Жаркие пески Карая

– Приехали, Лягуша. Вокзал уж. Давай-ка, побежали, а то так и укатим в Камышин.

И Аленка, нехотя отрывая разгоревшуюся щеку от уютного Проклового плеча, пробомотала.

– А от тебя табачищем несет. Уж я бате скажу…

А сама втягивала носом воздух – пряный, резкий, приправленный табаком, дегтем от Прокловых сапог и чем-то еще… То ли начинающей оттаивать землей, то ли черной гадостью, выступающей на шпалах от тепла и солнца…

Глава 13. Упрямая коза

– Опять с уроков сбежала, Алена! И опять на набережную тебя носило? Нет, это просто нет сил моих никаких с этой девицей. Хоть в деревню отправляй. Измучила!

Бабушка с силой дергала Аленку за волосы. Через полчаса должен был приехать дедов шофер Гринька – веселый парень с такой кучерявой головой, что кепка тонула в этих зарослях, теряясь полностью, и только ломаный козырек торчал вперед, неловко подпрыгивая на ухабах. Гриньку Михал Сергеич забрал из их села, “облагодетельствовал” , как говорила бабушка, но за эти пять лет парень так и не привык к городу, при малейшей возможности сбегал домой, зато когда возвращался – был полон деревенскими новостями, как осенняя корзинка грибами. Аленка обожала его приезды и его рассказы – за все время она ни разу не была дома, не получалось, да и ее особо и не звали. Батя сначала приезжал часто, потом реже, а в последний год и совсем ни разу – Софья родила ему дочь, и новая жизнь закрутила его колесом. И Гринька своими смешными и добрыми рассказами “про жизь” будил в памяти повзрослевшей Аленки что-то такое – забытое, милое, нежное.

– Бабуль! И отправь! Я что – думаешь переживать очень стану? С удовольствием уеду, там батя, друзья, там все мое осталось…

Из зеркала на Аленку смотрела упрямая коза. Так бабушка называла в последнее время внучку, как будто имя ее позабыла. Правда, у козы была довольно симпатичная внешность – очень светлые волосы стали густыми и искристыми, как будто на них все время светило солнышко, глаза странного цвета – и не голубые, и не зеленые, меняющие цвет, как аквамарин, в зависимости от освещения и настроения, трепетали длинными пушистыми ресницами, фигурка статуэтки, стоящей на старинном комоде в спальне, ломко клонилась под нетерпеливыми движениями бабы Зины, и взгляд! Взгляд у козы был козий – упрямый, настырный и неуспокоенный – того и гляди взбрыкнет, вырвется из стойла и понесется по горам, да долам весело вскидывая задом от восторга и воли. Бабушка доплела косу, скрутила ее натуго, завернув на затылке плотной улиткой, с силой воткнула шпильки, да так, что еще немного и проколола бы внучкин череп, натянула на узел сетку с бантиком. Потом поправила накрахмаленные крылышки фартука, близоруко всмотрелась в кружевной воротничок.

– Поменяла, лодырь? Ну, слава Богу. Каждый день хоть напоминай. Про сольфеджио помнишь? После музыки сегодня оно.

Аленка кивнула, в отвращением подумав о нудном противном пении нот в душном классе, подхватила папку и выскочила на улицу.

– Эей, принцэсса. Туточки я, сюда скочи.

От радостного Гринькиного голоса у Аленки разом улучшилось настроение. Она влетела в машину, зашвырнула папку на заднее сиденье, стащила с волос ненавистную сетку с бантом, выскользнула из колючей кофты, расправила плиссированную юбку. Глянула на Гриньку чуть кокетливо, но вовремя опомнилась, надула губы, буркнула.

– Что долго-то так? Пять дней не было, медом намазано тебе в селе? Как там?

Гринька красиво вырулил на дорогу, плавно увеличил скорость, и по сторонам поплыли серые городские дома, пыльные, несмотря на конец мая тополя и сирени, снулые люди и облезлые собаки. Аленка ненавидела Балашов. Ей вообще совершенно не нравилась городская жизнь, ее душа рвалась на волю – в степи, к ароматам цветов, полыни и подсолнечника, к теплым ветрам и прохладной воде Карая.

