Жаркие пески Карая

– Мы собирали их Олеее…

– Ох, васильки, василькиии… – Сколько вас выросло в пооооле – Помню у самой рекииии

И тут, на той стороне, в зарослях камыша мелькнуло что-то светлое. Вроде платье – длинное по пят, ажурное, красивое. Чьи-то легкие руки, белые, как будто вылепленные из снега раздвинули камыши, нежное лицо проявилось из небыли, но рассмотреть его не получилось – волны светлых волос скользнули, закрыв его полностью. Аленка вскрикнула, тряхнула от страха головой, венок съехал ей на глаза, она попыталась его скинуть, но не удержалась, вцепилась в отчаянной попытке за скользкие ветки, но озябшие пальцы разжались, и она рухнула в воду. От дикого холода у нее перехватило дыхание, она пару раз махнула ослабевшими руками, но стремнина была безжалостной. Она сковала ее, как тисками и понесла вперед, крутя легкое тело в водоворотах, как кукольное.

– Гляди, Прош, живая… Давай скорее, там в лодке тряпка какая-то была, сейчас я принесу. Три ее, растирай, она, вон, синяя. К тетке Фроське ее поволочем, она ближе всех. Да не стой ты!

Аленка плыла в чудном тумане…Он был белесым и холодным, как будто она попала в облако. В такое, как они бывают перед недалеким дождем, еще не тучи, но уже и не облака, тяжелые, плотные, серые. И было так зябко, что внутри все тряслось, ходило ходуном, но пошевелиться не получалось. Кое-как, с трудом она разлепила веки и увидела чьи-то глаза. Узкие, темные, растерянные, испуганные. Они смотрели ласково, с тревогой, и этот взгляд согревал Аленкино замерзшее нутро, как будто от них шел живой теплый ток.

Глава 5. Утопленница

– Все! Запрещаю тебе, дочка! Не пойдешь больше одна на реку, не проси даже! Ты что же удумала, бестолковая? Озорница! Ты что – папку решила одного на этом свете оставить? Вот я тебе!

Аленка забилась в угол, залезла на свою любимую лавку около печки, подобрала ноги, а хотела бы и совсем спрятаться, превратиться бы в вон в того котенка, играющего бумажкой у дверей, затаиться бы. Она никогда не видела батю таким сердитым. Мало того, что он кричал непохожим на свой голосом, стучал кулаком по старому дубовому столу, да так что подпрыгивал кувшин с водой, плеская из носика и разливая лужицы, так папка еще и шарил за собой, пытался нащупать стул, на спинку которого повесил ремень. Ремнем Аленка никогда не получала, и ей вдруг стало страшно. Папка разошелся не на шутку, так и влепит вдоль спины, мало не покажется. И Алексей увидел страх в глазах дочери, разом сдулся, без сил опустился на лавку рядом с Аленкой, странно всхлипнул, как будто захлебнулся. И у Аленки аж защипало внутри, так стало жалко батю, она прижалась к его твердому боку, обняла руку, как ствол дерева, промяукала тихонько

– Батянь… Не кричи же… Я не буду, правда. Я нечаянно.

Алексей отнял руку, сложил ладони лодочкой, провел по бордовому лицу, как будто отирая пот, и ладони и вправду стали у него мокрыми. Так посидел, потом обнял Аленку, чмокнул ее в темечко, погладил по спине

– Ничо, маленькая. Прости папку-то, испужался я до смерти. Ты б видела себя, как у тетки Фроси лежала. Синяя вся. До смерти не забуду.

Они посидели так, потом Алексей встал, накинул плащ-палатку, пошел к дверям

– В колхоз мне надо, Аленька. Председатель уж очень просил, в клубе сцену надо поправить, некому больше. А ты полежи еще денек, на улицу не ходи, дождь там. А я к подружке твоей заскочу, скажу пусть придет. Все не одна. Пирожков с черемухой поедите, Софья с Проклом передаст, да простокваши свежей. Пошел я.

