Рожденная в буре: Сага о Конфедерации

Альфред Хроникер

Рожденная в буре: Сага о Конфедерации

«Рожденная в буре: Сага о Конфедерации»

ОНИ ЖИЛИ В ДВУХ РАЗНЫХ МИРАХ. ОДНА ВОЙНА НАВСЕГДА ИЗМЕНИТ ИХ СУДЬБЫ – И СУДЬБУ НАЦИИ.

1860 год. Над Соединенными Штатами сгущаются тучи. Пока Север, окутанный дымом фабричных труб, торопится в индустриальное будущее, Юг по-прежнему живет размеренным ритмом хлопковых полей, где воздух сладок и пропитан традициями. Но идиллия – лишь тонкая скорлупа, под которой бурлят столетия страха, ненависти и непримиримых противоречий.

Элайджа Картер, молодой плантатор из Южной Каролины, верит, что его образ жизни – единственно верный и данный Богом. Его благополучие построено на труде сотен людей, чьи судьбы ему не подвластны. Лиам О`Шейни, ирландский иммигрант, бежавший от голода в надежде на лучшую долю, день за днем выживает в адском грохоте бостонской фабрики, мечтая просто прокормить семью. Их пути никогда не должны были пересечься.

Все изменит избрание президентом человека, поставившего под вопрос сами основы одного из миров. Цепь событий, запущенная политическими интригами в Монтгомери и выстрелами у форта Самтер, неумолимо затянет Элайджу и Лиама в свой кровавый водоворот. Один наденет серый мундир, чтобы защитить свой дом. Другой облачится в синий, сражаясь за идею единой страны и надежду на лучшую жизнь.

«Рожденная в буре: Сага о Конфедерации» – это не просто исторический роман. Это эпическое полотно о любви и предательстве, о долге и моральном выборе, о братоубийственной войне, которая навсегда расколола американскую нацию. Это история о генералах, чьи имена вписаны в учебники, и о простых людях, чьи тихие подвиги и жертвы остались за страницами летописей. История о том, как рушатся империи хлопка и рождаются стальные сердца.

От автора: Данная книга основана на реальных событиях и исторических персонажах, но ее сердце – это судьбы вымышленных героев, через которых мы можем по-настоящему ощутить трагедию и величие той эпохи. Это первый том цикла, охватывающий период от предпосылок войны до ее кульминационных сражений.

Глава 1: Хлопковое королевство и стальные сердца

Осень 1860 года, округ Чарлстон, Южная Каролина

Воздух в предрассветные часы был густым и сладким, пахнущим влажной землей, речным илом и нераскрывшимися коробочками хлопка. Для Элайджи Картера этот запах был запахом дома, запахом жизни, предопределенной ему от рождения. Он стоял на веранде своего поместья «Белый дуб», опираясь о свежевыбеленную колонну, и наблюдал, как первые лучи солнца золотили бескрайние поля, уходящие к темной ленте реки Эдисто. Каждый акр этой земли был полит потом – но не его. Его руками были руки надсмотрщика, а потом – сотен людей, чьи жизни были вплетены в ткань его благополучия грубыми, невольничьими нитями.

Где-то в глубине усадьбы, на кухне, уже звенела посуда. Скоро подадут завтрак: яичницу с ветчиной, кукурузные лепешки, густой кофе. Идиллия, выточенная из дерева, кирпича и многовековой традиции. Но Элайджа чувствовал под этой идиллией зыбкую почву. Газеты, приходившие из Чарлстона, были полны тревожных предсказаний. Разговоры о правах штатов, о северной тирании, о рабстве… Это слово висело в воздухе, не произносимое вслух в приличном обществе, но всегда присутствующее, как запах дыма от далекого пожара.

Он глубоко вздохнул, пытаясь вдохнуть в себя уверенность, которую должен был излучать хозяин «Белого дуба». Сегодня предстоял важный разговор с отцом. Старый Джосаиаха Картер был из той породы плантаторов, что выковали благосостояние Юга своими руками и железной волей. Он не терпел слабости, особенно от единственного сына и наследника. Элайджа ловил на себе его тяжелый, оценивающий взгляд все чаще. Взгляд, который, казалось, спрашивал: «Сможешь ли ты сохранить все это, когда меня не станет? Сможешь ли ты удержать мир, что мы построили, если грянет буря?».

Шорох шелкового платья вывел его из раздумий. На веранду вышла его младшая сестра, Шарлотта, с книгой в руках. Ее светлые волосы были убраны в небрежный узел, а в глазах светилась мечтательная задумчивость, так контрастировавшая с практичным, земным настроением поместья.

