Рожденная в буре: Сага о Конфедерации

Внизу, за большим дубовым столом, собирались архитекторы грядущей революции. Их можно было легко отличить от обычной публики – их осанка, их взгляды, полные непоколебимой уверенности, их жесты, отточенные годами политических баталий в Вашингтоне, кричали об их статусе.

– Смотрите, вон он, Джефферсон Дэвис, – прошептал сосед-плантатор, указывая глазами на высокого, очень худого человека с резкими, аскетичными чертами лица и пронзительным, холодным взглядом. – Из Миссисипи. Говорят, военный министр был при Пирсе. Умная голова, но здоровье никудышное. Что-то нервное, лицевая невралгия, мучается страшно.

Дэвис сидел, откинувшись на спинку стула, с закрытыми глазами, но по легкому подрагиванию его век и сжатым пальцам было видно, что он не отдыхает, а обдумывает каждый звук в зале. Он выглядел как человек, несущий на своих плечах неподъемный груз, и делающий это с гордым, почти трагическим достоинством.

Рядом с ним, составляя разительный контраст, сидел маленький, тщедушный, почти горбатый человек с лицом интеллигентным и чрезвычайно подвижным. Это был Александр Стивенс из Джорджии. Его большие, выразительные глаза позади очков в золотой оправе внимательно скользили по собравшимся, будто оценивая и взвешивая каждого.

– А этот карлик – Стивенс, – фыркнул плантатор. – Умница, конечно, но слишком уж много думает. Вечно ноет о том, что мы лезем в омут с головой. Сомневающийся человек на таком празднике жизни – лишний.

Элайдже было интересно наблюдать за Стивенсом. В его лице не было слепого торжества, скорее – глубокая, почти физическая боль и тревога. Он выглядел так, будто видел что-то, чего не видели другие, и это зрелище причиняло ему страдание.

Церемония открытия началась с пафосных речей. Один оратор за другим выходил на трибуну, чтобы клеймить «тиранию Севера», восхвалять доблесть и независимость Юга, предрекать великое будущее новой конфедерации. Зал взрывался аплодисментами. Воздух накалялся от риторики и самовосхваления.

Элайджа ловил себя на том, что его захватывает общий порыв. Слова были правильными, благородными: «суверенитет», «независимость», «защита своего очага», «сопротивление угнетению». Они грели душу и заставляли поверить в правоту общего дела. Он видел, как его отец, сидящий внизу среди делегатов, кивает с суровым одобрением.

Но потом слово взял Александр Стивенс. Его тихий, пронзительный голос, в котором слышалась стальная сила, заставил зал замолчать. Он говорил не о победе, а об ответственности. Не о славе, а о жертвах. Он предостерегал от поспешных решений, призывал к осторожности, к взвешенности.

– Мы закладываем фундамент не на год и не на два, – говорил он, и его слова падали в настороженную тишину, как камни в гладкую воду. – Мы создаем правительство, которое должно будет пережить не только наши амбиции, но и испытание временем, и, боюсь, испытание огнем. Давайте же будем помнить, что основание, заложенное в гневе, может дать трещину. Мы должны строить на разуме, а не только на эмоциях.

Аплодисментов ему почти не было. Лишь сдержанное, неодобрительное бормотание. Его речь была холодным душем на раскаленные головы. Элайджа видел, как Джефферсон Дэвис, не открывая глаз, едва заметно кивнул, будто соглашаясь с каждым словом своего коллеги.

Наступил кульминационный момент – обсуждение Временной Конституции Конфедеративных Штатов Америки. Делегаты с жаром принялись обсуждать каждый пункт. Спорили о тарифах, о правах штатов, о федеральных расходах. Но когда дело дошло до главного, до «особого института», споры смолкли. В зале воцарилось единодушие, зловещее и неоспоримое.

С трибуны зачитали статью, которая навсегда запрещала Конгрессу принимать любые законы, «отрицающие или умаляющие право собственности на негров-рабов». Другая статья прямо обязывала новые территории, которые могут присоединиться к Конфедерации, признать и защищать институт рабства.

Элайджа замер. Эти сухие, юридические формулировки звучали громче любых пафосных речей. Это был не защитный шаг, как ему пытались объяснить. Это было заявление о намерениях, высеченное в камне. Это был вызов, брошенный не только Северу, но и всему цивилизованному миру. Он посмотрел на Стивенса. Тот сидел, опустив голову, и смотрел на свои руки, лежащие на столе. Казалось, он был совершенно несчастен.