– А чего там! Все нормалек. Сеструха твоя растет, уж за мамкой, как мячик катается, батя довольный, Лушка на колобок стала похожа. Она там с Джурой на коняке к Хопру улепетнула, так мать ей зад так надрала, что та неделю сидеть не могла, стояла все. А сестры ее ржали, как те лошади.

Аленка невольно улыбалась, с открытым ртом ловила каждое слово Гриньки. Но главное… Главного он так и не сказал. А спросить она стеснялась.

Победа встала, как вкопанная перед каменным вычурным зданием. Там, за ажурным забором, за ровно выстриженными кустами гордо возвышалась ее музыкальная школа, и в накаленном за день, майском воздухе лениво и истомно плыли аккорды и гаммы, рождались, жили недолго, как бабочки и умирали, таяли где-то высоко, в белесых вечерних облаках. Аленка выпрыгнула из машины, кивнула Гриньке, проскакала на одной ножке по начерченным на потрескавшемся бетоне классикам, и влетела на крыльцо, чуть не в лоб столкнувшись с Евгешей.

– Привет, Алена! Я уж полчаса тебя жду.

Аленка недовольно нахмурила брови. Этот противный Евгеша – длинный, бледный, как глист, очкастый и привязчивый, как репей скрипач из старшей группы каждый день караулил ее у крыльца, отнимал папку с нотами, торжественно нес ее до класса, а потом обязательно что-нибудь совал в ладошку – то конфету, то печенюшку, то кусок шоколадки в фольге, а то и икру, размазанную по толстой коричневой бумаге. Аленка сначала и не поняла даже что это, сморщила нос, брезгливо протянув “фуууу”, но когда распробовала втихаря, дома, протерев бумажку кусочком белого хлеба, то фууу свое взяла обратно, навсегда запомнив этот нежный, солоноватый, изысканный вкус. Ребята на сольфеджио хихикали, здоровенная Аська – самая старшая и самая конопатая из их группы, картинно заводила мышиные глаза к потолку, а Аленка шипела на незваного провожатого

– Евгешка! Хватит таскаться за мной, стыдоба же. Все смеются.

Но Евгеша с достоинством поправлял очки, ставил Аленкину папку около ее стола, медленно произносил.

– Дураки смеются, умные промолчат. А я Евгений! Запомни, Елена, Евгений! Жду тебя после уроков!

Аленка уворачивалась от смешков, крутила пальцем у виска, но Евгеша не сдавался и не отступался от своей дамы сердца. И каждый раз стоял у крыльца, или у двери класса, вытянувшись, терпеливо, как стойкий оловянный солдатик…

…

– Алена, у меня к тебе непростой, серьезный разговор. Присядь.

Бабушка внимательно оглядела “воспитанницу” (так в последнее время она представляла внучку новым подружкам, уж больно не хотелось ей признаваться в том, что она уже “бабуля”, причем просила и Аленку не называть ее так, а просто – Зинаида), притянула ее к себе, а сама краем глаза поглядывала в зеркало, удостоверяясь, что новая кружевная кофточка сидит, как влитая.

– Ты сегодня просила отправить тебя в село. Так вот – ты как в воду глядела. Придется поехать.

Аленка вдруг почувствовала, как теплый и плотный поток чего-то радостного толканул ее в живот, разлился по телу, и от этого внутри стало светло и сладко. И имечко, почти забытое, стыдное, неправедное кликнуло в ее сердце птичкой, уколов до крови. “Прокл…Прокл…”.

– Тебе уже почти тринадцать, девочка, ты взрослая, сильная, помощница уже хорошая. Матери надо помочь. Сынок -то оперился, женится, ему теперь не до нее. Поедешь?

