Солдаты стальной крепости: битва за Новгород

Владимир Горожанкин

Солдаты стальной крепости: битва за Новгород

Пролог

Июнь 1925 года.

Три месяца минуло с того дня, как залпы орудий бронепоезда «Победа» возвестили об освобождении Москвы. Три месяца тяжелейших боев, зачисток, восстановления хрупкого порядка в столице и отчаянных попыток удержать расширяющийся плацдарм вокруг нее. В Самаре, временной столице израненной, но не сломленной Советской Республики, шло очередное совещание высшего руководства страны. За длинным столом в просторном, но строго обставленном кабинете собрались те, на чьих плечах лежала вся тяжесть ответственности за выживание миллионов.

Иосиф Виссарионович Сталин, Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) и Председатель ГКО, молча слушал докладчиков, его взгляд из-под густых бровей был внимателен и непроницаем. Рядом с ним сидел Михаил Васильевич Фрунзе, Наркомвоенмор и Главком, его лицо, изборожденное морщинами и отмеченное печатью постоянного напряжения, выражало сосредоточенность. Чуть поодаль расположился Семён Михайлович Будённый, командующий Особой Ударной Конной Армией и по совместительству Наркомпуть, его знаменитые усы то и дело подрагивали, когда речь заходила об особо острых моментах. Присутствовали также Алексей Иванович Рыков, ведавший экономикой выживания, Феликс Эдмундович Дзержинский, отвечавший за порядок и безопасность в тылу, и другие ключевые фигуры Совнаркома и Реввоенсовета.

Докладчик, Тухачевский, Начальник Штаба РККА, с картой в руках обрисовывал текущую обстановку. Говорил о медленном, но неуклонном продвижении на запад от Москвы, о формировании новых частей из спасенных москвичей и прибывающих с востока подкреплений. Центральной темой, как и всегда, была война с упырями, с ордами «Прометея», ведомыми остатками безумных «лейтенантов» Оболенского и новоявленными, еще более дикими вожаками.

– …и, конечно, товарищи, нельзя не отметить последний, поистине выдающийся подвиг двадцать пятой дивизии и ее командира, товарища Чапаева, – Тухачевский перевел дух, указывая на карте только что освобожденные районы к северо-западу от столицы. – Его рейд на Москву позволил нам не только уничтожить крупное гнездовье упырей, но и захватить крайне важные склады с боеприпасами и, что немаловажно, продовольствием. Товарищ Чапаев в очередной раз продемонстрировал свои уникальные командирские качества, умение действовать нестандартно и вести за собой людей даже в самой отчаянной ситуации.

В зале одобрительно загудели. Однако Климент Ефремович Ворошилов, Командующий Волжским Военным Округом, человек прямой и несколько прямолинейный, сдвинул брови. Он отвечал за оборону Поволжья и формирование резервов, и каждый боец был у него на счету.

– Безусловно, товарищ Тухачевский, заслуги Чапаева неоспоримы, – начал Ворошилов, его голос был ровным, но с жесткими нотками. – Однако до меня доходят сведения, что и в этот раз отряд товарища Чапаева понес весьма ощутимые потери. Если каждый такой рейд, пусть и успешный, будет стоить нам стольких жизней, то какими силами мы будем дальше воевать? Не слишком ли высока цена за эту, так сказать, чапаевскую удаль? Нам нужны не только героические прорывы, но и бережное отношение к каждому красноармейцу.

Воцарилась тишина. Вопрос был острым, и многие в душе разделяли опасения Ворошилова. Но тут же поднялся Будённый. Его мощная фигура, казалось, заполнила собой все пространство. Он обвел присутствующих суровым, но справедливым взглядом старого солдата, знающего цену и победе, и потере.

– Климент Ефремович, – начал Будённый, его голос гулко разнесся по кабинету, – ты человек военный и должен понимать, что война с этой нечистью – это не позиционные бои Первой Мировой и даже не маневренная Гражданская. Здесь каждый бой – на грани. Чапаев действует на острие, там, где другие бы и носа не сунули. Да, потери есть, и сердце кровью обливается за каждого погибшего бойца. Но скажи мне, кто еще способен на такое? Кто еще может так воодушевить людей, что они идут на верную смерть и побеждают? Его последний рейд – это не просто Москва, склады и продовольствие. Это еще один гвоздь в гроб этих тварей, это надежда для тысяч людей, это доказательство того, что мы их бьем и будем бить! А потери… Потери на войне, к сожалению, неизбежны, особенно когда ты дерешься не с армией, а с чумой, которая сама себя пополняет павшими. Чапаев бережет людей как может, но он выполняет приказ, и выполняет его блестяще!

