Солдаты стальной крепости: битва за Новгород

– Сон? – хрипло спросил Чапаев, сам не веря своему голосу.

Оболенский чуть заметно кивнул, его губы тронула легкая, почти умиротворенная улыбка.

– Он самый, Василий Иванович. Присаживайтесь. Ночь долгая.

Чапаев устало опустился на поваленное дерево напротив князя. Из котелка, висевшего над огнем, шел пар. Оболенский зачерпнул кружкой, протянул Чапаеву. Тот машинально взял. Жидкость оказалась обжигающе крепкой, отдавала дымом и горечью – разведенный спирт. Они молча выпили.

– Какого черта ты мне снишься, князь? – наконец спросил Чапаев, глядя в огонь.

Оболенский усмехнулся, но в смехе этом не было прежней издевки, скорее грустная ирония.

– Потому что вы устали, Василий Иванович. До предела. Потому что вы стали живым, ходячим олицетворением старой поговорки «добро – это паршиво». Разве не так? Вам приходилось, и не раз, обрекать на смерть боевых товарищей. Ради «общего блага», ради победы вам порой приходилось идти на то, что в старом мире назвали бы военным преступлением, – он едва заметно кивнул в сторону темного леса, где остался висеть Сидоров. – Вам на каждом шагу приходится делать выбор, от которого у любого другого душа бы треснула. И при этом все они, – он неопределенно махнул рукой, – смотрят на вас, как на последнюю надежду. И не дай бог вам их подвести. А кто у вас в поддержке? Фанатик-комиссар, пусть и преданный, мальчишка-ординарец, да девчонка, которая сейчас, кажется, в госпитале лежит, беременная, и одному богу известно, вернется ли она в строй. И самое главное, Василий Иванович… скорее всего, вы умрете. Надеюсь, насчет «если» у вас иллюзий нет?

Чапаев хмыкнул. Иллюзий у него давно не было.

– К чему ты это все, Оболенский? Позлорадствовать пришел?

– Вовсе нет, – князь покачал головой, его красные глаза спокойно смотрели на Чапаева. – Просто… я, пожалуй, единственный, с кем вы можете об этом поговорить. Ты охотник без цели, Василий Иванович. Механизм в руках людей, которые сами не всегда понимают, чего хотят. Твои молитвы о погибших – это крики в пустоту, а твоя тишина порой громче любого рыдания. Но я вижу в тебе свет. Даже тогда, когда мы с тобой дрались на крыше Сенатского собора, я его видел. А теперь вижу его особенно ясно: он тусклый, почти угасший от бесконечной усталости и потерь, но он есть. Ты никогда не сдаешься, даже если тебе больнее, чем можно вынести. Знаешь, я думаю, что твое геройство не в победах, не в той самой «Победе», которую вы так ждете. Оно в том, что ты продолжаешь бороться, даже когда перестаешь верить в смысл этой борьбы. Ты умираешь каждый день понемногу, но встаешь и идешь дальше. Теряешь себя, но спасаешь других. Вечно оглядываешься, вечно одинок, даже среди своих. Ты не святой, Василий Иванович, далеко не безупречный. Просто ты настоящий. Ты – вечный символ тех, кто несет неподъемный груз и никогда не просит о помощи. Ты борешься за мир, в котором, если он и наступит, ты не будешь знать, как жить.

Чапаев молчал, глядя в огонь. Слова Оболенского, как ни странно, не вызывали отторжения. Насчет последнего тот был чертовски прав. Кабинетная рутина душила его, он рвался в бой, в понятную и жестокую определенность схватки.

– А ты? – наконец спросил он. – Ты-то кто теперь?

– Я? – Оболенский пожал плечами. – Призрак. Остаточный след того, кем я хотел быть, или кем меня видели. И сейчас этот призрак разговаривает с тобой. Может, это просто защитная реакция твоего измученного мозга на стресс, попытка найти хоть какой-то выход. А может, я и вправду явился на огонек с того света. Не знаю. Но я знаю одно: ты несешь на себе груз всех тех, кто сломался, но не сдался. Тех, кто продолжает идти вперед вопреки всему.

Они помолчали, вспоминая свои прошлые столкновения – яростные, беспощадные.

– Как там Фурманов? – неожиданно спросил Оболенский с легкой усмешкой. – Я его не сильно помял в нашу первую встречу у бронепоезда?

– Комиссар еще всех нас переживет, – буркнул Чапаев, и сам удивился, как легко сорвались с языка эти слова.