– Опять не спишь, Элайджа? – ее голос был тихим, как шелест магнолиевых листьев. – Ты весь в заботах, будто уже несёшь на своих плечах тяжесть всего мира.

– Мир становится все тяжелее, Шарлотта, – отозвался он, не отрывая взгляда от полей. – Ты читаешь газеты? Слушаешь, о чем говорят в городе?

– Я слышу обрывки разговоров, – она поморщилась. – Сплошная политика. Мужчины кричат о каких-то правах и оскорблённой чести. Это так утомительно. Разве нельзя просто… жить?

Элайджа горько усмехнулся. Её невинность была одновременно и трогательна, и раздражала.

– Жить так, как мы живем, становится все сложнее. Северяне хотят диктовать нам свои условия. Они называют наш уклад варварством.

– А разве это не так? – прошептала она так тихо, что он едва расслышал.

Он резко обернулся к ней. В ее глазах он увидел не вызов, а искреннее, мучительное любопытство. Ту же внутреннюю борьбу, что терзала и его по ночам.

– Шарлотта, ради всего святого… Такие слова нельзя произносить даже в этих стенах. Отец…

– Отец не слышит, – перебила она. – Он слышит только то, что хочет слышать. Но я вижу, Элайджа. Я вижу Эбби. Каждое утро она помогает мне одеваться, улыбается, а глаза у нее пустые, будто погасшие свечи. Она выросла со мной, мы играли в одни куклы. А теперь она моя собственность? Как это стул или платье? Разве это правильно?

Вопрос повис в утреннем воздухе, острый и неудобный. Элайджа не нашел что ответить. Где-то внизу, у подножия лестницы, послышались голоса – размеренный, уверенный бас отца и подобострастные реплики надсмотрщика, мистера Бёркса. Идиллия закончилась. Наступил час дела.

В то же время, Бостон, Массачусетс

Лиам О`Шейни содрогнулся от пронизывающего ветра, рвавшегося с Атлантики. Воздух здесь был другим – острым, соленым, с едкой примесью угольной пыли и машинного масла. Он не пах жизнью, он пах работой. Тяжелой, изматывающей, монотонной работой на ткацкой фабрике, где грохот станков заглушал любые мысли. Руки Лиама, покрытые мелкими царапинами и мозолями, сжимали холодные железные поручни трамвая, везшего его на смену.

Он смотрел на закопченные кирпичные здания, на клубы пара, вырывавшиеся из фабричных труб, на спешащих куда-то людей в темных, практичных костюмах. Здесь все куда-то спешили. Здесь время измерялось не сменой сезонов урожая, а свистком мастеров и скоростью вращающихся шестеренок. После зеленых холмов Голуэя этот каменный, дымный ад давил на него, но другого выбора не было. Или голодная смерть на родине, или медленное угасание здесь, ради нескольких долларов в неделю.

В трамвае кто-то громко зачитывал статью из газеты «Свобода». Мужчина в очках, с горящими глазами фанатика, почти кричал, обращаясь ко всем и ни к кому:

– «И пока это чудовищное зло, этот позор нации, институт рабства, существует среди нас, мы не можем называть себя землей свободных! Мы несем моральную ответственность! Мы должны сокрушить “хлопкового короля”!»

Люди вокруг кивали, кто-то вяло спорил. Лиам слушал вполуха. Его больше заботила цена на хлеб и уголь для камина в его убогой комнатенке в ирландском квартале. Эти аболиционисты со своим пылом… Что они знали о настоящем голоде? О настоящей борьбе за выживание? Они говорили о свободе для каких-то негров за тысячи миль отсюда, а в это время ирландцев в Бостоне встречали табличками «Собак и ирландцев не пускать», платили им гроши и заставляли делать самую черную работу. Где их свобода? Где их права?

Он вышел на своей остановке и, опустив голову от ветра, потянулся в потоке таких же, как он, изможденных теней к массивным, почерневшим воротам фабрики «Лоуэлл». Гул машин встретил его еще на улице, проникая глубоко внутрь, в кости. Здесь не нужно было думать. Нужно было просто делать. Механически, час за часом.

Его напарник, старый итальянец Антонио, уже был на месте. Его лицо было серым от усталости.

– Смотри в оба сегодня, мальчик, – просипел он, перекрывая грохот. – Надсмотрщик Уитни злой, как оса. Кого-то уволили вчера, ищет, к кому бы придраться к другому.