Батя вышел, Аленка послонялась по кухне, подошла к зеркалу, задумчиво посмотрела на свое отражение. Вот ведь… Курносая да лупоглазая, веснушки еще эти! Лушка, вон, почти девушка, что спереди, что сзади, а она… В куличики только играть… Да и ладно.

И вдруг, сама от себя не ожидая, она потерла ладошкой беленую стену, и похлопала себя по лицу. А потом еще… Веснушки испугались и спрятались, но из зеркала на нее пялилась бледная, как смерть девчонка. И у этой девчонки косица, так туго заплетенная, что была похожа на жгут изогнулась чудно, и торчала из-за плеча, как будто ее подвесили на проволоке.

– Аленка! Аленк! Ты где, лягуша? Мамка тут пирогов прислала, вылазь!

Прокл стоял в дверях, перегородив своими плечищами полкухни, держал в руках узелок, и он, в принципе немаленький, казался в его лапах смешным и ненастоящим. Аленка быстро потерла рукавом лицо, повернулась и почувствовала, как краснеет – прямо, как варом плеснули.

– И что встал? Заходи, давай пирожки свои. Сейчас чаю вскипячу, Лушка придет. Будешь с нами чай пить?

Прокл лягнул ногой, как стреноженный конь, положил узелок на стол, и отскочил к дверям.

– Открой, там простокваша, как бы не пролилась. Не буду я чаю, пил уж. Да и ждут меня. Бывай, лягуха, не хворай. Ишь, конопатая.

Прокл скрылся, а у Аленке неприятно что-то завозилось в голове. И вроде, пусть бежит, на что он нужен. И вроде жалко…

Но пирожки были такими румяными и аппетитными, что Аленка не удержалась, откусила от одного, а потом и весь проглотила – он весь истекал сладостью и черемуховым ароматом, да еще и медом липовым, тетя Софья меду не жалела. Чай уже кипел, плевался на печке, Аленка расставила чашки, уселась у окошка ждать подругу. А дождь лил, как из ведра. Как будто кто разом сдернул летнюю картинку, смял ее и выбросил, а взамен развесил эту, серую, слякотную, мрачную. Улицы утонули в грязи, и девчонка, с трудом пробирающаяся среди луж чертыхалась, тянувшая за собой здоровенные боты, которые норовили соскочить и остаться в болоте, даже и не была похожа на Лушку – несчастная и промокшая. Наконец, она добралась до калитки, и уже через пару секунд копошилась в сенях.

– Тьху на тебя, Ален. Знала бы, что на улице такое, в жизни бы не пошла. Ужас.

Лушка стащила с себя промокшее пальтишко, пробежала босиком в мокрых чулках к печке, села прямо на пол, прижала ступни к печкиному нагретому бочку.

– Давай чай, утопленница. А то из-за тебя воспаление получу, вся грудь замерзла. И кофту давай свою, вишь моя промокла.

Лушка стащила промокшую одежду, бесстыдно повернулась к Аленке, и та с завистью оглядела подружку. Она прямо спереди была, как взрослая. Титьки торчали в разные стороны, беленькие, с розовыми штучками, даже смотреть было стыдно. И Аленка застыдилась, отвернулась, поволокла тяжелый чайник к столу

– И чего это я утопленница? Говоришь глупости. Я нечаянно упала.

Лушка засупонилась в Аленкину кофту, а та не сходилась, пупырилась спереди, трещала по швам. Но подружку это не смущало, она уселась за стол, отвалила себе сразу три пирога, подвинула варенье.

– Чего? Да как мамка твоя. Она ведь утопла, да прямо там где ты упала. В стремнине. Сеструхи говорят, сразу прямо на дно пошла, камнем. Это им Фроська сказала, та что на берегу.