Они оба негромко рассмеялись. Чапаев поразился сюрреализму происходящего: он, красный командир, сидит у костра с призраком своего злейшего врага, обсуждает боевых товарищей и смеется. Но, как ни странно, ему стало легче. Словно кто-то наконец сказал вслух то, о чем он сам боялся даже подумать.

– Ты ухаживаешь за моей катаной, Василий Иванович? – вдруг спросил Оболенский, его голос стал серьезнее.

Чапаев кивнул.

– Хорошо, – одобрил князь. – Только помни: сталь эта требует особого ухода. Не просто протереть маслом. Рисовая бумага для полировки, специальный порошок учуко для снятия жира и грязи. Масло камелии, а не ружейное. И храни ее лезвием вверх, чтобы масло не скапливалось на режущей кромке и не тупило ее. И никаких резких перепадов температур. Она живая, эта сталь, она чувствует.

Чапаев слушал внимательно. Советы были полезными, может он их даже запомнит.

– Спасибо, князь, – кивнул он.

– Будь осторожен, Чапаев, – Оболенский поднялся. Его фигура стала почти прозрачной на фоне разгорающегося рассвета, который начал пробиваться сквозь ветви кошмарного леса. – Мои идеи… они оказались на удивление… заразительными. Боюсь, не я один такой был среди тех, кто потерял все. Другие уцелевшие… из наших… тоже могут решить, что старый мир не стоит спасения, и попытаются построить свой, еще более жуткий.

– Буду готов, – твердо сказал Чапаев.

Они посмотрели друг на друга. Затем Оболенский протянул руку. Чапаев, помедлив секунду, крепко пожал ее. Рука была холодной, но удивительно реальной.

И тут же он проснулся. Резко сел на койке, тяжело дыша. Сердце колотилось. В комнате было тихо, за окном занимался серый московский рассвет.

– Вот что усталость животворящая делает… – пробормотал Чапаев, проводя рукой по лицу. – С контрой уже по душам разговариваю… Нужно брать отпуск… Хотя, – он усмехнулся, – разговор был продуктивным, этого не отнять.

Он встал, подошел к стене, где висела катана Оболенского. Что-то в словах призрачного князя зацепило его, заставило по-новому взглянуть на многие вещи. И на себя самого.

Сон, тяжелый и вязкий, как болото, не отпускал Чапаева и после пробуждения. Образы повешенных товарищей, мертвый лес и странный, почти философский разговор с призраком Оболенского еще долго стояли перед глазами. Василий Иванович с усилием отогнал их. Дела, дела, которых, казалось, с каждым днем становилось только больше. Москва, израненная, но не сломленная, медленно приходила в себя, и Чапаев, волею судеб оказавшийся одним из тех, на кого свалилась часть ответственности за это возрождение, с головой окунулся в рутину.

Глава 2

Будни его теперь состояли из бесконечных совещаний. Планы восстановления разрушенных кварталов, распределение скудных ресурсов, организация патрулей, налаживание связи с другими участками обороны, которые все еще зачищали городские окраины от остатков упыриной нечисти. Чапаев сидел на этих заседаниях, подперев голову кулаком, слушал речи инженеров, хозяйственников, представителей новоявленных городских советов и чувствовал, как внутри нарастает глухая тоска. Все это было важно, необходимо, он понимал это своим прагматичным умом, но душа его, душа кавалериста, рубаки, вожака, рвалась туда, где пахнет порохом и опасностью, где решения принимаются мгновенно, а цена ошибки – жизнь. Здесь же тянулись часы обсуждений, согласований, бумажной волокиты.

Разбор полетов после мелких стычек с недобитыми упырями, которые то тут, то там еще огрызались в глухих подвалах или заброшенных промзонах, вносил лишь слабое подобие прежней боевой жизни. Он выслушивал доклады командиров патрулей, давал короткие, четкие указания, но все это было не то. Мелко, буднично, без того размаха, к которому он привык. Катана Оболенского, теперь лежала в ящике его стола, молчаливым укором напоминая о настоящих битвах.

Как-то утром, после очередного нудного совещания по поводу распределения кирпича для восстановления стены у Спасских ворот, в кабинет к Чапаеву вошел Фурманов. В руках он держал папку с бумагами.

– Здравствуй, Василий Иванович, – произнес он, кладя папку на стол. – Есть новости из расположения двадцать пятой.

