Опасные видения

У яйца полупрозрачная скорлупа. В мутном желтке плавает мерзкий бесенок – с рогами, копытами, хвостом. Его размытые черты напоминают нечто среднее между Генри Фордом и Дядей Сэмом. Сдвигаясь из стороны в сторону, зрители видят, как проступают и другие лица: важные персоналии в развитии современного общества.

У окна теснятся дикие животные, которые пришли полюбоваться, но остались беззвучно кричать в ужасе. На первом плане – те, которые вымерли по вине человека или живут только в зоопарках и заповедниках. Додо, голубой кит, странствующий голубь, квагга, горилла, орангутанг, полярный медведь, пума, лев, тигр, медведь гризли, калифорнийский кондор, кенгуру, вомбат, носорог, белоголовый орлан.

Позади них – другие животные, а на холме – темные силуэты присевших тасманского аборигена и гаитянского индейца.

– Поделитесь вашим просвещенным мнением об этой весьма примечательной картине, доктор Лускус? – спрашивает фидо-репортер. Лускус улыбается и отвечает:

– Вы сможете услышать мое просвещенное мнение через несколько минут. Вам, пожалуй, сначала лучше поговорить с доктором Рескинсоном. Кажется, он сделал выводы сразу же. В его духе.

Красное лицо и яростные вопли Рескинсона транслируются по фидо.

– Эту хрень слышит весь мир! – громко замечает Чайб.

– ОСКОРБЛЕНИЕ! ПЛЕВОК! ПЛАСТМАССОВОЕ ГОВНО! ПОЩЕЧИНА ИСКУССТВУ И ПИНОК ПОД ЗАД ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ! ОСКОРБЛЕНИЕ! ОСКОРБЛЕНИЕ!

– Почему это оскорбление, доктор Рескинсон? – спрашивает фидошник. – Потому что насмехается над христианской и заодно панаморитской верой? Мне так не кажется. Мне кажется, Виннеган пытается сказать, что люди извратили христианство, а то и вообще все религии, все идеалы, ради собственных корыстных и саморазрушительных интересов; что человек в сущности своей убийца и извращенец. По крайней мере, это мой вывод, хотя я-то, конечно, простой обыватель и…

– Пускай анализом занимаются критики, молодой человек! – гаркает Рескинсон. – Вот у вас есть два докторских диплома, по психиатрии и искусству? Правительство выдало вам лицензию критика?

Этот Виннеган, у кого нет ни капли таланта – не говоря уже о гении, о котором рассуждают некоторые самовлюбленные пустозвоны, – это ничтожество из Беверли-Хиллз выставляет здесь мусор, сборную солянку, заслуживающую внимание только лишь новаторской техникой, которую мог бы изобрести любой электрик, – да я возмущен, что эта пустая игрушка, эта красивая безделица вводит в заблуждение не только отдельных зрителей, но и таких высокообразованных и лицензированных критиков, как доктор Лускус, – хотя, конечно, всегда будут ученые ослы, ревущие так громко, напыщенно и нечленораздельно, что…

– А правда ли, – говорит фидошник, – что многие художники, которых мы сейчас зовем великими – например, Ван Гог, – в свое время осуждались или игнорировались критиками? И…

Фидошник, мастер разжигать гнев ради интереса зрителей, замолкает. Рескинсон раздувается, вся его голова – один сплошной кровяной сосуд перед аневризмой.

– Я вам не какой-то невежественный обыватель! – кричит он. – Если в прошлом были лускусы, что вы теперь хотите от меня? Я-то знаю, о чем говорю! Виннеган – лишь микрометеорит в небесах Искусства, не достойный даже чистить туфли великих светочей живописи. Его репутацию раздула одна конкретная клика, чтобы просиять в отраженном свете его славы, – гиены, что кусают руку, которая их кормит, аки бешеные псы…

– Вы не путаете ли метафоры? – спрашивает фидошник.

