В свете мерцающих молний

Таня с каждым днем все больше сливалась с толпой дворовых девчонок, и в ее почтовом ящике обнаруживалось все меньше и меньше любовных посланий, отчего она невероятно страдала, а ее драматические таланты раскрывались все полнее. Нет, она не теряла свою красоту. Просто все сильнее расцветали другие девчонки, все румяней становились, все привлекательней. А не привыкшая к конкуренции, и не представляющая, что с ней делать, Татьяна просто тихо мучилась. Светлые волосы неприступной красавицы, легкие покачивания которых кружили когда-то головы мальчишкам, теперь ничем не были лучше струящихся локонов Аленки или Катьки, и волновали ничуть не больше их. Поклонники куда-то испарялись, и вскоре остался один Вовчик, который столько времени мудро ждал своего выхода. Таня по-прежнему верила в свое большое звездное будущее, и мечтала поскорее добраться до окончания девятого класса, чтобы отправиться в счастливое свободное плаванье вслед за героем-первопроходцем – Ольгой. С Таней мы теперь общались заметно меньше. Если раньше мне было до безумия интересно, что же кроется в присылаемых ей посланиях (мне-то никогда такие не приходили!), то теперь дружить с ней стало попросту скучно. Было очень сложно найти общую тему для разговора, кроме, разве что, модной одежды, которая меня тогда абсолютно не интересовала. Уже в четырнадцать лет Таня прочувствовала все новые веяния развития современного общества, и совершила грандиозную PR-акцию, надеясь вернуть утраченное внимание. И это ей действительно удалось, хоть и ненадолго. Из пепельной блондинки она однажды превратилась в янтарную шатенку, чем повергла в шок все три смежных двора.

Катька почти не менялась. Такая же маленькая и глазастая, такая же шустрая и быстрая, она успевала все. Только что я выглядывала в окно и видела ее гуляющей с собакой, и вот она уже звонит мне по телефону, успев искупать и накормить животное, переодеться и растянуться на диване. И на меня выливаются тонны свежайшей информации обо всем и обо всех. Она знала, как будут принимать экзамен у девятых классов, почему директор вызывала к себе моего одноклассника, куда русичка ездила накануне с физкультурником, сколько вариантов будет на предстоящей контрольной по математике, и где можно взять готовые на них решенья. Вовчик больше с ней особо не дружил, видимо признавая ее над собой превосходство, зато я стала все чаще с ней созваниваться, все дольше сопровождать ее в каждодневных вечерних прогулках с терьером Рексом. Эта всезнайка казалась мне потрясающей. С ней никогда не было скучно, да и просто не могло быть.

Киря все сильнее влюблялся в театр. Он стал втягиваться в его правила, он начал понимать его законы. Он перестал воспринимать его слишком серьезно, и с легкостью включался в любую импровизацию. Иногда они с Павликом устраивали нам такие концерты, что от хохота животы сводило у всей труппы во главе с режиссером. Только в отличие от Павла, Киря потрясающе разыгрывал трагикомедии. Ирина от этого проявления его таланта была в диком восторге, и всегда подолгу с ним разговаривала и репетировала. Я тоже поражалась его умению заставлять зрителей до боли, до истерики ухахатываться, роняя на пол слезы какой-то поистине трагической безысходности и отчаяния. Он играл, словно мим из черно-белого кино, заставляя смеяться сквозь слезы и плакать от хохота. Он по-прежнему оставался судьей, только теперь к нему прислушивались еще внимательнее, и относились с еще большим уважением.

Вика делала потрясающие успехи в танцах, но на подмостках не блистала. Все чаще она украдкой поглядывала на Женьку. Было смешно. Слишком уж занудной была наметившаяся обожательница. Но я еще искренне надеялась, что не все так уж ужасно. Из раздирающего любопытства я даже как-то пролистала ее дневник, когда она была увлечена чтением Есенина, и впервые воочию увидела самую тошнотворную в мире картину. У нее и в самом деле не оказалось даже маленькой, завалящей, хотя бы с плюсом, но четверочки! После того, как я стала свидетельницей такого чудовищного факта вандализма, произведенного над несчастным хранителем оценок, так и не увидевшем на своем коротком веку ни одной тройки, мое презрение к его обладательнице усилилось. Больше она не была удостоена моего взгляда.