Чапаев оживился. Его дивизия, отведенная на переформирование и отдых в подмосковные лагеря, была его болью и гордостью.

– Ну, что там мои орлы? Поди, опять отличились? – с надеждой спросил он.

Фурманов кашлянул, поправил очки и открыл папку.

– Отличились, Василий Иванович. Весьма своеобразно. Армейское разгильдяйство, как показывает практика, границ не имеет, даже в прославленной Чапаевской дивизии. Вот, к примеру, сводка за последнюю неделю. Третий батальон сто двадцать первого полка. Бойцы постановили, что стандартный армейский котелок недостаточно вместителен для приготовления настоящего наваристого кулеша. В ходе поисков альтернативы наткнулись на бесхозный церковный колокол малого размера. Решили, что лучшей посуды и не сыскать. Приспособили его под котел, подвесили над костром. О результате докладывать не буду, но запах гари и звон перепуганного металла еще долго стоял над лагерем. Потребовалось вмешательство комбата, чтобы прекратить это кощунственное кулинарное шоу.

Чапаев слушал, и лицо его медленно вытягивалось.

– Дальше, – Фурманов перевернул страницу, сохраняя невозмутимый вид, хотя в уголках глаз его плясали едва заметные искорки. – Разведвзвод семьдесят пятого полка. Отправлены на рекогносцировку местности для учебных стрельб. Обнаружили заброшенную пасеку. Решили совместить приятное с полезным – раздобыть медку к чаю. Итог: трое бойцов с опухшими физиономиями, боевой конь по кличке «Атаман», искусанный пчелами, прорвал заграждение и ускакал в неизвестном направлении. Искали всем взводом до глубокой ночи. Нашли «Атамана» за пять верст от лагеря, мирно спящим в стогу сена, а вот мед так и не добыли. Зато растревожили всех окрестных собак.

– Это еще не все, – продолжил комиссар, не давая Чапаеву вставить слово. – Особо отличилась ремонтная рота. Им было поручено перекрасить несколько трофейных грузовиков в защитный цвет. Краску выдали. Через два дня рапортуют о выполнении. Приезжает проверка, а грузовики… Василий Иванович, они выкрашены в ярко-канареечный цвет. С красными звездами. На вопрос, откуда такой выбор колера, старшина роты невозмутимо ответил: «А что, товарищ командир? Зато издалека видать, что наши едут! Деморализует противника своей жизнерадостностью!» Оказалось, перепутали бочки с краской. Вместо защитной хаки использовали краску, предназначенную для разметки аэродромов.

Чапаев схватился за голову.

– Дим… Дима, – простонал он, глядя на комиссара широко раскрытыми глазами. – Как… как меня с ними на подступах к Москве еще не убили? Это же… это же не армия, а цирк шапито какой-то! Колокол вместо котла! Боевой конь, дезертировавший от пчел! Канареечные грузовики!

Фурманов сохранял серьезность, хотя губы его подрагивали.

– Революционный энтузиазм масс, Василий Иванович, порой принимает причудливые формы, – назидательно произнес он. – Но в основе своей эти люди – герои. Их вера в победу и преданность делу несомненны. Просто им не хватает дисциплины и, я бы сказал, идеологической подкованности в некоторых бытовых вопросах. Будем работать. Проведем беседы, усилим политзанятия. Главное – направить их неуемную энергию в правильное русло. Ведь именно эта их… непосредственность и нестандартное мышление не раз помогали нам в бою, не так ли?

Чапаев только тяжело вздохнул. Фурманов, как всегда, был прав в своей идейной принципиальности. Но от этого не легче.

В дверь постучали.

– Войдите! – бросил Чапаев.

На пороге появился молодой красноармеец, исполнявший обязанности дежурного по штабу.

– Товарищ начальник дивизии, разрешите обратиться?

– Говори.

– Прибыл товарищ Буденный. Ожидает в приемной.

Чапаев мгновенно подобрался. Буденный. Это уже серьезно. Он встал, машинально одернул гимнастерку, провел рукой по волосам.

– Скажи, сейчас буду, – распорядился он и посмотрел на Фурманова. – Ну что ж, комиссар, пойдем послушаем, что нам командарм скажет. Надеюсь, не про канареечные грузовики.

Фурманов аккуратно закрыл папку.

– Надеюсь, Василий Иванович, он привез нам настоящее дело. А с дисциплиной мы разберемся. Постепенно.