Лускус ласково берет Чайба за руку и отводит в сторонку, пока фидошники не остаются в стороне.

– Дорогой мой Чайб, – воркует он, – пришло время заявить о себе. Ты знаешь, как непомерно я тебя люблю – не только как художника, но и как человека. Ты наверняка не в силах устоять перед теми глубоко сокровенными вибрациями, что несдержанно гудят меж нами. Боже, знал бы ты, сколько я о тебе мечтал, мой славный богоподобный Чайб, и…

– Если ты думаешь, что я соглашусь только потому, что ты можешь создать или разрушить мою репутацию, отказать мне в гранте, то ты ошибаешься, – говорит Чайб. И отдергивает руку.

Здоровый глаз Лускуса вспыхивает.

– Так я тебе отвратителен? Не может быть, чтобы это было только из-за морали…

– Это дело принципа, – говорит Чайб. – Даже если бы я тебя любил – а я не люблю, – я бы не согласился заняться любовью. Меня будут судить по моим достоинствам – и точка. А если подумать, мне вообще плевать на чужие мнения. Я не хочу, чтобы меня хвалили или разносили ты или кто угодно другой. Смотрите на мои картины и обсуждайте, шакалы. Но не подгоняйте меня под свои жалкие представления обо мне.

Хороший критик – мертвый критик

Омар Руник уже сошел со сцены своей музы и теперь стоит перед картинами Чайба. Он кладет руку на обнаженную грудь слева, где набито лицо Германа Мелвилла, тогда как честь занимать правую грудь принадлежит Гомеру. Омар громко кричит, его черные очи – распахнутые взрывом дверцы печи. Как уже бывало не раз, при виде картин Чайба на него нашло вдохновение.

Зовите меня Ахав, не Измаил.Ибо я поймал Левиафана.Я жеребец дикого осла и человека.Внемлите: мои очи видели всё!Моя грудь – как вино, которому некуда излиться.Я – море с дверьми, но двери заело.Берегись! Кожа треснет; распахнутся двери.«Ты Нимрод», – говорю я Чайбу, другу своему.И настал тот час, когда Бог говорит ангелам,Что если такое может сделать для начала, тоДля него нет ничего невозможного.Он протрубит в свой горнПред валами Рая, требуяЛуну в заложницы, Богоматерь – в жены,И прибылью делиться обязуяВеликую Блудницу Вавилонскую.

– Остановите этого сукина сына! – кричит директор праздника. – Он же поднимет бунт, как в прошлом году!

Начинают стягиваться болгани. Чайб следит, как Лускус говорит с фидо-репортером. Он их не слышит, но уверен, что комплиментов не дождется.

Мелвилл писал обо мне задолго до моего рождения.Я тот, кто хочет постичьВселенную, но лишь на своих условиях.Я Ахав, чья ненависть пробьет, разрушитВсе препоны Времени, Пространства или СубъективнойСмертности, вонзит мое свирепоеСияние в Утробу Творения,Потревожив в берлоге те Силы илиНеведомую Вещь в Себе, что кроется тамДалекая, отдаленная, непроявленная.

Директор велит полиции жестами убрать Руника. Рескинсон все еще вопит, хотя камеры снимают Руника или Лускуса. Одна из Юных Редисов – Хьюга Уэллс-Эрб Гейнстербери, писательница-фантастка, – трясется в истерике, навеянной голосом Руника и жаждой мести. Он подкрадывается к фидо-репортеру из «Тайм». «Тайм» давно уже не журнал, потому что журналов больше нет, а новостное бюро, существующее при правительственной поддержке. «Тайм» – пример политики Дяди Сэма, политики левой руки, правой руки, без рук, по которой он предоставляет новостным бюро все, что нужно, и в то же время дозволяет им определять собственную политику. Так встречаются правительственные ограничения и свобода слова. И это есть хорошо – по крайней мере в теории.