Лиам лишь кивнул. Его место было у огромного станка, который вечно норовил захватить рукав или палец. За двенадцать часов смены сознание отключалось, оставалось только животное, сосредоточенное внимание на летающих челноках и бесконечных нитях. Пыль попадала в легкие, вызывая постоянный, удушливый кашель. «Чахотка фабричных» – называли его. Для многих он становился смертным приговором.

Во время короткого перерыва, сжимая в руках кружку с теплой бурдой, которую называли чаем, Лиам прислонился к стене в грязной комнате для приема пищи. Его взгляд упал на висевшую на стене потрепанную карту Соединенных Штатов. Кто-то жирным карандашом провел линию, разделяющую Север и Юг. Он смотрел на южные штаты – Джорджия, Алабама, Южная Каролина… Такие далекие, почти мифические земли. Земли, где, как он слышал, у людей были белые дома, слуги и они целыми днями ничего не делали, пока за них трудятся рабы.

Горечь подкатила к горлу. Вот оно. Пока он тут надрывается, кто-то там живет за счет чужого, подневольного труда. Может, эти аболиционисты и правы в чем-то? Может, этот уклад и впрямь порочен? Но какое ему, Лиаму О`Шейни, дело до их высоких моральных принципов? Его принцип был прост: выжить. Прокормить жену и годовалого сынишку, которые ждали его в сырой, холодной комнатушке.

Свисток прозвучал, как удар кнута. Перерыв окончен. Снова к станку. Снова грохот. Снова пыль. Он выбросил остатки чая и поплелся назад в ад, украдкой бросив последний взгляд на карту. На ту жирную, тревожную черту, что делила страну на два враждебных лагеря. Он чувствовал это напряжение, это электрическое ожидание бури, которое витало даже здесь, в промозглом, пропитанном машинным маслом воздухе. Два мира, две реальности, два понимания одной и той же Америки неумолимо двигались навстречу друг другу. И Лиам, сам того не ведая, вместе со всей страной стоял на пороге урагана, который скоро сметет все на своем пути, не спрашивая, хочет ли он в этом участвовать.

Вечер того же дня, «Белый дуб», Южная Каролина

Ужин проходил в напряженной тишине, нарушаемой лишь звоном серебра о фарфора. Старый Джосаиаха Картер восседал во главе стола, молчаливый и грозный. Элайджа чувствовал его взгляд на себе.

– Мистер Бёркс докладывал мне о твоем… вмешательстве сегодня утром, – наконец произнес отец, откладывая нож.

Элайджа похолодел. Он действительно сделал замечание надсмотрщику, который слишком жестоко обошелся с одним из старых, больных рабов.

– Он был неправ, отец. Старик не притворялся. Он едва стоял на ногах.

– Не в твоей компетенции решать, прав мистер Бёркс или нет, – холодно парировал Джосаиаха. – Твоя компетенция – учиться управлять имением. А управление иногда требует твердости. Жестокость – это цена порядка. Северяне со своей сентиментальностью этого не понимают. Они хотят разрушить то, что создавалось поколениями. И первый признак слабости здесь, среди нас, – это сострадание не к тем.

Элайджа опустил глаза. Он чувствовал, как по его щекам ползут предательские пятна краски. Шарлотта сидела, не поднимая головы от тарелки.

– Скоро нам всем придется проявить твердость, – продолжал отец. – Выборы… Если этот выскочка Линкольн, этот дьявол-аболиционист, займет Белый дом, это будет объявлением войны. Войны нашему образу жизни, нашей чести, всему, что есть у нас.

– Но ведь он говорит, что не будет трогать рабство в южных штатах, – осторожно заметил Элайджа.

– Он лжет! – громыхнул Джосаиаха, ударив кулаком по столу. Зазвенели хрустальные бокалы. – Один раз уступив, мы потеряем все. Они не успокоятся, пока не растопчут нас в грязь. Южная Каролина не потерпит этого. Ни я, ни мои друзья в законодательном собрании. Если Линкольн победит, мы выйдем из Союза. Мы создадим свою страну.

Слова повисли в воздухе, тяжелые и зловещие. Выйти из Союза. Из Соединенных Штатов. Для Элайджи это было немыслимо. Безумие.

– Но… это же измена. Это война.

– Это самооборона, – поправил его отец. – И да, это будет война, если янки решатся ее начать. И тебе, сын мой, придется в ней участвовать. Возглавить наших людей и защитить свой дом. Так что хватит размягчать сердце. Пора закалять сталь.