Чапаев и Фурманов едва успели обменяться короткими, многозначительными взглядами, как дверь кабинета распахнулась, и на пороге, занимая собой почти весь проем, возник Семен Михайлович Буденный. Легендарный командарм, с его знаменитыми усами, в идеально подогнанной форме, излучал ту самую уверенность и несгибаемую волю, которая так поднимала боевой дух солдат. В его взгляде, однако, сейчас не было обычной добродушной искры – он был серьезен и собран.

– Здорово, орлы! – громыхнул Буденный, его голос заполнил небольшое помещение. Он по-свойски, крепко пожал руку Чапаеву, затем кивнул Фурманову. – Не помешал? Вижу, государственные дела решаете.

– Здравия желаю, Семен Михайлович! – отрапортовал Чапаев, вытянувшись. – Завсегда рады.

– Прошу, товарищ командующий, – Фурманов указал на единственный свободный стул.

Буденный опустился на стул, который под ним, казалось, стал меньше. Он помолчал с минуту, собираясь с мыслями, и Чапаев понял – разговор будет не из легких.

– Тяжелые вести у меня для тебя, Василий Иванович, – начал Буденный, глядя прямо в глаза Чапаеву. Голос его, обычно зычный, сейчас звучал глуше, но от этого не менее твердо. – С Нижним Новгородом беда. Большая беда.

Чапаев напрягся. Нижний, один из ключевых промышленных центров на Волге, узел, связывающий Москву с Поволжьем и Уралом, где сейчас билось сердце республики, Самара.

– Что там стряслось? – коротко спросил он.

– Практически захвачен, Вась, – Буденный по-отечески, но без тени снисхождения, положил свою широкую ладонь на стол. – Упыри там все заполонили. Гарнизон наш, что держал оборону на ярмарочной стороне и у кремля, почти полностью погиб. Последние донесения обрывочные, но картина ясна: город пал. И что хуже всего, есть сведения, что там объявился новый… предводитель у этой нечисти. Похоже, один из «генералов» того самого Оболенского, царство ему подземное. Умный, сволочь, и жестокий. Пытается, по всему видать, создать там новый плацдарм, укрепиться всерьез. Если ему это удастся, нам крышка на Волге.

Чапаев молча слушал, его лицо стало жестким, как камень. Он живо представил себе Нижний: город на слиянии двух великих рек, с его сложным рельефом, высокими берегами Оки и Волги, старинным кремлем, огромными заводскими территориями. Захватить такой город – это не просто прорвать оборону. Это значит, что упыри действовали организованно, возможно, используя какие-то новые тактики. Если там действительно засел «генерал» Оболенского, это меняло все. Москва была в осаде, но это была осада огромного мегаполиса, где еще оставались очаги сопротивления, где можно было маневрировать, использовать знание города. Нижний же, если он полностью под контролем нечисти, превращался в гигантскую ловушку. Его заводы, его порты – все это могло быть использовано врагом. И главное – это удар по важнейшей артерии страны.

– Прямой путь туда, через Владимир, заказан, – продолжил Буденный, подтверждая худшие опасения Чапаева. – Там наши же постарались, когда отступали – серию взрывов устроили на железнодорожном полотне, мосты подорвали. Теперь там все кишит мертвяками, не пройти. Придется идти в обход. Через Муромские леса.

При упоминании Муромских лесов даже всегда невозмутимый Фурманов чуть заметно нахмурился. Эти леса и в мирное время пользовались дурной славой – глухие, топкие, с древними легендами о всякой нечисти. А сейчас, когда старые сказки обернулись явью, они превратились в настоящий ад на земле.

– Задачка, прямо скажем, не из легких, – Чапаев потер подбородок. Он уже прикидывал маршрут, возможные засады, трудности снабжения в лесной глуши. И главное – штурм самого Нижнего, превращенного в упыриное гнездо.

– Потому и к тебе, Василий Иванович, – Буденный чуть наклонился вперед. – Коба лично велел, чтобы ты этим занялся. Сказал: «Чапаев справится. У него на этих тварей нюх особый».

Упоминание Сталина заставило Чапаева еще больше сосредоточиться. Это был не просто приказ – это было огромное доверие и огромная ответственность.

– Технику тебе даем соответствующую. Бронепоезд «Победа» пойдет с тобой. Твой старый знакомый, – в глазах Буденного мелькнула теплая искра.

Чапаев невольно улыбнулся. «Победа»! Мощный, надежный, его верный товарищ во многих переделках. Это была серьезная поддержка.