Кое-что из прежней политики «Тайм» сохранилось до сих пор – то есть решение жертвовать истиной и объективностью во имя остроумия и что фантастику нужно критиковать. «Тайм» высмеял все произведения Гейнстербери до единого, и она ищет сатисфакции за боль, нанесенную несправедливыми рецензиями.

Quid nunc? Cui bono?[64]Время? Пространство? Материя? Случай?Когда умираешь – Ад? Нирвана?О ничем и думать нечего.Грохочут пушки философии.Их ядра – пустышки.Взрываются горы снарядов теологии,Подпаленные диверсантом-Разумом.Зовите меня Ефраим, ибо меня остановилиПред Бродом Божьим, и я не смог произнестиШипящий звук, что пропустил бы меня.Что ж, не могу произнести «шибболет»[65],Зато еще как – «вшивый бред»!

Хьюга Уэллс-Эрб Гейнстербери пинает фидошника «Тайм» по яйцам. Он всплескивает руками – и камера формы и размера футбольного мяча вылетает из его рук и падает на голову юнцу. Тот юнец – Юный Редис, Людвиг Эвтерп Мальцарт. Он весь кипит из-за осуждения его тонической поэмы «То, что я вливаю в них сегодня, станет будущим адом»[66], и камера – та последняя капля масла в его огонь, от которой он несдержанно вспыхивает. Он с размаху бьет главного музыкального критика в живот.

От боли кричит не фидошник, а Хьюга. Она попала босыми пальцами ноги по твердой пластмассовой броне, которой журналист «Тайма» – цель не одного такого пинка – защищает свои гениталии. Хьюга скачет на одной ноге, схватившись за ушибленную обеими руками. Так она влетает в девушку – и происходит цепная реакция. Мужчина падает на фидошника «Тайма», который как раз наклонился за своей камерой.

– А-а-а! – кричит Хьюга, срывает с фидошника шлем, седлает бедолагу и бьет по лбу объективом камеры. Поскольку прочная камера еще пишет, она шлет миллиардам зрителем весьма интригующую, хотя и головокружительную картинку. Половина кадра залита кровью, но не настолько, чтобы было не видно. А потом зрителей ждет очередная новаторская съемка, когда камера вновь, кувыркаясь, взлетает в воздух.

Это ей в спину сунул электродубинку болгани, отчего Хьюга застыла, а камера вырвалась из ее рук по высокой дуге. С болгани сцепился нынешний любовник Хьюги – они катаются по полу; дубинку подхватывает вествудский юнец и развлекается, гоняя взрослых, пока на него не налетает местный подросток.

– Бунт – опиум для народа, – стонет начальник полиции. Он вызывает все патрули и шлет запрос начальнику вествудской полиции, у кого своих забот полон рот.

Руник колотит себе в грудь и воет:

Господь, я существую! И не говори,Как говорил Крейну, будто этоНе делает тебя обязанным предо мной.Я человек; я уникален.Я швырнул Хлеб в окно,Нассал в Вино, выдернул пробкуИз дна Ковчега, срубил ДревоНа растопку, а если б был СвятойДух, я бы его освистал.Но я знаю, что все этоНи черта не значит,Что ничто не значит ничего.Что «есть» есть «есть», а «не» – не «не»,Что роза это роза это,Что мы здесь и не будем здесь,И это все, что мы можем знать!

Рескинсон видит, что Чайб идет к нему, взвизгивает и пытается улизнуть. Чайб хватает полотно «Пса песней» и бьет Рескинсона по голове. Лускус в ужасе возмущается – не из-за вреда здоровью Рескинсона, а из-за целости картины. Чайб разворачивается и таранит Лускуса краем ее овала.