Сашка открывал в себе все новые и новые таланты. Теперь он обнаружил способность к созданию необычных и интересных произведении живописи. В том, что рисовал он очень хорошо, ни у кого не было никаких сомнений, но когда его работы уехали на конкурс в Москву, все поняли, что это настоящий успех. Его рисунок занял только второе место, и расстроившийся непризнанный гений решил бросить этот вид искусства как не перспективный, и снова вплотную погрузился в мир театра.

Шурик делал потрясающие успехи, и с каждым днем в нем становилось все меньше напоминаний о былой стеснительности и неуверенности. Ирина работала с ним очень жестко, пока не привила ему привычку звереть, и доказывать, что он не так уж и плох, а не раскисать и закрываться. Он преображался на глазах, и становился все увереннее и небрежнее.

Вовчик становился все азартнее. Ему уже было не достаточно просто получать информацию, хранить ее, и делать выводы. Это казалось ему скучным. Он хотел большего, и постепенно учился информацию использовать. Далеко не всегда во благо себе, зачастую во вред другим… Ему была безразлична цель. Иногда мне казалось, что он играет в жизнь. Привыкший абсолютно точно знать, что любая игра нереальна, он вынес ее в реал, и обоготворял процесс. Ему было интересно до неузнаваемости искажать факты, представлять их в совершенно другом свете, выворачивать на изнанку. Он не задумывался, зачем он это делает, и какие влечет за собой последствия его, казалось бы, безобидная игра. Ему нравилось заставлять всех играть по его правилам. Он чувствовал себя ловким кукловодом, вместо нитей в руках которого тонкие потоки информации, неоднократно перевернутые и начиненные совершенно другим смыслом. Эта игра доставляла ему неизгладимое удовольствие, и он уже не мог остановиться. Он плел интриги, в причастности к которым никто ни за что не смог бы его заподозрить. И никто действительно даже не думал, что цепь случайно произошедших событий вовсе не случайна. А я знала Вовчика слишком хорошо, чтобы не заметить всех его махинаций, проделываемых с собранными на протяжении нескольких лет данными.

Женька перестал сжигать дневники и доводить до истерик учителей. Он стал намного чаще ходить на уроки, хотя успеваемость еще серьезно хромала. Его мама была уверена, что это театр переродил ее непутевого сына, была мне благодарна за то, что я привела Женьку в студию, и не пропускала ни одного Женькиного спектакля. Она была его самым строгим критиком, и для любой сцены у нее обязательно находилось хотя бы одно грозное «Не верю». В целом успехами сына она была несказанно довольна и всячески способствовала его дальнейшему пребыванию на подмостках. Сам же Женька получал и от репетиций и от спектаклей запредельный кайф, играл всегда на кураже, на вдохновении. Театр вряд ли переродил его. Он дал ему возможность реализоваться, причем реализоваться намного эффективнее, нежели с помощью хулиганских выходок. И Женька вцепился в эту возможность хваткой покойника. Он слишком сильно полюбил театр, чтобы с ним расстаться, он слишком давно искал именно этот способ проявить себя, реализовать свою нерастраченную, фонтанирующую энергию. Он заболел сценой, как болеет каждый, кто хоть однажды на нее попадет.

Окрыленные первым успехом, мы жили в каком-то совершенно другом пространстве, уже далеко не трехмерном. К обычным трем геометрическим измерениям, которые способны воспринимать люди, если, конечно, не считать четвертого, временного, вдруг добавились какие-то другие, совершенно нами еще не познанные, добавляющие нам совершенно новые, никем из нас до этого не переживаемые ощущения. Кажется, для нас был открыт сам Эдем, так безжалостно скрываемый от всех живущих на земле. Весна добавила в наши взрывные эмоции красок и цветов, яркости и света. Мы теперь точно знали, что мы самые лучшие на свете, что мы самые гениальные. Весна, успех, театр сплотили нас, все, находящееся вне нашего веселого коллектива, утратило ценность, перестало быть сколько-нибудь значимым по сравнению с маленьким миром, где можно было быть собой и не собой одновременно, где можно было выдумывать и воплощать, играть и смеяться, и чувствовать себя значимым, нужным, не бесполезным, счастливым…

Весна набирала обороты, и близился день моего пятнадцатилетия. Это был самый потрясающий день рождения. Женька даже ввел тогда правило праздновать этот день в театре. И оно на самом деле действовало, пока был жив этот потрясающий командный дух. Мы с Прониным, Вовчиком, Павликом, Катей, Кирей и Аленкой подготовили несколько этюдов, сценок и номеров. Даже для Ирины это стало полной неожиданностью, и привело в восторг. У нас было всего несколько зрителей, но нам больше было и не нужно. Мы просто веселились, окрыленные своей полной свободой и независимостью. Здесь, руководствуясь своей собственной разводкой, мы были вольны не подчиняться режиссеру, и творить самостоятельно.