Внезапно его сосед-репортер едко усмехнулся.

– Ну вот, – прошептал он, негодуя. – Они не только отделились, они еще и написали себе вечную индульгенцию на рабство. Они похожи на человека, который, спасаясь от обвинений в воровстве, не просто убегает, но и хватает по дороге серебряный сервиз. Они сами себя загнали в угол. Теперь назад дороги нет. Никогда.

Элайдже хотелось вступиться, возразить, но слова застряли в горле. Он не мог найти аргументов. Впервые за все время сомнение, которое он глушил в себе, прорвалось наружу с такой силой, что стало почти физической тошнотой.

Вечером того же дня в отеле «Обмен» царило праздничное настроение. Конституция была принята. Новое государство родилось. Делегаты и гости праздновали, поднимая тосты за свободу, за процветание, за нового президента – им, как все ожидали, должен был стать Джефферсон Дэвис.

Элайджа стоял у окна в холле отеля, глядя на освещенные окна Капитолия. К нему подошел отец, сияющий и торжествующий.

– Ну, сын мой, вот оно! Мы сделали это! – Джосаиах хлопнул его по плечу. – Теперь нас не остановить. История пишется на наших глазах!

– Да, отец, – монотонно ответил Элайджа. – История пишется.

– Что с тобой? Ты выглядишь так, будто на похоронах. Мы только что основали новую республику! Мы должны радоваться!

– А вы не сомневаетесь? – не удержался Элайджа. – Хотя бы немного? Стивенс сегодня…

– Стивенс! – фыркнул Джосаиах. – Вечный пессимист. Ему всегда всё не так. Не обращай на него внимания. Мы закрепили наши права. Мы защитили нашу собственность. Мы обеспечили будущее для таких, как ты. Для наших детей.

В этот момент по холлу пронеслись возбужденные голоса. Пришло известие: конгресс единогласно избрал Джефферсона Дэвиса временным президентом Конфедеративных Штатов Америки.

Лицо Джосаиаха озарилось торжеством.

– Вот видишь! Лучшего выбора и быть не могло. Человек дела. Человек долга. Теперь всё пойдет как по маслу.

Но Элайджа видел другое. Он видел изможденное, страдальческое лицо Дэвиса, человека, который явно не рвался к этой власти и принимал ее как тяжкий крест. Он не видел в его лице радости – только мрачную, суровую решимость и бездонную усталость.

Позже, когда толпа немного поредела, Элайджа заметил Александра Стивенса, одиноко стоящего в углу с бокалом вина, которого он так и не притронулся.

– Простите, мистер Стивенс, – рискнул подойти Элайджа. – Я хотел сказать… ваша речь сегодня была очень смелой.

Стивенс посмотрел на него своими большими, умными глазами, будто видя его насквозь.

– Смелой? – горько улыбнулся он. – Нет, молодой человек. Она была бесполезной. Они не хотят слышать о трудностях. Они хотят слышать о славе. Они строят замок из карт на краю пропасти и требуют, чтобы я восхищался видом.

Он помолчал, глядя на ликующих людей.

– Вы знаете, на что это будет похоже? – тихо спросил он. – Представьте, что весь Юг – это огромная плантация. А мы все – ее рабы. Рабы хлопка. Рабы традиции. Рабы собственного упрямства. Мы только что написали себе хозяина новую индульгенцию, думая, что стали свободнее. Но мы лишь заковали себя в новые, еще более крепкие цепи. И заплатить за эту свободу придется реками крови. В основном – кровью таких, как вы.

Он отставил бокал и, кивнув Элайдже, медленно, грузно пошел прочь, его тщедушная фигура растаяла в толпе веселящихся людей.

Элайджа остался один. Ликующие крики и патриотические тосты теперь звучали для него зловеще и фальшиво. Он смотрел в ночное окно, за которым лежала огромная, темная страна – страна, которую только что придумали в этом зале, не спросив у нее согласия. Он чувствовал себя не творцом истории, а песчинкой, которую затянуло в жернова гигантской, неумолимой машины. И первый, холодный скрежет ее колес уже отдавались в его сердце ледяным эхом. Рождение состоялось. Но Элайджа с ужасом думал о том, какие муки предстоят этому новорожденному ребенку по имени Конфедерация. И о том, сколько ему самому придется за него заплатить.