Земля вздымается, как тонущий корабль,Ее хребет почти переломлен потокомЭкскрементов из небес и пучин,Что Бог в своей страшной щедростиДаровал, услышав крик Ахава:Дерьмо собачье! Дерьмо собачье!Рыдаю при мысли, что это Человек,А это – его конец. Но погодите!На гребне потопа – трехмачтовикСтаринного вида. «Летучий голландец»!И вновь Ахав за штурвалом.Смейтесь, Мойры, глумитесь, Норны!Ибо я Ахав и я – Человек,И хоть не пробить мне дыруВ стене Видимого,Чтобы выхватить пригоршню Существующего,Я все же буду бить.И мы с моей командой не сдадимся,Хоть палуба трещит под ногамиИ мы тонем, растворяясьВо всеобщих экскрементах.В миг, что будет вечноГореть в Божьем оке, стоит АхавНа фоне пылания Ориона:Сжат кулак – кровавый фаллос,Как Зевс, демонстрирующий итогКастрации своего отца Крона.А затем он и вся командаНыряют сломя головуЗа край света.И как я слышал, до сих пор ониПадают

Чайб превращен в дрожащую кучку разрядом электродубинки болгани. Приходя в себя, он слышит голос Дедули из передатчика в своей шляпе:

– Чайб, скорей! Аксипитер вломился в дом и пытается пробиться ко мне в комнату!

Чайб вскакивает и с боем проталкивается к выходу. Примчавшись к дому, он, запыхавшись, видит дверь в комнату Дедули открытой. В коридоре стоят налоговики и техники. Чайб врывается к Дедуле. Посреди комнаты стоит Аксипитер, бледный и дрожащий. Нервный камень. Он видит Чайба и отшатывается:

– Я не виноват. Мне пришлось вломиться. Только так я мог узнать наверняка. Я не виноват – я его не трогал.

У Чайба спирает дыхание. Он не может вымолвить ни слова. Присаживается и берет руку Дедули. На голубых губах того – слабая улыбка. Теперь он сбежал от Аксипитера раз и навсегда. В его руке – последняя страница его рукописи.

Через балаклавы ненависти они стремятся к богу

Большую часть жизни и я видел лишь горстку истинно преданных и великое множество истинно равнодушных. Но вот новый дух. Как много молодых людей воскресили – не любовь к Богу, а бешеную неприязнь. И это вселяет в меня радость и силы. Молодежь вроде моего внука и Руника святотатствует и тем сам почитает Его. Если б они не верили, они бы о Нем и не задумывались. Теперь у меня есть уверенность в будущем.

В клети к лете

Чайб и его мать, во всем черном, входят в метро до уровня 13В. Оно освещается стенами, просторное и бесплатное. Чайб называет фидо-кассиру пункт назначения. За стеной производит вычисления белковый компьютер – не больше человеческого мозга. Из щели выскальзывает закодированный билет. Чайб забирает его – и они входят в док, большую плавную нишу, где он вставляет билет в другую щель. Выезжает новый билет, механический голос повторяет данные с него на мировом и лос-анджелесском английском – на случай, если они не умеют читать.

В док выстреливаются гондолы, постепенно останавливаются. Они без колес – плывут в постоянно подстраиваемом гравитонном поле. Части стены дока разъезжаются, пропуская пассажиров в гондолы. Пассажиры входят в предназначенные им шлюзы. Шлюзы сдвигаются вперед; их двери открываются автоматически. Пассажиры переходят в клети гондол. Садятся и ждут, когда над ними закроется защитная сетка из особого сплава. Из углублений корпуса выезжает прозрачный пластик и, смыкаясь, образует купола.

Гондолы дожидаются, когда путь будет свободен, – их автопилот подстраховывается белковыми компьютерами. Получив добро, они медленно передвигаются из дока в трубу. Замирают в ожидании очередного подтверждения, сверяясь три раза за считаные микросекунды. Затем они влетают в трубу.