Это было странное время. Столько человек одновременно любили меня так сильно и беззаветно. Я сама не понимала, за что так любят меня друзья, почему так скучают, когда я уезжаю к бабушке, или на море, почему так радуются моему возвращению. Мне совершенно бескорыстно и искренне посвящали этюды и сценки, в мою честь произносили тосты, и никто не обижался, что день его рождения с таким размахом не празднуют. Почему-то все до одного, кроме, разве что Вики, безмерно обожали меня, и я не понимала, за что. Не то, чтобы мне это не нравилось, очень даже наоборот, просто я не могла нарадоваться своей всеобщей признанностью, и не могла объяснить ее причин.

Ко дню победы готовился концерт. Столько стихов о войне я не слышала в своей жизни никогда. Сама я читала три – «Зинку» Юлии Друниной, «Мы вас ждем» Владимира Высоцкого, и «Победу» Ольги Берггольц. В первый раз читала «Зинку» и ревела навзрыд.

– Не реви, Лерка! – Требовала режиссер. – Ты же слова глотаешь!

– Не-е-е-е могу-у-у! – Выла я. – Она поги-и-ги-и-бла!

– Будем работать, пока не перестанешь реветь. О войне нужно читать без слез, дорогая. Те, кто был на войне свое уже отплакали. Смерть для них обыденность. И от этой обыденности становится страшно.

Мы работали часами, готовые задерживаться в театре на круглые сутки. Мне безумно нравились Женька и Киря. Они были особенно выразительны. Женька произносил «О мертвых мы поговорим потом» так просто, что действительно пугала даже не сама смерть, или ее безжалостность, а то, какими обычными она стала для воевавших. У меня каждый раз наворачивались слезы. И я всеми силами пыталась их спрятать. Киря читал «Когда на смерть идут – поют» Семена Гудзенко, и я снова с трудом сдерживала слезы.

За несколько дней до 9 мая вдруг выяснилось, что Шурик на собственный концерт не сможет попасть: родители забирали его к прошедшему войну деду. Ирина раскидала по остальным его стихотворения, кроме «Черных бушлатов» Высоцкого. Их вручить было определенно некому. Сама не знаю, зачем я тогда поднялась со своего места.

– Ирина Александровна, а можно я попробую?

Ирина несказанно удивилась, но все же позволила. Это внесло некоторое разнообразие в мой репертуар. Мне предстояло побыть мальчикам. Мы с Ириной решили, что он совсем еще молоденький, лет пятнадцати, попавший волею судьбы на фронт. Такой вот еще лихой, еще не осознающий даже, что может погибнуть, не понимающий, что жизнь может закончиться, говорящий, что может погибнуть, так в это и не поверив, намеренно, как ему кажется, преувеличивая свое бесстрашие, бросающий вызов самой смерти, чтобы погибнуть, так и не дождавшись рассвета. И у меня, в конце концов, получилось. Я сделала его именно таким.

Девятого мая вся наша школа пошла на какую-то то ли демонстрацию, то ли прогулку, то ли парад. Нас от всей этой скучищи освободили. Мы в последний раз прогоняли свои стихотворения, и встречали на входе в зал дедушек и бабушек, для которых нам предстояло выступать. Наш концерт начался с портера. Мы пели военные песни, и танцевали, как в фильмах о войне. Красивые, озорные, в гимнастерках болотного цвета, и сдвинутых набок треуголках из театральной костюмерной. Мы готовились поразить всех, и были уверены, что знаем о сраженьях и потерях больше, чем все они вместе взятые. Мы не задумывались, что это они писали те строки, которые мы так долго заучивали, репетировали и анализировали, на пожелтевших листах мировой истории, а то, что мы воображали и придумывали, они видели, чувствовали и переживали на самом деле. Мы были уверены, что прочитавший о войне столько стихов, знает о ней все. Мы знали о войне все, и хотели поделиться со всеми своими знаниями. На репетициях каждый из нас прошел свое маленькое сражение, и мы готовы были рассказать о сложностях, лишениях, потерях и страхе всем остальным. И мы старались.