Слова Будённого были встречены молчаливым одобрением большинства. Фрунзе кивнул, поддерживая старого соратника.

– Семен Михайлович прав, – твердо сказал Фрунзе. – Тактика Чапаева, возможно, и рискованна, но она приносит результаты там, где стандартные подходы бессильны. Мы воюем с врагом, не знающим страха и жалости. И порой только такая же отчаянная смелость и нестандартное мышление, как у Чапаева, могут переломить ход событий. Информация, которую добывают его бойцы, бесценна. Каждый его успех – это спасенные жизни в перспективе.

Сталин все это время внимательно слушал, его трубка давно погасла в руке. Наконец, он медленно поднял голову. Его взгляд был спокоен, но проницателен, он словно взвешивал каждое слово.

– Хорошо, товарищи, – произнес он глухим, но властным голосом. – Подвиг Чапаева и его дивизии, безусловно, заслуживает самой высокой оценки. Но расслабляться нам некогда. У нас есть новое, крайне важное и приоритетное направление. Город Нижний Новгород. По последним разведданным, там активизировались крупные силы упырей, есть сведения, что они пытаются создать там новый укрепрайон, возможно, под предводительством одного из уцелевших «генералов» Оболенского. Потерять Нижний – значит поставить под угрозу всю Волжскую линию обороны, наши промышленные центры на Урале. Задание будет исключительно тяжелым. Город крупный, подступы к нему, вероятно, уже кишат мертвецами.

В кабинете снова повисла напряженная тишина. Все понимали, что речь идет об операции на грани возможного.

– В такой ситуации, товарищ Сталин, – первым нарушил молчание Будённый, – народу нужен герой. Пример, который поведет за собой. И, как ни крути, а лучше Василия Ивановича Чапаева у нас для такого дела никого нет. Его имя уже легенда. Одно его появление способно поднять дух осажденных, если таковые там еще остались, и вселить ужас в этих недобитков.

Ворошилов снова нахмурился.

– Но действительно ли такой человек, такой… рубака, нам нужен сейчас, чтобы защитить сердце Республики? Не слишком ли много мы ставим на одну карту, на одного, пусть и героического, командира? Нужна планомерная, методичная работа, а не кавалерийский наскок.

Будённый громыхнул кулаком по столу, но тут же сдержался, вспомнив, где находится. Его голос, однако, не потерял своей силы.

– Планомерная работа, Климент Ефремович, это хорошо, когда есть время и ресурсы. А когда враг у ворот, когда нужно чудо, тогда нужен Чапаев! Только он и сможет ее защитить, нашу землю! Только он сможет вырвать этот город из лап нечисти, даже если для этого придется пройти сквозь ад!

Сталин внимательно выслушал всех, его взгляд скользнул по лицам присутствующих. Он сделал едва заметный кивок.

– Я вас услышал, товарищи, – медленно произнес он, поднимаясь. – Решение по кандидатуре командира операции и деталям плана я приму в ближайшее время. А сейчас – продолжайте работу. Нам нужно каждое ружье, каждый патрон, каждая пара рабочих рук.

Совещание было окончено. Члены правительства расходились, обдумывая услышанное. Судьба Нижнего Новгорода, а может, и всей Республики, вновь висела на волоске, и в центре этой незримой бури снова маячила фигура легендарного комдива Чапаева.

Глава 1

Июнь 1925 года.

Три месяца минуло с той страшной битвы за Москву, три месяца титанических усилий по восстановлению истерзанного, но не сломленного города. В одном из уцелевших кабинетов Кремля, откуда открывался вид на строительные бригады и тысячи москвичей, разбирающих завалы и возводящих новые стены, сидел Василий Иванович Чапаев. Его строгий взгляд был устремлен на ординарца, Петра Исаева, который мялся у стола, словно нашкодивший курсант.

– Вот скажи мне, Исаев, – голос Чапаева был подобен раскату грома в затишье перед бурей, – у тебя что там в голове, упыри на гармошках пляшут и друг дружку почем зря грызут, али как?

Петька съежился, его обычно веселое лицо выражало вселенскую скорбь.