Вжух! Вжух! Их обгоняют другие гондолы. Труба светится желтым, словно наполнена электрифицированным газом. Гондола мгновенно ускоряется. Некоторые их еще опережают, но скоро чайбовскую не может догнать никто. Округлая корма гондолы перед ними – блистающая добыча, которую не нагнать до самой стыковки в предназначенном доке. Гондол в метро не так уж много. Несмотря на стомиллионное население, движение на маршруте «север-юг» редкое. Большинство лос-анджелесцев не выходят из самодостаточных стен своих кладок. В трубах «восток-запад» движение оживленнее: небольшой процент предпочитает общественные океанские пляжи муниципальным бассейнам.

Гондола летит на юг. Через несколько минут труба начинает опускаться – и вдруг наклоняется под углом 45 градусов. Мимо мелькает уровень за уровнем.

За прозрачными стенами Чайб замечает жителей и архитектуру других городов. Интересен уровень 8 – Лонг-Бич. Здесь дома похожи на две кварцевые формы для пирога, одна поверх другой, дном в разные стороны, и стоит весь этот модуль на колонне с резными фигурами, а пандус въезда и выезда – аркбутан.

На уровне 3А труба выпрямляется. Теперь гондола пролетает мимо таких поселений, при чьем виде мама прикрывает глаза. Чайб сжимает ее ладонь и вспоминает своих сводного и двоюродного братьев, живущих за этим желтоватым пластиком. На этом уровне находится пятнадцать процентов населения – умственно отсталые, неизлечимые сумасшедшие, безобразные, чудовищные, склеротичные. Здесь они плавают: пустые или перекошенные лица прижимаются к стене трубы, глядя, как мимо проносятся красивые вагончики.

* * *

«Гуманная» медицина сохраняет жизнь младенцам, которые должны – по всем правилам Природы – умереть. С самого XX века люди с дефективными генами спасались от смерти. Отсюда постоянное распространение этих генов. Трагедия в том, что теперь наука умеет отличать и корректировать дефектные гены уже на этапе яйцеклетки и сперматозоидов. В теории все могут быть благословлены совершенно здоровыми телами и физически совершенными мозгами. Но заковыка в том, что у нас не хватает врачей и клиник, чтобы успевать за уровнем рождаемости. И это несмотря на его постоянное падение.

Медицина сохраняет жизнь до самого маразма. То есть – все больше и больше слюнявых безмозглых стариканов. А еще – растущее число умственно отсталых. Существуют терапии и препараты, чтобы вернуть большинство к «норме», но врачей и клиник не хватает. Может, однажды хватать и будет, но нынешних несчастных это не утешает.

И что делать? Древние греки бросали больных младенцев умирать в поле. Эскимосы отправляли своих стариков на льдины. Что, травить наших аномальных младенцев и маразматиков газом? Порой мне кажется, что так даже милосерднее. Но не могу же я просить другого повернуть рычаг, когда не могу сделать этого сам.

Я пристрелю первого, кто к нему потянется.

Из «Личных излияний» Дедули

Клеть прибывает к одному из редких перекрестков. Справа пассажиры видят широкое устье трубы. На них летит экспресс; все ближе. Столкновение неизбежно. Умом они понимают, что это не так, но не могут не вцепиться в свою проволочную сетку, стиснуть зубы и упереться ногами. Мама тихо вскрикивает. Экспресс пролетает над головой и пропадает, хлещущий вопль воздуха – словно душа на пути к суду в преисподней.

И снова труба ныряет, пока не выравнивается на 1-м уровне. Они видят под собой землю, массивные самонастраивающиеся колонны, на которых держится весь мегаполис. Мимо мелькает городишко – старомодный ЛА начала XXI века сохранен в качестве музея, один из множества под кубом.

Через пятнадцать минут после посадки Виннеганы прибывают на конечную. Лифт спускает их на землю, где уже ждет большой черный лимузин. Он предоставлен частным похоронным бюро – Дядя Сэм и правительство ЛА оплачивают кремацию, но не погребение. Церковь к погребению уже не обязывает, предоставляя верующим самим выбирать между развеянным прахом и подземными трупами.