Глава 4: Первый выстрел у форта Самтер

12 апреля 1861 года, 4:30 утра, гавань Чарлстона, Южная Каролина

Туман над водой был холодным и влажным, он цеплялся за кожу, пробирался под одежду, скрывая очертания низкого кирпичного форта на искусственном островке посреди залива. Сэмюэл, молодой артиллерист из ополчения Южной Каролины, стоял у своей двенадцатифунтовой гаубицы на батарее «Каммингс-Пойнт» и дрожал не столько от холода, сколько от нервного напряжения. Его пальцы, заскорузлые от недавних учений, судорожно сжимали и разжимались. Рядом с ним старый солдат, сержант Эбнер, невозмутимо жевал табак и сплевывал темную густую слюну на песок.

– Расслабься, пацан, – хрипло проговорил он, не глядя на Сэмюэла. – Сегодня ты станешь частью истории. Или удобрением для нее. Как повезет.

Сэмюэл пытался отогнать прочь навязчивые мысли. Он думал о своей невесте, о ее светлых волосах, о ферме своего отца, о зеленых полях, которые сейчас казались ему раем, потерянным навсегда. Он не был ярым сецессионистом. Он пришел сюда, потому что все его друзья пришли, потому что отец сказал, что это его долг, потому что по всему Чарлстону кричали о чести и славе. Но сейчас, в предрассветной мгле, пахнущей морем и порохом, не было ни чести, ни славы. Была только леденящая душу пустота и ожидание.

На всех окружающих батареях – на острове Моррис, на плавучей батарее, усеявшей берег, как грибы после дождя, – стояли такие же молчаливые люди у таких же пушек. Десятки дул были направлены на молчаливый, темный форт. Форт Самтер. Последний оплот федеральной власти в Южной Каролине. Последний символ того, что Союз еще жив.

В форте было тихо. Словно он вымер.

Внутри форта Самтер

Майор Роберт Андерсон, командующий гарнизоном, стоял на каземате и вглядывался в рассеивающийся туман. Он видел огоньки на конфедеративных батареях, словно светлячки в предрассветной тьме, но только каждый из этих светлячков мог в мгновение ока изрыгнуть смерть. Он был стар, устал и глубоко несчастен. Выпускник Вест-Пойнта, кадровый офицер армии Соединенных Штатов, он оказался в немыслимой ситуации: ему приказали защищать форт, но не дали ни людей, ни припасов для долгой обороны. А вокруг него были его бывшие соотечественники, ученики, друзья. Южане. Теперь – враги.

Он знал, что должно произойти. Посланники конфедератов во главе с бывшим сенатором Луи Уигфоллом уже побывали у него, передав ультиматум генерала Борегара: сдать форт, либо он будет подвергнут обстрелу. Андерсон отказал. Вежливо, твердо, по-джентельменски. Он дал слово.

Теперь он ждал. Его люди, шестьдесят с лишним солдат и офицеров, нервно переминались с ноги на ногу у орудий. Запасов продовольствия оставалось на несколько недель, но пороха было в обрез. Они не могли ответить на долгий обстрел. Их миссия была не в победе, а в демонстрации. Демонстрации того, что флаг Соединенных Штатов еще реет над Чарлстоном.

Он посмотрел на огромное полотнище, трепетавшее на легком утреннем ветру. Звезды и полосы. Он поклялся защищать этот флаг. И теперь этот флаг был мишенью.

4:30 утра. Батарея «Каммингс-Пойнт»

Внезапно по цепи батарей пронесся приглушенный сигнал горна. Сержант Эбнер тут же выплюнул жвачку и выпрямился.

– Ну, вот и пришел твой час, мальчик, – бросил он Сэмюэлу. – Запаливай!

Сэмюэл с замиранием сердца увидел, как к орудию подходит высокий офицер в щегольском мундире. Это был сам Эдмунд Руффин, легендарный шестидесятисемилетний фермер и ярый сецессионист, которого генерал Борегар в качестве жеста уважения попросил произвести первый выстрел.

Руфин подошел к пушке с торжественным, почти религиозным выражением лица. Он прицелился, его рука не дрогнула. Сэмюэл замер, чувствуя, как у него перехватывает дыхание. Весь мир словно сжался до размеров жерла этой пушки и темного силуэта форта.