Больше всего на этом выступлении мне запомнились глаза людей. Многие плакали, многие закрывали лица. Я выходила на сцену всего 4 раза. И каждый выход был для меня откровением. Я тоже готова была заплакать, я чувствовала всю боль, которую ощущали на войне они, и ком покатывал к горлу. Но я помнила: стихи о войне читают сдержанно. Тогда впечатление сильнее. Я сорвалась всего один раз. На «Черных бушлатах».

Костюм по размеру мне так и не смогли подобрать. Пришлось надеть сапоги, которые, чтоб они не сваливались, я натянула на кроссовки, гимнастерку, плечи которой строчкой проходили в районе моих локтей, и рукава которой приходилось подворачивать, брюки с ремнем, в котором пришлось пробивать дополнительную дырку. Мой бравый парень выглядел жалко. Маленький мальчик, которому велика на несколько размеров форма бесстрашного бойца красной армии. Да еще и я растрогалась окончательно. И уже в середине стихотворения из глаз покатились слезы. Я уже тогда поняла: это провал, но все же дочитала до конца. Да еще и на последних строчках подвел наспех подвернутый рукав. Я махнула рукой, и он повис чуть ли не до моих колен. Я подворачивала его прямо на сцене, делая вид, что ничего страшного не произошло.

Это был мой предпоследний выход. Я переоделась в послевоенное платьице, и присела на корточки. Концерт подходил к концу. Разбор полетов – после. А сейчас мне предстояло поздравить всех с победой. И я поздравила. Наверное, это стало апогеем всего. Кажется, мы действительно переместились во времени, и все вместе прошли все. И теперь радовались, как тогда, как будто последние залпы из орудий прозвучал только что. Я в очередной раз вытирала слезы, спускаясь в коридор. Задумкой режиссера было проводить зрителей именно так – из времени военного в послевоенный мир. Патефон, платьица в цветочек… Двумя часами ранее они заходили в сорок третий год, сейчас выходили в сорок пятый, и снова плакали. Только теперь от счастья.

Я отошла в сторону. Неужели, мы действительно смогли так хорошо передать атмосферу, так правдоподобно показать войну, что они поверили? Не успела я подумать об этом, как ко мне подошла пожилая женщина. Она не плакала. Она смотрела на меня и грустно улыбалась. А потом сказала фразу, которую я потом вспоминала всю жизнь.

– Тебя ведь Валерия зовут? – Я кивнула. – Спасибо тебе. Спасибо, что прочувствовала эту войну. Мой брат ушел на войну совсем мальчишкой. На складе не нашлось для него одежды по росту. Но он гордился тем, что он защищает свою родину. Он знал, что если нужно, он отдаст за нее жизнь. И не потому, что это была мальчишеская бравада. Он осознавал, что если он погибнет, мы с мамой и сестренкой останемся совсем одни. Он знал, что он нам нужен, но он знал и то, что он нужен своей стране. И готов был умереть, если потребуется. Спасибо, что сегодня глядя на тебя, я увидела его. Представляю, как тебе, девочке было нелегко. Ты настоящая актриса. Спасибо.

Просто развернулась, и вышла на улицу. А я так и осталась стоять на месте. Оказывается, то, что я заплакала, сыграло мне на руку. Получился парень, который понимает и осознает. Ему страшно, но он идет, ему хочется жить, а он жертвует собой. И это не мальчишеская бравада.

Я выскочила на улицу. Майское солнце ласково скользило по маленьким, едва прорезавшимся листочкам деревьев, измученной холодом земле, и лужам, которые еще недавно были укрыты снегом. И лужи, и земля, и деревья, и солнце, были точно такими же, как в сорок пятом, точно такими же, как пятьдесят с лишним лет назад. И мне показалось, что отовсюду зазвучит голос Левитана, и из невидимых динамиков полетели слова: «Красная армия разбила последние войска противника. Война окончена». Из здания дома культуры слышались, и разносились по улице, песни сороковых, вылетающие из патефона, песни и крики молодых актеров, а я стояла и плакала. Из зала выходили люди, и кучками шли прочь по согретому солнцем асфальту. В расстегнутых плащах, в коротких и длинных куртках. А я с озорными косичками, в цветастом платьице с короткими рукавами, стояла босиком, и мне не было холодно. Меня переполняло счастье. Война закончилась!