Аленка молча смотрела на подружку. И в ее маленьком сердце загорался огненный, болючий огонек. Потому что она этого не знала… Потому что красивая и любимая женщина с фотки не должна была быть мертвой. И потому что она поняла – тогда, перед тем, как упасть, она ее видела. И, наверное, это она ее спасла…

Глава 6. Звезды-пушинки

С неба падали звезды… Они не были похожи на звезды, скорее на пушинки от одуванчиков, такие нежные и невесомые, дунь – их унесет. Но Аленка знала, что это звезды, потому что они сияли, переливались, как будто в их тоненькие лучи были вставлены бриллиантики, и это сияние отражалось в воде Карая. Струи в самом быстром месте, в той самой стремнине, которая чуть не убила Аленку срывались в бешеном темпе, сверкали, вроде их подожгли холодным серебристым огнем, и их журчание было похоже на пение. Вернее, оно так и было – струи пели. Пели на разные голоса, но этот хор сливался в одну мелодию, чистую, прекрасную, зовущую. Аленка не помнила, как она очутилась на берегу, батя ведь ей настрого запретил показываться даже на Ляпке, особенно вечером, когда темнеет. А сейчас темнеет рано – осень летит, как на парах, не успеешь пообедать, раз – и вечер. Пляж уже почти утонул в темноте, Аленка брела по холодному песку, ноги в полусапожках у нее вязли, но она не сдавалась, шаг за шагом приближалась к реке. Вот уже из темноты вынырнули прибрежные ивы, пение струй быстрого течения становилось все громче, почти оглушало, а звезды – пушинки начали тяжелеть, плотнеть, все больше серебриться, и над рекой выстроился мост из серебряных звезд, они встали коромыслом, а потом опустились ниже, первые и последние коснулись песка, и чуть качались, как будто приглашая. А с бархатного фиолетового неба посыпалась золотая крупа, Аленка даже зажмурилась, испугавшись, что крупа будет колоть ее щеки, но золотинки были мягкими, касались тихонько, оставляя золотую влагу на коже.

– Иди…Иди… Ступай на мост, он для тебя…

Вдруг, как будто неожиданно прозрев, Аленка увидела поющих. Это были вовсе не струи стремнины, как ей показалось вначале… Там, под звездным мостом, посреди самого быстрого течения откуда-то взялся островок. Он был покрыт по-весеннему яркой зеленой травой, а в траве, как горохом посыпано – столько ярких белых цветов Аленка никогда еще не видела. Хотя однажды, когда батя возил ее на лошади в Шульгу* – там на полянке, спрятавшейся среди высоких торжественных сосен цвели ромашки. Их головки были огромными, как блюдца, вот, может быть тогда Аленка и видела такую красоту. Только вот помнила она это смутно, слишком мала была, а еще ей казалось, что тогда в Шульге они с батяней были не одни. Был кто-то еще, а вот кто – она не помнила. Мелькали в памяти чьи-то ласковые серые глаза, но сразу как будто заслонка падала. Нет! Вдвоем они были. С кем же еще!

Поющие были как раз на этом островке. Их было немного, они сидели прямо на траве, расправив легкие юбки шелковых платьев вокруг себя, они чуть покачивали красивыми головками с распущенными волосами, и у каждой водопад волос сдерживал венок из этих белых цветов.

– Иди…Иди… Она ждет… Она ищет тебя…

Аленка вступила на сияющий мост. Ей было не капли не страшно, наоборот, весело и радостно. Она шла, почти не касаясь ступеней, просто перебирала сапожками, ей было легко подниматься, как будто ее соткали из воздуха. И когда она была уже на середине моста, остановилась, думая, как бы ей попасть на островок – хоть прыгай – одна из женщин встала, вышла в круг своих подруг, подняла голову и поманила Аленку к себе, подняв нежные, тонкие руки. Водопад светлых волос спадал вниз, касаясь босых ступней, полупрозрачное платье чуть развевалось по звездному ветру, а Аленка вдруг ясно и четко увидела ее лицо. Эта была женщина с батиной фотографии. Мама это была ее.

И Аленка, ничуть не сомневаясь, шагнула прямо в пустоту, но не упала, тихонько паря опустилась на островок прямо в руки матери.