Элайджа посмотрел в суровое, непоколебимое лицо отца, а затем на испуганное лицо сестры. Он посмотрел в окно, на мирно темнеющие поля, на огоньки в кварталах для рабов. Мир, который он знал и любил, трещал по швам. И он, желал он того или нет, должен был выбрать сторону. Он чувствовал, как что-то тяжелое и холодное сковывает его изнутри. Не сталь. Еще нет. Но первый шаг к ней был сделан.

Глава 2: Гроза над Капитолием

6 ноября 1860 года, таверна «Золотой дуб», Чарлстон, Южная Каролина

Воздух в таверне «Золотой дуб» был густым, как бульон, и горьким от табачного дыма, запаха дешевого виски и пота возбужденных мужчин. Снаружи стояла непривычно прохладная для ноября ночь, но внутри было душно и жарко от разгоряченных тел и накаленных страстей. Элайджа Картер сидел за угловым столом, сжимая в руке почти полный бокал виски. Он не пил. Он наблюдал.

Он приехал в город по делам поместья, но дела эти были забыты, отложены до лучших времен. Все мысли, все разговоры, вся жизнь Южной Каролины свелись к одному-единственному событию, которое разворачивалось сегодня где-то далеко на Севере: выборы шестнадцатого президента Соединенных Штатов.

Большую часть вечера он провел в обществе отца и его друзей – почтенных, седовласых плантаторов и адвокатов, чьи лица были высечены из гранита уверенности и непоколебимости. Они говорили громко, уверенно, предрекая позорное поражение «черного республиканца» Линкольна и торжество здравого смысла. Но теперь, ближе к полуночи, когда известия должны были вот-вот начать поступать, Джосаиаха Картер и его свита удалились в закрытый клуб для джентльменов, оставив сына в общем зале – «послушать пульс народа».

Народ здесь был пестрый: мелкие торговцы, клерки, корабельные матросы, надсмотрщики с окрестных плантаций, подобно мистеру Бёрксу, который уже изрядно набрался и громко спорил с соседом. Элайджа чувствовал себя чужим среди этой шумной, агрессивной толпы. Он был частью их мира, но не принадлежал ему до конца.

Вдруг дверь таверны распахнулась, впустив порцию холодного ночного воздуха и молодого человека с растрепанными волосами, сжимавшего в руке стопку свежих газет. Это был курьер из телеграфного офиса.

– Первые результаты! – выкрикнул он, едва переводя дух. – Пенсильвания! Штат отдает Линкольну!

В таверне на секунду воцарилась гробовая тишина, будто все присутствующие разом задержали дыхание. Пенсильвания. Крупный, промышленный Север. Это было ожидаемо, но от осознания того, что худшие опасения начинают сбываться, по залу прошел сдержанный стон.

– Читай дальше! – рявкнул кто-то из толпы.

– Нью-Йорк! Линкольн ведет! – выкрикнул курьер, его голос срывался от волнения. – Массачусетс, Коннектикут, Род-Айленд… Все северные штаты один за другим… Он берет их!

С каждой новостью гул в таверне нарастал, превращаясь из удивленного ропота в гневный рев. Кто-то швырнул тяжелую глиняную кружку об пол, и она разбилась с громким треском. Мистер Бёркс вскочил на ноги, его лицо побагровело.

– Слышите?! Слышите, эти торгаши-янки продают нас! Они отдают нашу страну в руки аболиционистского ублюдка, который хочет натравить наших же негров на нас!

– Он не получит ни одного голоса к югу от линии Мэйсона-Диксона! – кричал другой. – Мы им покажем!

– А что, если получит? – раздался чей-то неуверенный голос с задних рядов. – Война же будет…

– Война?! – взревел Бёркс, оборачиваясь к говорившему. – Да это будет не война, а прогулка! Мы этими жестокими янки за неделю штыками вымостим дорогу от Саванны до Вашингтона! Они мягкие, изнеженные, они не умеют сражаться! А мы? Мы с оружием в руках рождаемся!

Элайджа смотрел на эту сцену с нарастающим ужасом. Это была уже не политическая дискуссия, это была истерия. Рациональность уступила место слепой, яростной уверенности в своем превосходстве и лютой ненависти к невидимому врагу. Он видел, как свет разума гас в глазах этих людей, сменяясь мрачным, каким-то первобытным огнем.