Поток тепла вдруг свернулся клубком, уменьшился, а потом и лопнул, сменившись холодом, и у Аленки заледенело нутро. Аж кишки зазвенели, как будто туда накидали снега. Бабушка всмотрелась в ее побледневшее лицо, поджала губы, покачала головой. Но Аленка не дала ей ничего сказать, быстро закивала головой, промямлила.

– Поеду. Когда?

– На третье число билет. Как раз каникулы, а свадьба в июле. Тут на поезд посадим, там отец встретит. Вещи собирай.

Глава 14. Сережки

– Вот ведь, отпускаю… Душа не спокойна за тебя, Алена! Привыкла, гляди-ко… Ну, обещай!

Баба Зина вдруг всхлипнула, покраснев худощавым лицом, вытерла глаза, которые непривычно для такой боевой дамы повлажнели, притянула Аленку к себе, зацеловала быстро – то в щеки, то в лоб, то в нос. Аленка вдыхала, ставший таким привычным запах гвоздики и роз, и впервые не воротила нос от этого сладковатого и душного шлейфа, вечно витающего вокруг бабушки, а таяла от жалости и нежности

– Ну ладно, бабуль… Я ж не надолго, в августе приеду. Ты сама говорила, что бате поддержка нужна, кто ж поддержит. Ну что ты переживаешь?

Она гладила бабушку по вздрагивающей спине, и по жестким налаченным волосам, успокаивала. Михал Сергеич топтался поодаль, старался не смотреть в их сторону, выговаривал что-то сердито смущенному Гриньке, и тот так энергично кивал, что вихры подпрыгивали, завивались в штопор еще круче, и, казалось, тихонько звенели. Бабушка чуть успокоилась, отстранила Аленку, покрутила ее, рассматривая все ли в порядке. Вчера она купила внучке новое платье – скромное, цвета какао, с расклешенной юбкой и белым воротничком, украшенным строгим бантиком, и в этом платье Аленка казалась совсем взрослой и немного чужой.

– Ты платье не помни, встречают по одежке. А то скажут, что бабка тут тебя в черном теле держала. И туфли, перед остановкой протри, я тебе салфетки положила в сумку, сверху. Ни с кем не знакомься, ни с кем не говори. Подарки не перепутай, на каждом записочка – что кому. И вот…

Стесняясь, хмыкнув куда-то в сгиб локтя, вроде это и не она, а какая-то глуповатая деревенская старуха, бабушка покопалась в кармане своего шикарного широкого пыльника, вытащила сверток, сунула его Аленке.

– В поезде раскроешь. Это тебе от меня и дедушки. На свадьбу наденешь. И вон, глянь-ка!

Бабушка отошла в сторону, и Аленка рассмотрела в глубине вокзальной площади – прямо у памятника Ленину долговязую, сутулую фигуру. Паренек переминался с ноги на ногу, поминутно поправлял очки и близоруко всматривался вдаль.

– Добеги уж, попрощайся. Давно уж трется тут, жених. Музыкант подслеповатый…

Бабушка подтолкнула Аленку, и та вприпрыжку поскакала через площадь, тихонько хихикая – уж больно Евгеша ожил, воспрял, заулыбался лучезарно, увидев кто к небу спешит.

– Я проводить, Елена. Вот…

Он вытащил из-за спины букетик – и где он набрал таких ромашек – огромных, упругих, солнечных. Аленка взяла букетик, постояла молча. Евгеша тоже молчал, ел ее глазами.

– Ладно, Женьк. Пойду я. А то поезд уйдет.

Евгеша кивнул, развернулся и пошел к автобусной остановке, сгорбившись, как будто нес что-то тяжелое. А Аленка, перебежав площадь, уложила букетик на столбик забора и забыла про него уже через секунду.

…

– Ты, детка, посиди здесь, в коридорчики, на откладном. Я там, на твоем месте инвалида уложила, ему до Москвы, а тебе ехать пару часов. А то купили ему в плацкарте, да на боковом, а у него от шума голова лопается. А хочешь, я тебя на его место отведу?