Май проносился стремительно. Впереди маячили каникулы, разъезды, долгожданный отдых, но для меня не было в жарком засушливом времени года ничего долгожданного. Я не представляла, как проживу без репетиций целых три месяца, но ничего другого не оставалось. Я тешила себя мыслью, что лето пролетит так же быстро, как пролетел весь предыдущий год.

«Коттедж «Соловей» мы сыграли еще дважды. А потом началось лето. Я ездила на море, к бабушке, к родственникам… Я обожала путешествовать, обожала новые города, которых я еще не знала, и наслаждалась каждой поездкой. В августе я вернулась домой, отдохнувшая, переполненная новыми впечатлениями и эмоциями.

Остаток лета проходил медленно, но довольно интересно. Я погрузилась в психологию, психоанализ, я штудировала книги пачками, стопками, я никогда еще не читала так много научной литературы. Кое-какие мои познания были вполне интересны и полезны, что-то я считала несусветной глупостью.

Вечерами мы гуляли с Женькой, и нашими старыми дворовыми друзьями. Мы ждали возвращения из Москвы Вовчика, но он должен был приехать только 31 августа.

Глава 6

Тайна Мари

Первое сентября. Наверное, я ждала этого дня с такой страстью впервые в жизни. В школе не случилось ничего интересного, зато мы с Женькой и Вовчиком после уроков бросились в студию.

Первой новостью нового театрального сезона был отъезд Ольги в Москву. Без нее стало как-то тихо, и совершенно непривычно. Только через несколько месяцев мы узнали, что кастинг в театральную студию она не прошла, зато попала в школу моделей, где ей прочили большое будущее. Мы очень ждали скорейшего появления подруги на обложках глянцевых журналов, но она так и не появлялась. Сначала она иногда звонила Аленке, делилась своими колоссальными успехами, но потом вдруг перестала, и мы совершенно потеряли с ней связь.

Второй новостью стала новая перемена в Танином образе. Сообразив, что смена ее имиджа больше не приковывает к ней повышенного внимания, она снова вернулась к своему натуральному цвету, который, надо сказать, заметно потемнел и потускнел после окрашивания. Горю Татьяны не было предела. Она понимала, что навсегда потеряла свои уникальные, потрясающие золотые локоны.

Режиссер же объявила о новой постановке, и предупредила, что на этот раз нам предстоит пройти пробу. Мой кастинг оказался не таким уж сложным, и я с блеском сыграла предложенный отрывок. По крайней мере, мне тогда так показалось… Во всяком случае, я почти не удивилась, когда получила главную роль. Я сама не знала, как смогла обойти гениальную Аленку, но факт оставался фактом. Женьке предстояло сыграть моего возлюбленного, и мы переглянулись, мысленно приготовившись к новой волне сплетней и слухов.

А поставить наша режиссер задумала пьесу под названием «Тайны Мари» о смелой правительнице английской провинции, граничащей с Францией, которая подобно Жанне Д’Арк, только английской, сражалась за независимость своей родины.

Все начиналось сначала. Мы каждый день разговаривали, обсуждали, думали, пытались лучше понять характеры своих героев, мотивы их действий, линии поведения… Это было увлекательно и интересно, я настолько включилась в это процесс, что не могла уже остановиться. Я готова была поселиться в театре, не выходить оттуда. Репетировать, придумывать, искать…

– Завтра попробуем развести. – Сказала Ирина. – Текст первой, второй и третьей сцены выучить назубок.

И я выучила. Я идеально знала свои слова, я всю ночь не смыкала глаз. Я пыталась осмыслить все сказанное ею, применить мои знания о моей героине, создавая ее характер. Моя Мари. Смелая, бесстрашная, настоящая королева, настоящий герой.

Кое-как отсидев уроки, я бежала в театр. Я показывала режиссеру то, чего добилась за ночь. Она критически смотрела на меня.

– Ну как? – Спрашивала я.

– Плохо. – Слышала в ответ. – Зачем ты так высокомерно ведешь себя с новым знакомым?

Я молчала, не зная, что ответить. Ну вот, думала я, теперь она увидит, что я бездарность, и прогонит меня из театра. Теперь я больше не буду актрисой. Изгнание стало бы для меня самым страшным наказанием. Боязнь вылететь из этого маленького, нами же придуманного мирка, просто не укладывалась в голове.