– Девочка моя. Маленькая. Вот, наконец, я смогла увидеть тебя. Сколько я ждала твоего посвящения, и наконец. Река благословила нашу встречу, иди ко мне…

Аленка таяла от ласки матери, прижималась к ней всем слегка озябшим тельцем, и от мамы шло тепло. Все остальные были холодными, льдистыми, от них так и веяло холодом, а мама оказалась горячей. Она усадила Аленку рядом с собой на траву, тихонько шептала ласковые слова, гладила, касалась теплыми губами лба.

– У нас мало времени, заинька. Но ты послушай. Тебе трудно будет, обидно, солнышко мое, а ты терпи. Батиному счастью не противься, мачеху прими, она хорошая, правильная. Для тебя жить будет, сынок-то ее скоро упорхнет от матери, а ты ей дочкой станешь.

Аленка чуть отстранилась от матери, слова про то, что Прокл упорхнет ее почему-то больно укололи, неприятно, как будто иголкой

– Почему упорхнет? Он что – грач? Куда это?

Мама улыбнулась, щелкнула Аленку по носу невесомым шелковистым пальчиком, а потом погрозила.

– Ай-яй. Глупенькая ты еще, малышка больших судить. Не спеши, девочка, не торопи судьбу. Кого надо – отпусти, кого надо – прими… Жизнь она большая, сто раз в разную воду войдешь, сто раз из другой воды выйдешь. Но счастливой будешь, мать-река благословила тебя. Только не спеши.

Аленка снова прижалась к матери, ей вдруг захотелось просто уснуть, а проснуться уже дома. Только чтобы мама тоже была с ней, возилась по утру у печки, и в доме пахло блинчиками с творогом и кашей с вареньем. Откуда-то она помнила этот запах.

– Все детка… Мне пора. Держи. Это охранит тебя от беды, даст силы и мудрость.

Мама опустила руку в темную воду и вытащила тоненькую зеленую ленточку, похожую на стебель тонкой водоросли. И на ленточке слегка переливался в лучах луны серебристый цветок. Лилия водная. Только маленькая, с полноготка. Мама надела ленточку Аленке на шею, поправила слегка, встала. И пошла прямо в воду, увлекая за собой своих подруг.

– Мама. Мама, не уходи! Мама! Я с тобой!

Аленка заметалась, забилась в откуда-то взявшейся тяжелой, плотной жаре, и чьи-то руки ласково прижали ее, стараясь успокоить.

– Ну-ну, малышка. Сейчас узварчику* налью, кисленького. Со смородинкой красной, целебная она. Слава Богу, жар поутих, на поправку пойдешь, девочка. Сейчас…

Аленка с трудом разлепила глаза. У печки, спиной к ее кровати что-то делала у стола Софья. И когда она повернулась, держа в руках стакан чем-то розовым, в ее глазах плескалась жалость пополам с нежностью.

Шульга – огромный сосновый бор на берегах Карая

Узвар (взвар) компот из сушеных фруктов, в который добав

ляли и свежие ягоды (или варенье)

Глава 7. Новость

– Видишь, лягуша, дела какие. Кто б подумал, сам не ожидал. Ты только не ершись, колючки спрячь, не наше дело их судить. Наше понять. Как думаешь?

Аленка стояла спиной к гудящему шмелем Проклу и затылком чувствовала, что он не знает как себя вести. Топчется на месте, мнется, перебирает край выпущенной поверх штанов рубахи, краснеет. Она бы и сама краснела, было от чего, но ее спасала крошечная лилия, надетая под платье. Она грела ее сердце, подсказывала правильный путь, не давала поступать плохо, хранила. Вот и сейчас. Известие о том, что батя решил взять Софью в жены, наверное, превратило бы Аленку в злобную фурию, но теплый металл разливал по телу нежное тепло, касался ласково, как материнские руки, гасил обиду. Она еще раз коснулась пальцами лепестков, повернулась к Проклу, хмыкнула.

– Вот еще! И кто тебе сказал, что я ершусь? Сам ерш! Что ты набычился там сзади, выходи к столу, там чайник и ватрушка. Я батяне пекла, бери кусок, ешь.