– А теперь о приятном, Вась, – Буденный чуть смягчил тон, и в его голосе появились знакомые отеческие нотки. – Не один пойдешь. С тобой отправляется Петька твой верный. И Дмитрий Андреевич, – он кивнул Фурманову, – как всегда, за идейную часть будет отвечать. И… еще один боец. Точнее, боец-девица. Катя Воронова.

При упоминании Кати Чапаев едва заметно вздрогнул, но тут же взял себя в руки, стараясь сохранить невозмутимое выражение лица.

Буденный, однако, продолжил, не сводя с него внимательного взгляда:

– Я тут личные дела поднимал, решал, кого с тобой на «Победу» сажать – там ведь, сам знаешь, больше сотни штыков не втиснешь, если с припасами и десантом. Так вот, Воронова эта… стрелок отменный, докладывают. Технику знает, как свои пять пальцев, хоть пулемет, хоть рацию. Смелая, инициативная. Подготовка у нее – многим мужикам на зависть. Такие люди нам сейчас на вес золота.

Чапаев только коротко кивнул, стараясь, чтобы его голос не дрогнул.

– Хороший выбор, Семен Михайлович. Бойцы проверенные нужны.

Фурманов, стоявший чуть поодаль, внимательно наблюдал за другом. От его острого взгляда не укрылось, как на мгновение изменилось лицо Чапаева при упоминании новой пулеметчицы, как промелькнула в его глазах какая-то особая искра, тут же, впрочем, погашенная. Комиссар ничего не сказал, лишь поправил пенсне, но сделал для себя определенные выводы. В этом суровом, опаленном войной мире, где чувства часто приходилось прятать глубоко внутрь, такие мелкие детали говорили о многом.

Тем временем, пока в штабе Буденного решались судьбы городов и фронтов, в сырых, пропахших карболкой и сыростью подвалах Исторического музея, превращенного в один из центральных госпиталей осажденной Москвы, лежала Анка. Ее знаменитый пулемет сейчас пылился где-то в арсенале, а сама она, бледная, но с несломленным блеском в глазах, готовилась к иной, не менее важной битве – рождению новой жизни. Беременность протекала тяжело в условиях постоянной нехватки еды и медикаментов, но Анка, закаленная Гражданской войной и новой, еще более страшной реальностью, держалась стойко.

Дверь палаты, отгороженной от общего гула простыней, тихо скрипнула. Анка повернула голову. На пороге стоял Петька, ее Петька, смущенно улыбаясь и прижимая к груди какой-то сверток.

– Петь, ты! – лицо Анки осветилось такой теплой и радостной улыбкой, что, казалось, даже тусклая лампочка под потолком засветила ярче. Она попыталась приподняться на локтях.

– Лежи, лежи, пулеметчица моя ненаглядная, – Петька быстро подошел, бережно опуская ее обратно на подушку. Он присел на краешек койки, разворачивая свой драгоценный груз. – Вот, гостинцы тебе принес. Тут… – он понизил голос, словно сообщал военную тайну, – баночка сгущенки трофейной, еле достал, и мыло. Настоящее, хозяйственное, почти цельный кусок!

Для мира, где сахар был роскошью, а мыло ценилось на вес патронов, это были поистине царские дары. Глаза Анки увлажнились.

– Ох, Петька… Да где ж ты раздобыл такое богатство? Сам-то ел сегодня?

– Не беспокойся, родная, – он махнул рукой, хотя сам выглядел осунувшимся. – Нам, орлам чапаевским, все нипочем. Ты лучше скажи, как тут… Вася наш? Не буянит?

Анка рассмеялась, и этот смех, чистый и звонкий, отозвался в сердце Петьки теплом.

– Вася твой сегодня спокоен. Наверное, чувствует, что папка пришел. А если не Вася? А если дочка? – хитро прищурилась она.

Петька на мгновение задумался, потом лицо его расплылось в широкой улыбке.

– А ежели дочка, значит, Василисой Прекрасной будет! Тоже в честь Василь Иваныча! Чтобы и она такая же умница да красавица выросла, как… ну, ты поняла.

Анка ласково потрепала его по щеке. Ее пальцы задержались на его небритой щетине.

– Поняла, поняла, орел ты мой ясный. Что у вас стряслось? Вижу, не просто так заглянул. На задание?

Петька вздохнул, его веселость немного померкла.