– Да что я сделал-то, Василий Иванович? – пролепетал он, уже предчувствуя недоброе.

– Какой я тебе Василий Иванович?! – рявкнул Чапаев, ударив ладонью по столешнице так, что подпрыгнула чернильница.

– Виноват, товарищ комдив! – выпалил Петька, вытягиваясь в струнку.

– Ты понимаешь вообще, что ты наделал?! – продолжал наступать Чапаев, его глаза сверкали стальным блеском.

– Товарищ комдив, я не хотел! Оно само получилось… – Петька чуть не плакал, глядя на командира умоляющими глазами.

– Само, Петька?! – Чапаев грозно нахмурил свои знаменитые усы. – Само у тебя только сигнальная ракета в штанах взрывается, когда ты перед Анкой кадришься, пытаясь изобразить из себя заморского фейерверкера! А ты мне лучшего бойца дивизии, лучшего пулеметчика, на полгода в госпиталь отправил! Мне что теперь делать прикажешь? Это диверсия, Исаев! Самая настоящая диверсия во время войны! Ты что думаешь, что если мы с тобой с восемнадцатого года вместе, если я тебя, щенка безусого, из-под пуль вытаскивал, то я тебе спуску дам? Ошибаешься ты, Петр Семенович, ой как ошибаешься!

Петька совсем сник. Он знал этот тон Чапаева – когда командир в гневе, лучше молчать и ждать, пока буря утихнет. Он уже открыл было рот, чтобы взмолиться о прощении, поклясться искупить вину кровью, но Чапаев вдруг отмахнулся и, неожиданно для Петьки, уголки его губ дрогнули в едва заметной усмешке.

– Да ладно тебе, Петруха, не дрейфь, – уже другим, более мягким тоном сказал комдив. – Шучу я. Настроение себе поднять надо было, а то от этих штабных бумаг скоро сам в упыря превращусь, только бумажного. – Он откинулся на спинку кресла, которое жалобно скрипнуло под его могучим телом. – Хотя, конечно, натворил ты делов, этого не отнять. Отправить Аньку нашу на целых полгода в госпиталь… Это тебе не шуточки.

Петька непонимающе захлопал глазами.

– Аньку? В госпиталь? Да что с ней, товарищ комдив?

Чапаев хмыкнул.

– А то ты не знаешь. На сохранение ее положили. В подвалах Исторического музея, там сейчас самый безопасный госпиталь для таких случаев. Беременная она, орел ты наш сизокрылый.

Лицо Петьки мгновенно преобразилось. Сначала на нем отразилось крайнее изумление, потом – безграничное, глуповатое счастье. Он расплылся в такой широкой улыбке, что, казалось, еще немного, и она порвется на ушах.

– Беременная? Анька? Василий Ива… товарищ комдив! Так это ж… это ж!.. – он не находил слов, только сиял, как начищенный самовар.

Чапаев смотрел на него с теплой, почти отцовской усмешкой.

– То-то и оно, что "это ж". Бойца я, конечно, на время потерял, да еще какого! Но дело-то хорошее, святое. Как назовете-то наследника, аль наследницу?

Петька, не задумываясь ни на секунду, выпалил:

– Василием, товарищ комдив! Если сын будет, то только Василием! В честь лучшего человека, которого мы с Аннушкой на своем пути встречали. В вашу честь, значит.

Чапаев на мгновение смутился, легкий румянец тронул его суровые, обветренные щеки. Он кашлянул, чтобы скрыть это непрошенное проявление чувств, но глаза его потеплели еще больше.

– Ну, это вы… того… захвалили старика, – пробасил он, стараясь вернуть голосу командирскую строгость, но получалось не очень убедительно. – Но все равно, рад я за вас, Петр Семенович, от всей души рад. За тебя и за Аннушку. Молодцы. – Он помолчал, затем его лицо снова стало серьезным. – А теперь слушай внимательно, Исаев. Расслабляться некогда. Буденный тут намедни заходил, шепнул по-свойски, что скоро для нашей дивизии новое задание нарисуется. Важное. Очень важное и, судя по всему, дюже опасное. Так что готовься. И людей готовь.

– Всегда готов, товарищ комдив! – бодро ответил Петька, его глаза снова горели боевым огнем, смешанным с новым, отцовским светом.

– То-то же, – кивнул Чапаев. – Ступай. И Аннушке от меня поклон передавай. И скажи, чтоб берегла себя… и будущего красноармейца.

