеными яблоками, то оторвет кусочек пастилы – спокойно и сладко. А весной усядется на низкий широкий табурет, любуется пушистыми комочками – сыпанет им немного вареной и чуть подсушенной манки, смешанной с желтком, или принесет молоденькой муравки с улицы. Возьмет одного, посадит на ладошку – цыпленок косит на нее круглым глазком – бисеринкой, попискивает тихонько. Давно это было, потом комнатку побелили, окошки украсили занавесками, и вот теперь, как оказалось, в ней все больше ночевал батя, уходил от молодой жены и дочки.

Аленка, стараясь не скрипнуть, прикрыла за собой дверь, на ощупь добралась до окна, приоткрыла занавески так, чтобы лунный свет хоть немного осветил комнату, постояла молча, глядя, как батя храпит раззявленным ртом – натужно, как будто ему трудно дышать. Он почувствовал чье-то присутствие, задышал часто, задергал веками, но успокоился, снова захрапел. Аленка достала свечку, спички, постояла, стараясь не дышать, стараясь успокоить выпрыгивающее из груди сердце. Но потом свечку все же зажгла, сжалась от неожиданно метнувшегося по стенам света, прикрыла огонек ладонью, подошла к кровати. В неверном свете подрагивающего пламени лицо Алексея казалось странным, он как будто не спал, а находился в другом измерении, жил там, с кем-то разговаривал. И поэтому губы у него шевелились, глаза дергались под смуглыми натянутыми веками, кожа на лбу то сходилась складками, то натягивалась, подчеркивая надбровные дуги.

– Иринка… Иринка… Погоди… Прости… Не виноват…

Аленка даже подпрыгнула – голос отца был хриплым, но совершенно не сонным, ясным, вроде он и не лежал здесь с закрытыми глазами, а был в полном бодрствовании, говорил с кем-то. Но нет… Батя все так же спал, только вот грудь ходуном ходила, да пальцы дрожали и крючились, как будто он старался ухватить кого-то, удержать. Аленка подняла свечку над головой, как ее учила Гаптариха, чуть наклонила в сторону спавшего Алексея, а потом стала водить над ним, медленно, спокойно. Если бы кто посмотрел со стороны, ему бы показалось, что за пламенем свечи тянется длинный огненный след, тягучий, как резина.

Свечка не коптила и не гасла. Она горела ровно, потрескивала, вспыхивала тоненькими огненными иголочками, пламя то пласталось параллельно полу, то вставало столбиком, дыбилось, стараясь дотянуться до потолка. И вдруг что-то случилось. Свечка дрогнула в руке Аленки, вспыхнула, но пламя изменило цвет, оно стало пурпурным, темным, почти черным. И этот черный огонь неожиданно ярко осветил дальний угол комнаты, а там… Там Аленка увидела небольшой холмик с тонким, красиво вырезанным из дерева крестом. А на кресте маленькая фотография в черной глянцевой рамке – той самой женщины, фото которой хранил батя. Мамы…