Курьер, пытаясь перекричать толпу, зачитал следующую телеграмму. Его голос дрожал:

– Поступают сообщения… По предварительным данным… Авраам Линкольн набирает большинство голосов выборщиков. Он… он объявляется победителем.

Эффект был подобен разорвавшейся бомбе. На секунду воцарилась абсолютная тишина, а затем зал взорвался. Крики ярости, отчаяния, угроз. Еще несколько кружек полетели в стену. Кто-то с силой швырнул стул, и тот разлетелся на щепки.

– Нет! Этого не может быть! – кричал пожилой человек в костюме священника, ломая руки. – Бог не допустит этого беззакония!

– Бог?! – истерично захохотал его сосед. – Да Бог уже давно на стороне фарисеев и мытарей с Севера! Нам надеяться не на кого, кроме как на самих себя!

– Южная Каролина выйдет! – скандировали несколько молодых людей, забравшись на стол. – Выйдет первой! Мы покажем этому Союзу, что такое честь!

– Выход! Выход! Выход! – подхватил весь зал, скандируя слово, которое еще неделю назад было крамольным, а теперь стало боевым кличем. – Выход! Выход! Выход!

Элайджа почувствовал, как у него зашевелились волосы на затылке. Это слово, выкрикиваемое десятками гневных глоток, больше не было абстрактной политической идеей. Оно стало материальным. Оно висело в воздухе, тяжелое и неумолимое, как приговор. Он видел, как преображаются лица знакомых ему людей. Добродушный лавочник, у которого он покупал табак, теперь сжимал кулаки с такой силой, что костяшки побелели, и его лицо исказила гримаса ненависти. Его собственный надсмотрщик, мистер Бёркс, размахивал над головой револьвером, который кто-то ему сунул в руку, выкрикивая проклятия в адрес Линкольна.

Вдруг он поймал на себе взгляд. Из-за стойки на него смотрел хозяин таверны, толстый, обычно улыбчивый ирландец по имени Финнеган. И в его глазах Элайджа увидел не ярость, а страх. Глубокий, животный страх. Он был здесь чужаком, северянином по рождению. И в этом новом, рождающемся на его глазах мире гнева, для него не было места.

Элайджа не выдержал. Ему нужно было выбраться отсюда, вдохнуть холодного ночного воздуха, опомниться. Он отодвинул стул и, расталкивая возбужденную толпу, направился к выходу. Его движения были скованными, будто он плыл против мощного, бурного течения. На него бросали странные взгляды: почему он не ликует? Почему не кричит? Его молчание стало подозрительным.

На улице было тихо и пустынно. Холодный ветер обжигал разгоряченное лицо. Он прислонился к прохладной кирпичной стене, пытаясь унять дрожь в руках. Из таверны доносились приглушенные крики, скандирование, звон бьющегося стекла. Это был звук рушащегося мира.

Он думал о Шарлотте, о ее наивном вопросе: «Разве нельзя просто жить?». Теперь ответ был ясен. Нет. Нельзя. Двери, которые захлопнулись сегодня ночью, уже никогда не откроются снова.

Из темноты к нему подошел человек. Это был доктор Эмброуз, старый семейный друг, человек просвещенный и спокойный.

– Ужасающее зрелище, не правда ли, Элайджа? – тихо произнес доктор, глядя на освещенные окна таверны. – Разум уступил место стадному инстинкту. Страх – самый могущественный политик из всех.

– Они сходят с ума, доктор, – прошептал Элайджа. – Они говорят о войне, как о пикнике.

– А что еще им остается? – горько усмехнулся Эмброуз. – Они видят, что мир, который они знали, заканчивается. И вместо того, чтобы адаптироваться, они предпочитают разрушить все до основания. Это древний, как мир, рефлекс. И самый разрушительный.

– Но ведь отец… они все… они же умные люди!

– Умные люди в плену иллюзий – самые опасные безумцы, мой мальчик. Они найдут тысячу причин, чтобы оправдать безумие, и назовут его патриотизмом.

Они стояли молча, слушая, как нарастает буря всего в нескольких шагах от них. Элайджа чувствовал, как что-то тяжелое и холодное окончательно сковывает его грудь. Это была не сталь. Это была броня. Броня, которую он был вынужден надеть, чтобы защититься от надвигающегося безумия. Он понимал теперь, что у него не будет выбора. Он будет втянут в эту воронку, нравится ему это или нет. Вопрос «прав ли он?» больше не имел значения. Оставался только вопрос «за кого он?».