Солнце на полпути к зениту. Маме становится трудно дышать, у нее краснеют и опухают руки и шея. Все три раза, когда она выходила за стены, ее мучила аллергия, несмотря на кондиционер в лимузине. Чайб поглаживает ее по руке, пока они трясутся по ухабистой дороге. Хотя этот древний автомобиль с электрическим мотором, выпущенный восемьдесят лет назад, «трясется» только в сравнении с гондолой. Десять километров до кладбища он покрывает в один миг, остановившись только раз – пропустить оленя, переходящего дорогу.

Их встречает отец Феллини. Он огорчен, потому что вынужден сообщить: по мнению Церкви, Дедуля совершил богохульство. Подменить свое тело на чужое, обманом провести по нему службу, похоронить в священной земле – это кощунство. Больше того, Дедуля умер нераскаявшимся преступником. По крайней мере, Церкви о его раскаянии перед смертью неизвестно.

Чайб ожидал отказа. Церковь Святой Марии в БВ-14 отказалась проводить по Дедуле службу в своих стенах. Но Дедуля часто говорил Чайбу, что хочет быть похороненным рядом с предками – и Чайб пойдет на все, чтобы его желание было исполнено.

– Да я сам его закопаю! – говорит Чайб. – Прямо на краю кладбища!

– Так нельзя! – говорят одновременно священник, работники похоронного бюро и федеральный агент.

– Еще как можно! Где у вас лопата?

Тогда он и замечает худое смуглое лицо и крючкообразный нос Аксипитера. Агент здесь надзирает за эксгумацией (первого) гроба Дедули. Поблизости по меньшей мере пятьдесят фидо-журналистов снимают на мини-камеры; их передатчики парят в нескольких декаметрах от них. Дедулю освещают все – как и подобает Последнему Миллиардеру и Величайшему Преступнику Века.

ФИДО-РЕПОРТЕР:

– Мистер Аксипитер, можно задать короткий вопрос? Я не преувеличу, если скажу, что за этим историческим событием наблюдает не меньше десяти миллиардов человек. В конце концов, даже школьники знают о Великане Виннегане.

Что вы по этому поводу чувствуете? Вы вели это дело двадцать шесть лет. Наверняка успешное раскрытие принесло вам огромное удовлетворение.

АКСИПИТЕР – не веселее диорита:

– Ну, на самом деле я не посвящал делу все свое время. Только около трех лет по общему счету. Но раз я уделял ему несколько дней каждый месяц, и впрямь можно сказать, что я шел по следу Виннегана двадцать шесть лет.

РЕПОРТЕР:

– Говорят, конец этого дела может принести конец и для НБ. Если мы не ошибаемся, НБ продолжало работу только из-за Виннегана. Конечно, за это время у вас хватало и других занятий, но выслеживание фальшивомонетчиков и игроков, не сообщающих о своем доходе, уже передали другим бюро. Это правда? И если да, чем вы планируете заняться?

АКСИПИТЕР; голос сверкает, как кристалл чувств:

– Да, НБ распускают. Но только когда будет закрыто дело против внучки Виннегана и ее сына. Они его укрывали, а значит, являются соучастниками.

Вообще-то хорошо бы судить все население 14-го уровня Беверли-Хиллз разом. Я уверен, просто еще не могу доказать, что все, включая и начальника полиции, отлично знали, что Виннеган укрывается в этом доме. Это знал даже семейный священник, потому что Виннеган часто ходил на службу и исповеди. Священник заявляет, что уговаривал его сдаться, отказываясь простить грехи.

Но Виннеган, матерая «мышь» – в смысле, преступник, – не прислушался к уговорам священника. Он заявлял, что не совершал преступлений, что преступник – хотите верьте, хотите нет – это Дядя Сэм. Только представьте себе дерзость, низость этого человека!

РЕПОРТЕР:

– Вы же не планируете всерьез арестовать все население Беверли-Хиллз—14?

АКСИПИТЕР:

– Мне рекомендовали этого не делать.