Прокл еще потоптался у порога, вздохнул, прошел к столу, уселся прямо в тулупе, покомкал в руках шапку, аккуратно положил ее рядом на табурет. Аленка шипанула, стараясь сдержать смех, отрезала кусок ватрушки, ляпнула на тарелку, двинула по столу.

– И тулуп сними, ты бы еще в валенках сел. Медведище. Лягушкой меня хватит называть, надоело. Ишь, прилепил имечко.

Прокл стащил тулуп, поиграл мышцами крутых плеч, расправляя затекшую спину, смущенно взял ватрушку, кусанул. Аленка налила ему чаю, уселась рядом.

– Так мы с тобой теперь брат с сестрой будем, так что ли? Ты меня и в школу поведешь, ага? Мне скоро, с декабря, я пропустила же, болела.

Прокл доел ватрушку, разом махнул остывший чай, мотнул круглой большой головой, постриженной почти наголо, и Аленке показалось что оттопыренные уши хлопнули, тоже соглашаясь.

– И мамка сказала, что я тебя провожать буду пока. А то ты слабая, вон, качаешься, как былинка. Мы тебя с Машкой водить будем, как раз вместе ходим. Пойдет?

Аленка сморщилась от имени этой Машки поганой, как от кислого, но делать нечего, кивнула.

– Ага. Иди уж. Только помни ходить с тобой буду до весны. А там сама.

Прокл встал, напялил тулуп, крякнул, точно, как бятя, снова махнул ушами.

– Так я, лягуш, до весны и учусь. Да и то, потому что пропустил два года, не было у нас в селе школы. А там пойду в колхоз, работать надо. Пошел я, пора.

Прокл плотно притворил за собой дверь, а Аленка, спрятавшись за занавеску, смотрела втихаря, как он меряет своими ступнями – лыжами тропинку, вдавливая только выпавший снег в замерзшую землю. И когда из-за толстого ствола старой березы, нависшей над домом баб Клавы-ведьмы, выскочила Машка, сплюнула от досады, потерла тапком невидимое мокрое пятнышко на полу, и еще плотнее закуталась в занавеску. А Машка, сияя румяной физиономией, такой красной, как будто ее натерли свеклой. явно бахвалясь новеньким пальтишком, отороченным светло серым мехом, подскочила к Проклу, церемонно ухватила его пальчиками за рукав и пошла рядом, еле касаясь тугими сапожками снега.

…

– Ты как, Аленушка? Смотрю, хозяйничала, пирогов напекла? Кормила кого, признавайся, озорница?

Батя стаскивал в сенях телогрейку, заглядывал в кухню, шутил, покручивая пышный ус. Но Аленка видела, что ему не по себе. Заискивал, батя, засматривал тихонько ей в глаза, и тут же опускал ресницы, а они у него были, как у девчонки – длинные да пушистые. Наконец, он вошел в кухню, присел за стол, подождал, пока дочка нальет ему борща, отрезал краюху от буханки.

– Кормила, бать. Братика своего будущего. Приходил.

Аленка положила отцу ложку, чесночину почистила да луковку, тоже села рядом. Алексей совсем опустил свои речницы, сунул в рогт ложку борща, обжегся, закашлялся. Аленка постучала отца по спине, сунула ему полотенце, сказала

– Да ладно, бать. Знаю я уже все про теть Софью. Только мог бы и сам мне сказать, а не этого медведя слать. Что уж…

Аленка отошла к печке, постояла, ковыряя известку, чувствуя, как закипают слезы, но не дала им выступить, погладила цветочек на шее, шепнула.

– А когда, бать? До Рождества?

Алексей притянул дочку к себе, погладил по голове, расправил косицу.

– После, Аленушка. К февралю. А то потом страда пойдет, не до того будет. Да мы и праздновать не хотели, а председатель стыдит, говорит не по-людски. Что скажешь, доча?

Аленка молча посмотрела на потное батино лицо, помолчала. А потом старательно уложила ему на тарелку горку тушеной картошки, соленый огурец, вздохнула.