– Да, Аннушка. Серьезное дело. В Нижний Новгород отправляемся. Говорят, там совсем худо, упыри город взяли, и какой-то ихний новый главарь объявился. Надо выбивать гадов.

Лицо Анки стало серьезным. Она знала, что такое Нижний, знала, какие бои там могут разгореться. Ее рука крепче сжала Петькину.

– Петь, ты это… осторожнее там. Слышишь? Глаз да глаз. И Чапаева слушайся во всем. Он мужик бывалый, зря на рожон не полезет и тебя сбережет. Он тебя ценит, я знаю.

– Не волнуйся, Анка, – Петька наклонился и нежно поцеловал ее в губы, потом в лоб. – Все будет в порядке. Мы этих тварей и из Нижнего выкурим, как пить дать. Ты только жди нас. И Васю нашего береги… или Василису.

Он еще раз крепко стиснул ее руку, поднялся и, не оглядываясь, чтобы она не увидела его внезапно увлажнившихся глаз, вышел из палаты.

Подготовка к походу шла полным ходом. «Победа», закопченный в боях бронепоезд, уже попыхивал паром на запасных путях, окруженный суетящимися бойцами. Загружали ящики с патронами, снаряды для трехдюймовок, мешки с сухарями и концентратами, бинты и медикаменты. Каждый знал свое дело.

Петька, уже оправившись от минутного уныния после прощания с Анкой, снова сиял своим обычным оптимизмом. Он сноровисто помогал грузить боеприпасы, успевая при этом подтрунивать над Фурмановым, который, сосредоточенно хмурясь, перебирал какие-то бумаги в своей полевой сумке.

– Что, Дмитрий Андреевич, речи пламенные для нижегородских рабочих и крестьян готовите? Смотрите, не распугайте там всех упырей раньше времени своим красноречием! А то нам и пострелять не в кого будет!

Фурманов лишь строго зыркнул на него поверх очков.

– Пропагандистская работа, Петр Семеныч, не менее важна, чем работа пулемета. Народ должен знать, за что он сражается, и кто его освободители. А ты бы лучше проверил крепление запасных стволов для своего «Максима».

– Уже проверено, товарищ комиссар, не извольте беспокоиться! Все по высшему разряду! – отрапортовал Петька и, подмигнув пробегавшему мимо бойцу, снова принялся за работу.

Неподалеку, на одной из орудийных платформ, Катя Воронова сосредоточенно возилась со своим ручным пулеметом «Льюис». Ее тонкие пальцы уверенно перебирали детали механизма, проверяя каждый винтик, каждую пружинку. В ее движениях не было ни грамма суеты – только холодная профессиональная точность. Она была полностью поглощена своим делом, и казалось, ничто вокруг ее не волновало.

Чапаев стоял на небольшой командирской площадке бронепоезда, возвышавшейся над составом. Он молча смотрел на Москву. Город, израненный, но не сломленный. Кое-где над руинами уже поднимались строительные леса, слышался стук молотков – Москва отстраивалась, вгрызалась в жизнь, не желая сдаваться ни врагу, ни разрухе. Дым из сотен печных труб смешивался с морозным воздухом, создавая над городом сероватую дымку. Тяжелый взгляд комдива скользнул по зубцам Кремля, чудом уцелевшим среди хаоса, задержался на золотых куполах, тускло блестевших в редких лучах зимнего солнца. Он думал о том, какая страшная цена заплачена за каждый этот отвоеванный у смерти день, за каждую трубу, из которой идет дым, за каждого человека, спешащего по своим делам в этом осажденном городе. И вот теперь – Нижний. Еще одна рана на теле страны, которую нужно было вылечить, вырвать из лап нечисти. Комдив глубоко вздохнул, выпуская облачко пара, и его рука привычно легла на рукоять нагана. Пора.

Глава 3

Бронепоезд «Победа», тяжело переваливаясь на стыках рельсов, медленно полз по единственной уцелевшей ветке, проложенной саперами в обход разрушенных магистралей. За бронированными плитами вагонов тянулся унылый пейзаж: искореженные остовы сгоревшей техники – своей и вражеской, черные воронки от снарядов, зияющие пустотой глазницы выгоревших деревень. Следы недавних боев были повсюду, смешиваясь с общей картиной запустения, царившего на этих землях задолго до прихода упырей и нового витка войны. Воздух был пропитан гарью, тленом и гнетущей тишиной, которую нарушал лишь лязг колес да редкие, отрывистые команды.