Толстенькая, как шарик, смешливая проводница лепетала ласково быстрые слова, потряхивала длинными сережками с голубыми камешками, сверкала глазами. И Аленка согласилась, и правда – человек нездоровый, а она и тут, в коридорчике пристроится… Доедет, что там…

Но круглая проводница не унималась, шебаршила ручками, как мушка, подталкивала Аленку в сторону своего купе.

– А лучше ко мне пойдем. Я тебе чайку налью, ты как раз к своей остановке и допьешь. Пошли, не стой.

Проводница и правда налила Аленке стакан чая, развернула пачку печенья, открыла коробку с рафинадом.

– Ты пей, я сейчас. Работа у меня.

Шарик укатился, а Аленка, со вкусом прихлебнув сладким чаем сдобное печенье, достала из кармана сверток, который ей дала бабушка, аккуратно развернула на столике.

В крошечном бархатном мешочке лежали сережки. Небольшие, овальные, как будто надутые изнутри, с выпуклыми цветочками с синим камушком- серединкой, они казались нежными, скромными, но при этом были шикарными. Аленка тихонько погладила их кончиками пальцев, потом прикрыла ладошкой и поняла, что в свертке есть что-то еще. Да не маленькое, весомое, наверное Аленка не заметила это сразу от волнения. В плотной бумаге была завернута красивая коробочка. А в ней – на шелковом кусочке ткани красовался флакон. И сквозь его таинственное, чуть переливающееся в мутноватом свете купе содержимое просвечивали цветы нарцисса.

– Ого! Самовары – сережки то! Сама мечтаю о таких, только с листиками. Красивые…Дашь померить?

Время пролетело незаметно, не успела Аленка оглянуться, как поезд притормозил у знакомой станции. И дальние тополя стояли, как солдаты, охраняя покой родного села.

Глава 15. Возвращение

– Давай, сумку подам. А то тебя не встречают, похоже. Сама дотащишь, хоть?

Проводница, пыхтя, дотащила Аленкину сумку до выхода, потопталась, как будто смущенно, потом сунула ей что-то холодное в руку.

– На, ворона. Хорошо, я тебе попалась, а другая бы…

Она свистнула мастерски сквозь зубы, красиво повертела флажком, с лязгом открыла двери и подняла ступеньку.

– Спускайся, сумку подам. И вот!

Она притянула Аленку к себе, быстро и щекотно зашептала ей в ухо.

– Ты сережки-то эти не теряй. Они не простые у тебя, я такие вещи вижу, у меня бабка ведьма. Они счастье приносят, только к ним кольцо еще нужно. Такие колечки есть, но они редкие, может, единицы. А вот как сойдутся они, так хозяйка на всю жизнь счастьем обеспечена, и думать ни о чем не надо. Хотела я их забрать, да страшно, вдруг чего… Так что береги. Давай, прыгай.

Аленка сунула сережки в карман, спрыгнула на платформу, с трудом стянула сумку и встала, растерянно – на вокзале никого не было. Никто ее не встречал, а, вроде, баба Зина телеграмму отбивала, срочную. И вот…

С трудом подтащив сумку к крутой, с кое-где обрушенными ступеньками лестнице, Аленка остановилась передохнуть и…залюбовалась своим селом. Внизу, как будто в чаше, слегка подернутой туманом, белые аккуратные домики плыли в разбавленном молоке. Вишни давно отцвели, но что-то еще клубилось белыми облачками, невероятно яркая зелень казалась шелком, наброшенным на жирно поблескивающую землю – она была вспахана, похоже уже засеяна, и ждала всходов жадно и нетерпеливо. Вниз сбегала дорога, и ей бы бежать к храму, но храма не было, и место, где должны были бы быть купола зияло. Аленка не понимала этого, но чувство, что там, внизу что-то должно было быть – очень важное, всегда возникало у нее, когда она стояла на горке и смотрела вниз. А вдалеке чуть парила вода, Карай своим быстрым и прохладным течением чуть остужал по- степному раскаленный воздух, горячие пески берегов, неширокая река ласково обнимала село, ласкала берега и бежала дальше, Аленка даже прижмурилась от удовольствия, она вернулась домой и разом забыла свою городскую жизнь пустую и ненужную. Решившись спускаться, она присела на ступеньку, стащила неудобные туфли, утопила босые ноги в горячей пыли и услышала легкий присвист.