РЕПОРТЕР:

– Вы планируете уйти по завершении дела на покой?

АКСИПИТЕР:

– Нет. Я хочу перевестись в Бюро убийств Большого ЛА. Убийств из корысти почти не осталось, но, слава богу, еще есть убийства на почве страсти!

РЕПОРТЕР:

– Разумеется, если юный Виннеган выиграет против вас в суде – а он обвинил вас в нарушении права на частную жизнь, незаконном вторжении в дом и причинении смерти его прадедушке, – вы уже не сможете работать ни в Бюро убийств, ни в любом другом полицейском отделе.

АКСИПИТЕР – сверкнув сразу несколькими кристаллами чувств:

– Нет ничего удивительного, что нам, блюстителям закона, так трудно работать! Порой кажется, что на стороне правонарушителя не только большинство граждан, но и мои работодатели…

РЕПОРТЕР:

– Вы не могли бы закончить мысль? Наверняка ваши работодатели смотрят наш канал. Нет? Насколько я понимаю, по какой-то причине судебные слушания по делу Виннегана и по вашему пройдут в один день. Как вы планируете участвовать на обоих заседаниях? Хе-хе! Кое-кто из фидо-ведущих зовет вас Одновременным Человеком!

АКСИПИТЕР:

– Ну, э-э, насколько вам известно, это промашка клерка частной компании пятьдесят лет назад! Он неправильно загрузил данные в базу данных. Путаницу с датами исправляют только сейчас. Могу только добавить: существуют подозрения, что клерк совершил ошибку умышленно. Слишком уж много таких случаев…

РЕПОРТЕР:

– Вы не могли бы подытожить ход этого дела для наших зрителей? Самое главное, пожалуйста.

АКСИПИТЕР:

– Ну, э-э, насколько вам известно, пятьдесят лет назад все крупные частные предприятия стали правительственными бюро. Все, кроме строительной компании «Финнеган – Пятьдесят Три Штата», чьи президентом являлся Финн Финнеган. Это отец человека, которого похоронят – где-то – сегодня.

А также были либо распущены, либо стали правительственными все профсоюзы, кроме крупнейшего – строительного. Собственно, компания и профсоюз были едины, потому что девяносто пять процентов капитала, поделенные примерно поровну, принадлежали всем работникам. А старик Финнеган был как президентом компании, так и представителем и секретарем профсоюза.

Их фирма-профсоюз сопротивлялась неизбежному поглощению всеми правдами и неправдами – главным образом, подозреваю я, неправдами. Из-за методов Финнегана велись расследования: принуждение и шантаж сенаторов и даже верховных судей США. Но ничего доказать не удалось.

РЕПОРТЕР:

– Для тех наших слушателей, кто подзабыл историю: еще пятьдесят лет назад на деньги покупались только негарантированные товары. Другое применение денег, как в наше время, считалось признаком престижа и социального положения. Когда-то правительство даже подумывало целиком избавиться от денег, но исследования показали их высокую психологическую ценность. Сохранялся и подоходный налог, хотя деньги правительству не требовались: размер налога указывал на престиж человека, а также позволил правительству вывести из обращения большую часть валюты.

АКСИПИТЕР:

– Так или иначе, когда скончался старик Финнеган, федеральное правительство надавило опять, чтобы сделать строителей и представителей компании государственными служащими. Но молодой Финнеган оказался таким же упертым и хитроумным, как его отец. Я, конечно, не намекаю, что на успех молодого Финнегана могло как-то повлиять то, что президентом США тогда был его дядя.

РЕПОРТЕР:

– На момент смерти отца «молодому» Финнегану было семьдесят лет.

АКСИПИТЕР:

– В течение этой борьбы, растянувшейся на много лет, Финнеган решил переименоваться в Виннегана. Каламбур в связи с «Великаном». Похоже, каламбуры доставляли ему инфантильное, даже идиотское удовольствие – чего я, к счастью, не понимаю. Я имею в виду каламбуры.