– Так ничего. Тетя Софья хорошая, да и мама велела. Женись.

И вздрогнула, потому что от этих ее слов батя съежился, как будто его ударили, подвинул картошку, молча ел, низко опустив голову.

…

– Аленка, дома, коза? Зайду!

Аленка быстренько сгребла со стола рисунки, не любила она, когда чужие в ее картинки носы совали, кинула поверх салфетку, вскочила навстречу. В кухню, закрыв толстым телом весь проем, лезла бабка Клава, та самая, соседка, которую все село считало ведьмой. Она и вправду была чудной. Из дома выходила редко, к себе никого не пускала, носила длинные черные юбки, из под которых и зимой и летом торчали носки блестящих калош, цветастые платки, и за ней всегда шел толстый черный кот, ходил, как привязанный. Вот и сейчас, он шнырнул из сеней, и Аленке показалось, что с ними в дом влетела вьюга, шумнула снеговым вихрем и притаилась у окна, испугавшись горячей печки.

Глава 8. Страшный кот

– Ты, давай, не стой телкой бестолковой, молока неси да пряника. Мачеха твоя обещала, а, вишь, наврала.

Бабка Клава лезла в кухню, как в берлогу, вместе с ее тучным телом в дом проник странный запах – то ли болота, то ли протухшей каши, не поймешь. Аленка сморщилась было, но вовремя опомнилась, бабка эта все понимала сходу, ее не провести было никогда и никому. Заметая подолом еле заметные мусоринки (Аленка не успела сегодня подмести, замоталась) она прошла к столу, двинула в сторону табурет, и уселась на крепкий стул, тот, что батя делал сам. Запах сначала сгустился, но потом как будто рассеялся, изменился, и в воздухе повеяло речными цветами, то ли лилиями, то ли кубышками.

– Грязищу развела, даром матери нет. Не метено. Да ладно, я тебе не указчица, большая девка-то уже. Молоко давай.

Аленка справилась со ступором, пошла к печи, достала оттуда крынку с молоком, которую принес батя от Софьи, плеснула в кружку, с сожалением заглянула внутрь. Теперь бате простокваши мало будет, а он ее уважает с хлебушком, особенно на ужин. Бабка хмыкнула, отняла у Аленки кружку, махнула разом.

– Ладно, пряник себе оставь, не голодная я. Мать-то где?

Аленка поежилась, как будто старуха коснулась ее голой шеи холодными пальцами, пожала плечами, не зная что ответить.

– Что жмешься-то. Конечно, мать, уж через месяцок окрутятся. Тебе и неплохо, все баба в дому. Бабу, подь ко мне, не таращься с сеней, холод в дом ползет. Дай коту молока, не жмись.

Аленка вздрогнула, поняв, что старуха обращается к ней, но безропотно снова достала крынку, блюдце, налила молока, опасливо подвинула его к коту, отдернула руку. Уж больно страшна морда была у этой сатаны, глаза ярко желтые, светящиеся, длинные белые усы, выделяющиеся толстыми проволоками на черной шерсти и торчащие зубы, которые не помещались в пасти, выглядывая наружу. Кот плавно, как тать, подобрался к блюдцу, муркнул, и через мгновение молока не осталось ни капли. Старуха удовлетворенно кивнула, щелкнула странно костлявыми при такой толщине тулова пальцами, и Бабу неуловимым движением взлетел ей на колени, умостился, прикрыл глаза, и Аленке показалось, что его больше нет – исчез, растворился. Бабка поводила ладонью по коленям, где только что сидел кот, медленно пропела.

– Я чего. Софка обещала мне кружев дать, вроде у нее лишние. А мне на воротник надо. Ты ей скажи, что бабка Клава приходила, пусть сама принесет. Да и должница она моя, знает за что. Скажи уж.

Бабка встала, поправила платок, сбившийся назад, и черные пряди, на удивление густые и блестящие, почти как шерсть Бабу, сверкнули вороньими перьями в свете ламп, развернулась, как царица, поплыла к дверям. Бабу тоже откуда-то взялся, скользнул змейкой в сени, раз и нет его. Аленка как стояла у печи, так и не двинулась, вроде ее околдовали. Старуха остановилась, повернулась, махнула рукой, и у Аленки отмякли руки-ноги, да так неожиданно, что она чуть не плюхнулась на лавку.