И ответ на него, продиктованный кровью, землей и долгом, был так же неизбежен, как и тот рассвет, что должен был вскоре наступить над охваченным лихорадкой Югом. Рассвет новой, страшной эры.

На следующее утро, фабрика «Лоуэлл», Бостон

Лиам О`Шейни узнал новость от старого Антонио, который встретил его у ворот фабрики с необычно оживленным лицом.

– Ну, мальчик, похоже, твой новый хозяин появился, – хрипло прошептал он, оскаливая редкие желтые зубы. – Линкольн. Выиграл. Янки ликуют на улицах.

Лиам лишь пожал плечами, протискиваясь в толпе рабочих.

– И что с того? Мой хозяин вот он, – он кивнул на мрачное фабричное здание. – От него мне и платят. От Линкольна я ничего не получу.

Но внутри он чувствовал странное беспокойство. Весь путь на фабрику он видел группы возбужденных людей, слышал обрывки разговоров. Ликование было, но было и что-то еще. Напряжение. Ожидание.

Смена шла своим чередом – оглушительный грохот, пыль, усталость. Но во время перерыва он увидел необычное зрелище. Надсмотрщик Уитни, обычно хмурый и неприступный, оживленно беседовал с кем-то в костюме, явно не рабочим. Они смотрели на рабочих, и на лице Уитни было написано странное выражение – нечто среднее между презрением и удовлетворением.

Позже, у станка, Антонио, работавший рядом, наклонился к нему:

– Слышал, о чем они толковали?

Лиам отрицательно мотнул головой, не отрывая глаз от челнока.

– Говорили, что теперь, с этим Линкольном, хлопок с Юга не привезут. Что войне быть. Что фабрики встанут.

Лиам замер. Ледяная струя страха пробежала по его спине. Остановка фабрики? Без работы? Он едва сводил концы с концами сейчас. Что будет, если он потеряет и этот жалкий заработок?

– Врут, наверное, – пробормотал он, больше для самоуспокоения.

– Не врут, – мрачно сказал Антонио. – Чувствую, быть беде. Большой беде. Для них там, на Юге, и для нас тут.

Свисток возвестил об окончании перерыва. Лиам вернулся к работе, но уже не мог сосредоточиться. Его мысли метались. Война. Где-то далеко богатые плантаторы и фабриканты ссорятся из-за хлопка и рабов. А он, Лиам О`Шейни, который не имеет ни того, ни другого, должен из-за этого голодать? Гнев, горький и беспомощный, начал закипать в нем. Ненависть к этим южанам, которые своим упрямством грозили отнять у него последнее. Ненависть к надсмотрщику Уитни, который уже смотрел на них, как на ненужный хлам. Ненависть ко всей этой огромной, непонятной стране, которая никогда не была для него домом.

Он не понимал высоких слов о свободе и единстве Союза. Он понимал только одно: если фабрика остановится, его семья умрет с голоду. И эта простая, животная правда была для него страшнее всех политических манифестов на свете. Буря, зародившаяся на Юге, уже докатилась и до него, до его маленького, хрупкого мира, грозя снести и его в небытие.

Глава 3: Зимний съезд в Монтгомери

4 февраля 1861 года, Монтгомери, Алабама

Город Монтгомери встретил делегатов южных штатов неестественно теплой для февраля погодой. Воздух был мягким, почти весенним, но его свежесть не могла развеять густой запах политических интриг, жженого кофе и дорогого виски, что витал на улицах и в холлах отеля «Обмен». Сам город, обычно провинциальный и спокойный, был преображен. Его улицы кишели приезжими – важными господами в широкополых шляпах и солидных сюртуках, офицерами в начищенных до блеска сапогах, журналистами с вечными блокнотами в руках и просто любопытными, пришедшими поглядеть на рождение новой нации.

Элайджа Картер прибыл в Монтгомери в свите своего отца, Джосаиаха, который был избран одним из делегатов от Южной Каролины. Для Элайджи эта поездка была одновременно и честью, и тяжким бременем. Он чувствовал себя актером, не выучившим свою роль, заброшенным на самую авансцену великой исторической драмы.

Зал заседаний в Капитолии штата Алабама был переполнен. Солнечный свет, проникая через высокие окна, выхватывал из полумрака возбужденные, серьезные лица. Воздух гудел от низкого гулкого гула десятков одновременных разговоров. Элайджа сидел на галерее для гостей, втиснутый между каким-то бородатым плантатором из Джорджии и щуплым, юрким репортером из Нью-Йорка, который без остановки что-то строчил в свою книжечку.