Раздалась оглушительная команда. Руфин дернул за шнур.

РОКОТ.

Не раскатистый гром, а глухой, утробный рев, который, казалось, разорвал само небо. Сэмюэл почувствовал, как отдача сотрясает землю под ногами, а воздух ударил ему в уши, оглушив на секунду. Он увидел, как из жерла вырвался ослепительный сноп пламени и клубящийся белый дым, пахнущий серой и смятой. Ядро, с воющим звуком разрезая воздух, помчалось по высокой дуге через гавань, оставляя за собой шлейф дыма.

Наступила мертвая тишина, длившаяся вечность. Все замерли, следя за полетом смертоносного груза.

И затем – удар. Глухой, мощный удар, когда ядро Руфина врезалось в стену форта Самтер прямо под зубчатыми стенами. Кирпичная пыль и осколки камня взметнулись в воздух.

Это был сигнал.

В тот же миг вся гавань Чарлстона взорвалась. Словно по мановению волшебной палки, одна батарея за другой открыла ураганный огонь. Грохот был чудовищным, абсолютным, стирающим все другие звуки. Он не просто бил по ушам – он бил по груди, по животу, заставляя внутренности сжиматься от этой адской какофонии. Воздух заволокло едким, удушающим дымом, который щипал глаза и горло. Земля содрогалась под ногами Сэмюэла, как во время землетрясения.

– Не зевай! Заряжай! – проревел сержант Эбнер, его голос едва пробивался сквозь грохот.

Сэмюэл, оглушенный, с заложенными ушами, движимый чисто животным инстинктом и долгими часами муштры, бросился выполнять команды. Протирать ствол банником, закладывать картуз с порохом, ядро, пыж… Все это он делал на автомате, его сознание отказалось воспринимать реальность происходящего. Он был винтиком в гигантской, ревущей машине смерти.

Внутри форта Самтер

Первый снаряд, выпущенный Руфином, ударил в стену, и форт содрогнулся. Для майора Андерсона это был не просто звук. Это был звук рухнувшего мира. Звук точки невозврата, которую он так надеялся не перейти.

– По орудиям! – скомандовал он, и его голос прозвучал удивительно спокойно в оглушительном грохоте, обрушившемся на форт.

Десятки снарядов завывали в воздухе, обрушиваясь на кирпичные стены, словно адский град. Грохот попаданий, треск ломаемого камня, визг осколков – все это слилось в один сплошной, оглушающий рев. Воздух внутри казематов наполнился едкой известковой пылью, дымом и запахом страха. Люди Андерсона, бледные, но дисциплинированные, бросились к своим орудиям.

Они не могли ответить тем же. У них не было ни людей, ни пороха для постоянной стрельбы. Их ответ был кропотливым, методичным. Они ждали, выцеливали, стараясь сделать каждый выстрел максимально эффективным. Первое федеральное ядро, выпущенное из форта, упало в воду, подняв высокий столб пены. Второе ударило в песок перед батареей. Это была не битва, это было избиение. Но они отвечали. Они посылали свой вызов.

Андерсон стоял под свист снарядов, наблюдая за своими артиллеристами. Он видел, как молодой лейтенант, его лучший наводчик, рухнул на землю, сраженный осколком кирпича в висок. Кровь залила его молодое лицо. Никто даже не услышал его последнего вздоха – его заглушил рев войны.

Майор почувствовал, как что-то острое и холодное сжалось у него в груди. Это больше не была политика. Это не были дебаты о правах штатов. Это была грубая, примитивная бойня. Его сердце, разрывавшееся между долгом перед страной и симпатией к людям, которые теперь его убивали, в тот миг окаменело. Они сделали свой выбор. Он сделал свой.

Снаружи. День.

Обстрел длился тридцать четыре часа без перерыва. Для Сэмюэла время потеряло всякий смысл. Его мир сузился до раскаленного металла орудия, до мешка с картузами, до ведра с водой, чтобы охлаждать ствол. Его униформа была пропитана потом и копотью, лицо покрыто сажей и грязью. Уши гудели, и он почти оглох. Он больше не думал о славе. Он не думал ни о чем, кроме следующего заряда, следующего выстрела. Он стал машиной.