– Есть, товарищ комдив! – Петька козырнул и, пятясь, вышел из кабинета, все еще не веря своему счастью и стараясь не споткнуться от переполнявших его эмоций.

Чапаев проводил его взглядом, затем медленно поднялся и подошел к окну. Внизу, под весенним солнцем, гудела, отстраивалась, оживала Москва. Руины еще зияли страшными ранами, но сквозь них уже пробивалась новая жизнь. Комдив перевел взгляд на стену, где среди карт и портретов вождей висела трофейная катана князя Оболенского – холодное, смертоносное напоминание о недавних боях и о том, что враг, хоть и повержен здесь, в столице, еще не уничтожен полностью. Он знал, он чувствовал нутром старого солдата, что это затишье не будет долгим. Скоро снова грянет бой, снова придется вести людей сквозь огонь и смерть. И странная, хищная улыбка тронула его губы. Он был готов. Он всегда был готов. Эти три месяца были лишь передышкой. Впереди ждали новые битвы. И Чапаев им улыбался.

Не успела за Петькой закрыться массивная дубовая дверь кабинета, как тишину вновь нарушил короткий, почти неуверенный стук. Чапаев, только было погрузившийся в созерцание карты Москвы, испещренной пометками о ходе восстановительных работ и предполагаемых еще не зачищенных очагах сопротивления нечисти, недовольно кашлянул. Его правило – лично принимать каждого нового бойца, прибывающего в его прославленную дивизию, – отнимало немало времени, но он свято верил, что командир должен знать в лицо тех, кого поведет в бой, чувствовать их дух.

– Войдите, – голос Чапаева прозвучал гулко, без обычного металла, но все еще весомо.

Дверь приоткрылась, и в кабинет шагнула девушка. Она была удивительно миниатюрной, едва ли доставая Чапаеву до груди – тот со своими ста восемьюдесятью сантиметрами возвышался над ней, как утес над былинкой. На вид ей было лет пятнадцать-шестнадцать, не больше: огромные, серьезные темные глаза на худеньком лице, обрамленном выбившимися из-под пилотки иссиня-черными прядями, туго заплетенными в толстую косу, почти доходившую до пояса. Ладно подогнанная гимнастерка защитного цвета, перетянутая простым кожаным ремнем, и мешковатые шаровары, заправленные в начищенные до блеска сапоги, казались на ней слишком взрослыми, почти маскарадными. Однако держалась она прямо, с неожиданной для такой хрупкой фигурки военной выправкой.

– Товарищ комдив, – голос у нее оказался на удивление звонким и чистым, без девичьей робости, – разрешите обратиться?

Чапаев окинул ее пристальным, оценивающим взглядом, от которого и бывалые бойцы порой ежились. Прагматичный ум комдива мгновенно отметил несоответствие внешности и уверенной манеры.

– Цель прибытия? – коротко бросил он, чуть нахмурив густые брови.

– Красноармеец Воронова Екатерина, прибыла для прохождения дальнейшей службы в составе вверенной вам дивизии, – четко доложила девушка, глядя прямо в глаза Чапаеву.

Он выслушал, не перебивая, постукивая пальцами по столешнице. Его дивизия, закаленная в боях, потерявшая многих, остро нуждалась в пополнении, но он не мог позволить себе брать кого попало, особенно сейчас, когда предстояли новые, еще более сложные задачи.

– Сколько лет тебе, боец Воронова? – спросил он, и в его голосе прорезались стальные нотки.

– Восемнадцать, товарищ комдив, – без запинки ответила девушка.

Чапаев усмехнулся одними уголками губ. «Восемнадцать… Видали мы таких восемнадцатилетних».

– Ты мне тут не темни, дочка. Я людей насквозь вижу, почище любого рентгена, – его взгляд стал еще пронзительнее. – Говори как есть. Мне правда нужна, а не сказки венского леса.

Девушка на мгновение опустила глаза, ее щеки чуть тронул румянец, но она тут же вскинула голову, и в ее темных глазах сверкнул огонек упрямства.

– Семнадцать, товарищ комдив. Год приписала. Думала, так вернее возьмут.

– В моей дивизии службу начинают с восемнадцати полных лет, – отрезал Чапаев. Он видел таких девчонок и мальчишек, рвущихся на фронт, но война – не игра.