– Фьюиии. Не скатись, брильянтовая, погоди, помогу.

Снизу, перескакивая разом через две ступеньки, взбирался парень. Присмотревшись, Аленка поняла, что это мальчишка, только высокий, очень худой, вернее стройный и мускулистый. Кучерявые косматые волосы трепал степной горячий ветерок, отдувая их с упрямого чуть выпуклого смуглого лба, и тот самый вид настырного козлика заставил Аленку вспомнить – это же Джура. Повзрослевший, почти неузнаваемый, но точно – он. И лошадь, запряженная в телегу тоже его, Аленка помнила ее, ту самую, в яблоках, на которой этот заполошный мальчишка носился по селу.

– Сумку давай, а то свалишься вслед за ней. Меня отец твой послал, сам не смог. Дите у них болеет. Ты здорова стала!

Аленка вприпрыжку слетела с лестницы вслед за Джурой, уселась на лавку, накрытую половиком, а когда лошадь тронулась, с удовольствием вертела по сторонам головой, стараясь вспомнить забытые улицы.

Село совсем не изменилось. Такое же сонное в полдень, с ленивыми курами, порскающимися в молодой зелени, с воздухом, звенящим от жары и ароматом нагретой, только что родившейся полыни. Джура молчал, правил лошадь, и, когда они повернули на Аленкину улицу, звонко чмокнул, натянув поводья.

– Гляди – нас сюда заселили, прям рядом с вами. Теперь в соседях будем, мамка говорит – хорошо. Я тут стану, а сумку тебе дотащу, вылазь.

Аленка спрыгнула с телеги, ойкнула – земля уже накалилась так. что жгла ноги, попрыгала на месте и перескочила на траву. Джура поволок сумку к калитке, и в этот момент калитка распахнулась и …

… У Аленки странно захолонуло внутри. Этот огромный, плечистый парень в ее памяти оставался совсем не таким. А сейчас. Настоящий богатырь из старых сказок, вот только коротко стриженный, слишком загорелый и слишком чумазый.

Прокл сделал шаг навстречу, разом преодолев расстояние от калитки к дороге, схватил Аленку здоровенными ручищами, оторвал от земли и влажно чмокнул в нос.

– Лягуша! Ты что ли? А мне не сказали, я б на вокзал пришел! Да ты какая стала!

Прокл поставил обалдевшую Аленку на травку, покрутил из стороны в сторону, погладил по растрепавшимся шелковым волнам белокурых волос и вдруг смутился.

– Взрослая прямо. Не узнать. Пошли в дом, Ален, там мамка ждет. А батя на работе, к вечеру будет.

Он забрал у открывшего рот Джуры сумку, сунул ему что-то в руку, и поддал слегка под зад.

– Не стой, беги. Мамка сказала, пусть твоя к вечеру зайдет, она ей молока даст. За работу.

Когда Аленка вошла во двор, присела на лавку, криво пристроенную между выросшими почти до небес вишнями, чуть отдышалась в их тени и пришла в себя, то в ее душе разлился такой теплый покой, такая легкая радость, что вдруг откуда не возьмись потекли слезы, глаза защипало и предательски набряк нос.

– Ну вот! Я думал ты бОльшенткая стала. А ты все та же лягуша. Ишь, расквасилась! В дом пошли.

