22 УЛЫБКИ БОГА или каб(б)ала любви

Танцевали на пляже и даже любили в песке, но когда всем надоело искусство быть смирными, девушки залезли в воду освежиться, а мальчики принялись пускать «блинчики», соревнуясь между собой, кто лучший в этом апокрифическом виде спорта. В конечном счете нас осталось двое – я и Мотя – и мы решили разыграть между собой, с кем останется Энума: проигравший должен был уехать.

Мы пускали по воде камни до тех пор, пока один из них, запущенный Мотей, не угодил случайно в голову Энумы, ради шутки вынырнувшей прямо перед нами, метрах в 20 от берега. От удара она захлебнулась и пошла ко дну. Когда мы ее достали, было уже поздно. А потом милиция, скорая. И труп 22-летней девушки, умевшей открывать передо мной все двери, но не сумевшей сохранить мне верность.

Талмуд говорит: «В чем смысл того, что ножка гимел обращена в сторону далет? А в том, что гомель хасадим – «человек, делающий добрые дела» – должен бежать вслед за обездоленным – даль».

Что ж, она была добра ко мне, ибо само существование нашего мира есть проявление хеседа (доброты) Всевышнего по отношению к Его творениям. Так пусть же Бог будет добр и к ней на том свете.

Говорят, отец ее тоже впоследствии утонул. И тоже на пляже. Какая глупая смерть.

ГЕЙ

Пятая буква алфавита. Смерть Энумы всех нас сблизила. То ли от раскаяния, то ли из любопытства ко мне, Репины все время приглашали к себе в гости два раза в неделю, устраивая вечеринки, на которые собиралась совершенно разная публика, но в основном творческие маргиналы и социопаты, непризнанные гении, неудачливые актеры, экстрасенсы и уфологии.

Обе сестры никогда и нигде не работали, считая, что любой труд лишь унижает человека и является основной причиной неравенства. А еще они отличались свободой нравов – это было время экспериментов: некоторые даже пытались заниматься гомосексуализмом просто потому, что это было модно. При ближайшем знакомстве выяснилось, что и Мотя, и муж близняшки Таты работали на кладбище: Мотя изготавливал надгробия, а муж рыл могилы, – даже любовник Лены там же подрабатывал, когда не был занят в театре, – похоронным агентом.

Все это невольно напоминало Ремарка, тем более что и ситуация в стране накалялась и все больше походила на Веймарскую республику. Русский фашизм начинал входить в моду, появилось общество «Память» и люди в черных косоворотках с липко-горячими задушевными разговорами об антисемитизме. И в это же время началась всесоюзная слава многочисленных Чикотил: страна впервые узнала, что и у нас есть маньяки.

На одной вечеринке, организованной в честь двух западно-германских журналистов, я увидел ее – противоречивое существо, представляющее собой довольно жалкое и бессильное поползновение к непристойности: с невыразительной внешностью и ужимками капризного ребенка, – демонстрируя всем свою голую грудь и уверяя, что она фотомодель. В действительности она была начинающим модельером, подрабатывая временами на модных показах на Кузнецком мосту в надежде, что сможет кого-то из организаторов заинтересовать своей коллекцией. А еще она активно искала встреч с иностранцами в надежде через знакомство с ними получить выезд на Запад.

Ее мечтой было любой ценой попасть в Париж и попросить политическое убежище: там обязательно ждал бы успех. Звучит наивно, но тогда все верили, что любой, сбежавший за границу, не просто может, а должен состояться. Она привлекла мое внимание именно своей асексуальностью – у нее была внешность андрогинна – вся какая-то блеклая, словно вылинявшая на солнце до белизны альбиноса. Ее восприятие мира было тоже каким-то черно-белым, без полутонов. Когда я ей сказал, знакомясь: «Привет, рад тебя здесь видеть», – она поразила меня своей реакцией: «Приве-е-ет! Я тоже рада, что ты меня види-и-и-шь», – и заставила положить обе руки ей прямо на обнаженную грудь. Когда же я попытался ее приласкать, она дала мне пощечину и ускользнула, обозвав хамом.

Мотя, которому я пожаловался, объяснил мне, что она таким образом дает понять, что ее красота для меня не доступна. Странный способ обратить на себя внимание. Я ее запомнил.

Второй раз наша встреча состоялась при крайне странных обстоятельствах: мы оказались вместе в морге, – Мотя попросил помочь ему со съемками, используя ее в качестве фотомодели. Идея принадлежала ей – она обрядила в свою коллекцию одежды мертвецов и голой фотографировалась в обнимку с ними. Я выставлял свет и проверял экспозицию. То, что я видел перед собой, было кощунственно-великолепно: в свете софитов ее тело буквально светилось, словно олицетворение хрупкой чистоты на фоне почерневших от времени каменных столов, на которых лежали выпотрошенные трупы, на стенах остатки кафеля, еще не успевшего отвалиться, и закопченный потолок в змеиных переплетениях многочисленных проводов.

Глядя на изгибы ее тела, прильнувшего к мертвой плоти, во мне вдруг вопреки здравому смыслу, воспитанию и врожденной брезгливости к смерти, родилось желание прямо здесь, в мертвецкой, овладеть ею. Желание было так сильно, что я реализовал его сразу, как только Мотя оставил нас, отлучившись на время по какой-то своей надобности: я взял ее силой сзади, прижав ей скальпель к горлу, чтоб она не сопротивлялась, прекрасно сознавая, что я насилую ее, то есть совершаю преступление.