Лицо Кати дрогнуло. В ее глазах мелькнула такая отчаянная решимость, что Чапаев невольно смягчился.

– Товарищ комдив, умоляю вас, возьмите! – голос ее сорвался, но тут же вновь обрел силу. – Я не могу иначе! Эта нечисть… они… они всю мою семью истребили! Еще там, под Смоленском, когда все только начиналось. У меня никого не осталось. Только лютая ненависть к этим тварям и желание бить их, до последнего! Я все умею, я быстро учусь! Я не подведу, клянусь!

Ее слова были полны такой неподдельной, жгучей боли и такой же яростной, идеалистической веры в правое дело, что Чапаев, сам прошедший через горнило потерь и знавший цену ненависти к врагу, не смог остаться равнодушным. Он видел в ее горящих глазах не детское упрямство, а стальную храбрость и доброе, хоть и израненное, сердце, стремящееся к справедливости, пусть и через месть.

– Хорошо, – после недолгого молчания произнес он, и его голос уже не был таким суровым. – В противном случае я был бы подобен этим самым упырям, с которыми мы все боремся. Принимаю тебя, красноармеец Воронова. Но служба у нас не сахар.

Он задумался на мгновение. «Вот ведь незадача… Анку Петька «обезвредил» на полгода, пулеметчика толкового днем с огнем не сыщешь… А эта… дюймовочка».

– У нас сейчас, Воронова, острая нехватка пулеметчиков, – Чапаев внимательно посмотрел на хрупкую фигурку девушки. – Сама понимаешь, дело ответственное, да и железяка не из легких. Сомневаюсь я, что ты ее потянешь. Может, в тыловое подразделение? Делопроизводителем в штабную роту пойдешь? Бумаги перебирать, донесения учитывать. Спокойно, и голова на плечах целее будет. Там тоже люди нужны, и не так рискованно.

Щеки Кати вспыхнули от возмущения. Ее идеалистическая натура не могла смириться с мыслью об отсиживании в тылу, когда другие рискуют жизнью.

– Никак нет, товарищ комдив! – резко возразила она, ее голос звенел от обиды и решимости. – Я знаю о пулеметах все! Я с ними с четырнадцати лет возилась, у нас в деревне старый арсенал был, я там все изучила!

Чапаев удивленно приподнял бровь. «Ну-ка, ну-ка…»

– Все, говоришь? – он хитро прищурился. – А ну-ка, боец, доложи мне тактико-технические характеристики ручного пулемета системы «Льюис» образца пятнадцатого года. Того самого, с которым у нас Анка-пулеметчица всю нечисть под Москвой косила.

Катя выпрямилась еще больше и, не сбиваясь, четко, словно по писаному, отчеканила:

– Ручной пулемет «Льюис», калибр семь целых семьдесят одна сотая миллиметра, британский патрон точка триста три. Вес без патронов – двенадцать целых семь десятых килограмма. Прицельная дальность – тысяча восемьсот пятьдесят метров. Темп стрельбы – пятьсот-шестьсот выстрелов в минуту. Питание – дисковый магазин на сорок семь или девяносто семь патронов. Охлаждение ствола – воздушное, принудительное, за счет эжекционного эффекта алюминиевого радиатора-кожуха…

Она продолжала сыпать цифрами и терминами, описывая принцип работы автоматики, возможные задержки при стрельбе и способы их устранения. Чапаев слушал, не перебивая, и его удивление росло. Девчонка знала «Льюис» не по учебникам – она его чувствовала.

– Хм, неплохо, – кивнул он, когда Катя закончила. – А вот скажи-ка мне, милая, если при интенсивной стрельбе из «Льюиса» кожух ствола деформируется от перегрева и заклинит механизм поворота магазина, какие твои действия по немедленному устранению неисправности в условиях боя, когда каждая секунда на счету, а запасного ствола под рукой нет?

Это был вопрос с подвохом, из тех, что не найдешь в стандартных наставлениях. Чапаев и сам не был до конца уверен в «правильном» ответе, скорее проверял смекалку и умение мыслить в критической ситуации.

Катя на мгновение задумалась, ее тонкие брови сошлись у переносицы. Затем она уверенно подняла глаза.