Глава 16. Встречи

Аленка вдруг лишилась сил. Прямо вот вдруг, сразу подломились ноги, и хорошо, лавка оказалась тут, рядом, в то так бы и села на пол. Прошло-то всего ничего, и не заметила, как пролетело время, а эта комната – светлая, знакомая до последней трещинки на беленой стене показалась совсем маленькой, простенькой, как будто она увидела старое кино. Такие фильмы очень любил смотреть Михал Сергеич, открывал бутылочку пива, постукивал сухой рыбиной о край стола, и крякал прямо в экран, сочувствовал, переживал героям. А те ходили вот по таким половицам, как у Аленки в доме, подкидывали дрова в раззявленную дверку печки и переговаривались с ним о чем-то тихонько и доверительно. А вокруг Аленки стараниями бабушки сверкала новомодная мебель, подвески люстры чуть позвякивали над головой, а ноги утопали в пушистом ковре, по которому в строгом порядке ползли загогулины, похожие на червяков. И вот… Теперь и Аленка прыгнула в это кино…

– Заходи, Алена. Я сейчас.

Забытый, а теперь уже совсем незнакомый голос раздавался из-за тяжелого шифоньера, которым комната была перегорожена на две части. Аленка, конечно сразу вспомнила голос Софьи, но узнать его было трудно, таким надреснутым и усталым он казался. Прокл с треском поставил Аленкину сумку на лавку, потоптался немного, потом проворчал смущенно.

– Ну ты это…Лягуша. Разбирайся, да располагайся, меня Машка ждет. У нас там делов – невпроворот, лавки надо строгать к свадьбе, да еще… Там твою комнату освободили, я и вещи все унес. Так что не стесняйся.

Аленка уже собралась с силами, встала, стащила сумку на пол, покачала головой.

– Мог бы и не беспокоится, я и в бане прожила бы. Даже и лучше там, отдельно.

Прокл странно глянул на нее, протянул, вроде через силу.

– Так сгорела баня-то… Не вся, но плохо там. Я думал знаешь ты. Дядь Лексей и спалил…

Он чудно дернул головой, как будто его хлестнули по шее, и больше не глядел на Аленку, выскочил. И через секунду его мощная фигура пронеслась мимо по улице, только что не взбивая пыль, как конь копытами.

– Не говорили тебя, Алена. Думали, приедешь, сама все узнаешь, да поймешь. А, наверное, надо было.

Аленка повернулась на голос – Софья! Но если бы не эти знакомые нотки, она и не узнала бы в этой понурой, грустной женщине с потускневшим лицом ту светлую, яркую гордую казачку, которая когда -то потрясла ее своей внешностью. Софья стояла, чуть сгорбившись, устало вытирала руки о не очень чистый фартук, черные, плохо расчесанные пряди падали из-под платка, и мачеха мелко подрагивала головой, как будто хотела их отогнать, как мух.

– Ксюшка болеет, простыла. А батя твой веселится, вон в аптеку отправила, так с час уж нет. Может, пойдешь, поищешь?

Аленка не понимала, о чем это Софья… Но кивнула послушно, дотянула сумку до дверей в свою комнату, кое-как втащила ее, села на кровать передохнуть. Кровать приветливо скрипнула звонкими пружинками, Аленка хотела было попрыгать, но пружинки не поддавались, похоже тяжелое тело братца добило их полностью. Вздохнув, Аленка вытянула из сумки старенькую юбку по колено, свою любимую маечку с пышными рукавчиками, носки и косынку. С сожалением стянула платье, аккуратно развесила его на спинке стула, погладила пальцами бантик, потом впрыгнула в привычную одежду, плотно затянула волосы платком и выскочила на улицу.

– Мамочки! Вот это ж да! Кто это приезал-то? Аленища! Какая же ты здоровенная вымахала!

По тропинке, с силой вбивая крепкими пятками в тряпичных туфлях пышную пыль в сухую землю бежала девица. Высокая, не толстая, но плотная, как молодая корова, с накрученными по бокам головы косами, она была очень похожа именно на корову, но корову красивую, ладную, с витыми рогами и огромными печальными глазами. Аленка присмотрелась и бросилась наперерез девице.

– Лушка! А ты сама-то! В два раза выросла, жирафа настоящая.