– А ты вот что, девка! С братцем названным осторожней, мала еще. Время настанет, наверстаешь. А пока нишкни, в школе вон учись. Егоза.

Бабка вышла, через минуту ее огромное тело проплыло в окне, кот бежал следом, и черный хвост струился за ним, теряясь в в совсем озверевшей пурге…

…

– Ох ты ж, бедненькая. Сиротинушка горькая, без мамки рОдной несладко ведь. А тут еще мачеха! Иди, Ленушка, конфетку дам.

Аленка стащила ведерко со скамеечки, плеснув водой на снег, глянула исподлобья, дернула упрямо подбородком, сделала шаг назад. Уж больно не нравилась ей эта тетка, противная, слащавая, после нее всегда хотелось попить воды, как будто переела варенья. “Ты меня Милой зови, какая я тебе тетя! Что ты как маленькая”, – так недавно отчитала ее тетя Мила в клубе, прямо при всех, когда продавала билетики в кино, она кассиром там работала. А какая она Мила… Пухлая, с двойным подбородком, мягкими подушками под вечно мятой блузкой с мокрыми кругами под мышками, с ярко и неровно накрашенным ртом и жирными черными ресницами, с которых свисали комья краски. Машка была похожа на мать, а может быть они были с ней бы на одно лицо, была бы тетя Мила помоложе. Да и батя говорил, что она вовсе не Мила… Меланья… Поновее имечко придумала, всех и заставляет ее так называть. Аленка подняла ведро, буркнула, выкручивая плечо из цепких пальцев.

– Не хочу я конфет. Не люблю. Пусти, теть Мила, меня батя ждет. Ему чаю надо.

Но тетка не унималась, лезла прямо в лицо, пищала громко.

– И мачеха-то нечестная. Наколдовали они с ведьмой этой старой, приворотили. Добра не будет так, как бы и ты не пострадала, птичка. Страдалица!

Аленка все-таки выкрутилась, побежала по скользкой дорожке, расплескивая воду. И она, наверное, не донесла бы ее даже на чай, но от палисадника соседкиного дома отделилась мощная фигура, одним шажком настигла Аленку, и медведь-Прокл отнял ведерко.

– Летишь, как воробей. А еще лягуша. Так бате и чаю не вскипятим, воды вон на дне. Пошли, доведу.

И Аленка вдруг почувствовала, как теплое солнышко пригрело ее, откуда ни возьмись. Вроде весна настала на секундочку, разогнала февральские тяжелые облака, растопила лед. Она отдала ведерко, послушно побрела за будущим сводным братцем. А из окна из дома внимательно и въедливо за ними следили чернущие глаза. Красивые, ласковые и… чужие…

Глава 9. Перед свадьбой

Река гудела…Обычно смирная, показывающая свой скрытый неуемный нрав лишь изредка, лишь там, где стремнины вдруг срывались с узды на поворотах и рвали донную траву, пуская ее обрывки лететь по темным глубинным потокам, а потом снова утихающая стыдливо, покорно стелющаяся тихими водами на песчаных отлогах под вековыми ивами, сегодня она сбесилась. И рано ведь так, еще пару дней назад февраль крутил мокрым, волглым снегом, ляпал ошметками на тропинки, ложился влажным покрывалом на скамьи, швырял вымокшим снеговым тряпьем в окна, но вдруг сдался, сдулся, утащил тяжелые тучи за дальний лес, и победное, как стяг, солнце встало над селом, расстреляло залпами сверкающих лучей последние зимние отряды, и… взорвало лед. Карай встал на дыбы, взревел, как вырвавшийся из стойла конь, поднял упругим крупом сковывающие мощное тело льды, и понесся в поля, ныряя в овраги и логи, устраивая там страшную круговерть серой, бунтующей воды.