– Я по-прежнему жду ответ. – Грозно проговорила режиссер. – И тебе придется привыкнуть отвечать на вопросы. Вдруг ты права, и я соглашусь, что твоя героиня должна вести себя именно так?

Я, не отрывая глаз от пола, тихо произнесла:

– Потому, что я дочь короля, а он всего лишь пленник.

– Ты и на сцене собираешься говорить шепотом?

– Нет.

– Я очень на это надеюсь, потому что если уж оказалась на сцене, говори громко. Ничто так не раздражает, как необходимость прислушиваться к чьим бы то ни было словам. Если тебе есть, что сказать, поднимайся на сцену, а если нечего, слушай, что говорят другие, и делай выводы. Возможно, именно их ты сочтешь нужным поведать массам. Это был урок. Надеюсь, ты хорошо его запомнила.

– Да.

– Тогда я жду ответа на вопрос, почему твоя героиня так высокомерно ведет себя с новым знакомым?

– Потому, что она дочь короля, а он всего лишь пленник. – Повторила я громче.

– Это ничего не значит. Он спас жизнь ее брату. Твоя героиня не сноб. Мы уже говорили об этом. Скорее всего, король не очень-то поощряет твое общение с простыми людьми, поэтому я уверена, что ты полностью открыта для новых знакомств и очень рада новому другу своего брата. При этом ты должна встретить его тепло, но не выходя за рамки этикета, о котором тоже уже много говорилось. Теперь пробуй еще раз.

И я пробовала. Еще раз, потом еще, еще…

Несколько дней подряд она работала только со мной. Я произносила монологи со сцены, и сама чувствовала, как нотки голоса срываются на фальшь. Я не хотела играть фальшиво, но ничего не могла с собой поделать. Чем дольше продолжался этот каждодневный кошмар, тем отчетливее я понимала, что мои попытки бездарны и беспомощны.

– Сначала! – В очередной раз приказывала режиссер. – Выходишь. Откуда и куда идешь?

– На сцену… – Невнятно ответила я, чувствуя, как желудок сводит от голода: ни позавтракать, ни пообедать в тот день не довелось.

– Ты не только что родилась. Ты появляешься не из ниоткуда. У твоей героини за спиной жизнь. Короткая, но все же жизнь. У нее есть свой опыт, свои привычки, мечтания, проблемы, неуверенность, к кому-то жалость… Это называется актерский шлейф. Ты выходишь из жизни, и идешь в жизнь. Это твой дом. Ты выходишь из своей комнаты. Тебе очень любопытно, что за простолюдин спас жизнь твоему брату. И ты приходишь, называя кучу оправданий, но на самом деле тебя привело любопытство. Вынеси мне на сцену любопытство!

«И как прикажете его выносить?» – Думала я, изо всех сил стараясь подключить молчавшее воображение. Так, моего брата только что спас простой крестьянин. Отец обещает ему большую награду. Об этом уже судачит весь город! Откуда я иду? Я гуляла в саду. Читала книгу, и тут до меня дошли эти поразительные слухи! Ничего себе! Мой братец сам разорвет кого угодно, а тут ему понадобилась помощь! Бывает же!

– Лера, ну ты где? – Слышалось из зала, но я не обращала внимания. Я фантазировала. Точно так же, как когда-то с деревом. Я бежала из сада, искала брата, отца, кого-нибудь, кто мог бы прояснить ситуацию. Я заглядывала во все комнаты, в одну, вторую, третью, четвертую…

Я вбежала на сцену стремительно, заглянула, машинально рванулась назад, чтобы искать дальше, не надеясь, что найду искомое так быстро в огромном замке. Краем глаза разглядела Кирилла, и резко вернулась:

– О, здравствуй, Филипп… А я папу ищу… – И голос как-то сам собой неестественно, с вырывающимся на свободу и тщательно скрываемым любопытством пропищал:

– Ой, у нас гости?

– Более-менее. – Отозвалась режиссер.

Во время репетиций мы только и слышали, что «более-менее», или «плохо». Режиссер никогда не была никем довольна. Она ругалась, материлась, кричала, она объясняла все быстрей, и требовала все больше. Она говорила, говорила, а я пыталась запоминать, потому что знала: режиссер повторять дважды не станет. Высказав очередную партию замечаний мне, она поворачивалась к кому-нибудь другому.