Подружки встретились на полдороге, Лушка расставила длинные руки, как будто ловила Аленку в сети, и поймала, схватила крепко, прижала к каменной груди так сильно, что Аленка задохнулась.

– То-то мне сеструхи говорили, что Машка стойку сделала. Так и выпучила глозья свои, когти навострила, как бы кто женишка не увел. Ну как ты! Рассказывай!

Лушка утянула Аленку на лавку у палисадника бабки Динары, усадила, прижав с силой к доскам, шебетала что-то маловнятное, и Аленка наслаждалась этим – хрипатым голосом, крепкими лапками подружки, ее запахом, знакомым с детства – молока, малины и еще чего-то этакого.

– Да некогда мне, Лушк. Софья послала за батей, говорит он лекарство должен купить, а нет…

Лушка разом замерла, как будто ее выключили, села рядом, помолчала. Потом медленно повернулась, махнула в сторону бабкиного окна рукой.

– Ишь, клюв навострила, тут как тут. Ворона. Пошли…

Лушка протащила Аленку по улице. повернула в переулок к реке, остановилась под ветлой, перевела дух.

– У Горбатки его ищи. Она на Речной самогонкой торгует, там они и топчутся. Не знала ты…Скрывали…

Аленка прижала руку к груди – под рукой екнуло что-то неприятно, как будто треснуло.

– Что ты врешь! У какой еще Горбатки? Я про батю, ты дура, что ли?

Лушка жалостливо посмотрела на Аленку, отвела упавшую ей на лицо прядь волос

– Не вру… Он, как денег получит, всегда там. А седня платили им. Иди…

Глава 17. Горбатка

Пробежав по тропинке вдоль огорода, ласково тронув уже почти увядшие цветы сирени, потом миновав сад тетки Анны, Аленка вылетела на улицу. И сразу, как будто ворвалась в прошлое, в свое совсем забытое и такое светлое детство, которое она вдруг, так преждевременно совсем перестала ощущать. Лавочка у дома была все той же – широкой, корявой, немного покосившейся набок, но такой удобной, так бы и села, как раньше, поджав босые ноги, приткнула пятки сюда, в эти отполированные временем щели между досками, прижмурившись смотрела, как сквозь свисающие ветки вишен с уже набрякшими зелеными завязями проглядывает жаркое солнышко, а потом придремала уютно, чувствуя сквозь сон аромат прогретой воды и слыша смех ребят на Ляпке. Но не было больше детства этого, кто-то выдернул Аленку из ласкового прошлого, сделал совсем другой – не Аленкой, а Аленой, Еленой, не по годам взрослой, грустной, потерянной и чужой.

Аленка вздохнула, сорвала листик вишни, растерла его между пальцами, нюхнула… Эх, как сладко и горьковато запахло вишенкой, да так, что она не удержалась, нырнула в палисадник, воровато оглянулась, никто ли не видит, сковырнула янтарную капельку смолы и, сунув в рот, растаяла от удовольствия, куда там шоколаду, вечно лежавшему плотными стопками у бабушки в буфете. Вытерла руки о шершавую ткань юбки, снова огляделась и поймала взгляд тетки Анны сквозь мутноватое стекло окна. А та смотрела жалостно, как на сиротку.

Ляпка дышала жаром и беззаботностью. Разогретый июньским солнцем песок казался белым под лучами степного солнца, а вот вода Карая темнела прохладой, звала к себе, река узнала свою Аленку, манила под тени старых ветл, журчала призывно струями стремнины. Но Аленка не поддалась, дернула упрямо головой, так, что развалилась коса плотно скрученная в узел, и, стараясь не смотреть на пляж, пробежала мимо, выскочила на узкую дорожку между домами и берегом. Речная, как была, так и осталась улочкой-тайной, ничего не изменилось. Ветлы мели ломкими ветвями, касаясь пышной пыли дороги, темные кусты уже запыленной сирени подпирали палисадники, Аленке всегда казалось, что еще немного и она не протиснется в этих зарослях, или будет продираться сквозь кусты.