– Товарищ комдив, стандартная инструкция предписывает немедленно прекратить огонь, дать стволу остыть и, по возможности, заменить ствол или кожух. Но в условиях боя, если это невозможно, первое – попытаться вручную, с усилием, провернуть магазин, используя, например, рычаг затворной рамы как дополнительную точку опоры, но с риском повредить зубья магазина. Второе – если деформация кожуха незначительна и мешает только в одном месте, можно попытаться очень аккуратно, если позволяет обстановка и есть прочный тонкий предмет, вроде штыка или отвертки, слегка отогнуть замятый край кожуха от магазина. Главное – не повредить газоотводную трубку, которая проходит рядом. Был также описан случай в одном из неофициальных фронтовых отчетов союзников: пулеметчик, чтобы провернуть заклинивший от перегрева и небольшой деформации кожуха магазин, резко охладил именно это место мокрой землей, смешанной со слюной. Это вызвало локальное сжатие металла и позволило сделать еще несколько поворотов магазина. Рискованно для самого кожуха и ствола в перспективе, но в критический момент может спасти жизнь и выполнить задачу. Но это крайняя мера, требующая понимания, что делаешь.

Она говорила так убедительно, приводя примеры, о которых Чапаев и не слыхивал, что он невольно заслушался. Эта девчонка не просто заучила ТТХ, она понимала суть работы оружия, его слабые и сильные стороны. И ее ответ на каверзный вопрос был не просто ответом – это был анализ ситуации и предложение нестандартных, но потенциально рабочих решений. Чапаев с удивлением поймал себя на мысли, что и сам не смог бы ответить лучше, а про «мокрую землю» так и вовсе не знал.

Он молча кивнул, скрывая свое изумление за привычной командирской строгостью.

– Ладно, Воронова. Убедила. Есть в тебе стержень, – он поднялся из-за стола. – Значит так. Убываешь в расположение двадцать пятой стрелковой Чапаевской дивизии. Казармы наши сейчас в бывшем здании Рингштрассе, что на Пречистенке, там сориентируешься. Получать оружие, обмундирование по сезону, вставать на все виды довольствия, пройти медкомиссию окончательную, принять присягу, если еще не принимала, и быть зачисленной в списки личного состава второй пулеметной роты. Ясно?

– Так точно, товарищ комдив! – глаза Кати засияли неподдельным счастьем. Она резко вскинула руку к пилотке, отдавая честь.

– Свободна, боец.

Катя четко повернулась кругом и строевым шагом вышла из кабинета.

Чапаев проводил ее взглядом, потом хмыкнул себе под нос. «Ишь ты, воробышек… а с когтями. Что-то в ней есть, определенно есть». Он снова подошел к окну, посмотрел на копошащуюся внизу Москву. И вдруг почувствовал, как где-то в груди неприятно кольнуло. «Что это со мной? Сердце чего-то… Не иначе, стареть начинаю», – с досадой подумал он, машинально потирая левую сторону груди. Это странное чувство почему-то не проходило.

День выдался изматывающим. Череда совещаний, разбор полетов после очередной вылазки, планирование новых операций, бесконечные доклады и рапорты – все это выжало из Чапаева последние соки. Кабинетная работа, которую он ненавидел всей душой, казалось, отнимала больше сил, чем любая, даже самая кровопролитная схватка. Когда последние бумаги были подписаны и ординарец, молодой боец, сменивший Петьку на этом посту, наконец, оставил его одного, Чапаев рухнул на жесткую койку, даже не раздеваясь. Усталость мгновенно утянула его в тяжелое, вязкое забытье.

Он брел по сумрачному, бесконечному лесу. Деревья, голые и черные, словно обугленные пожаром, тянули к нему свои корявые ветви. И на этих ветвях, вместо листьев, раскачивались тела. Чапаев узнавал их, и от каждого узнавания сердце его сжималось ледяной хваткой. Вот инженер Игнатий Петрович Самойлов, мудрый и спокойный, с петлей на шее, его умные глаза теперь были пусты. Дальше – бойцы из его двадцать пятой, те, что полегли при обороне «Оплота», их лица искажены предсмертной мукой. А вот и те семеро, что остались прикрывать отход, когда Фурманова ранило… Их тела были истерзаны, но даже в смерти они словно продолжали держать оборону. Среди повешенных он увидел и партизан деда Михея, отдавших свои жизни в отвлекающем маневре под Москвой, и даже предателя Сидорова, которого он сам приказал казнить – его фигура качалась чуть поодаль, словно укор. Каждый шаг давался с трудом, будто он шел по болоту, а лес становился все гуще и темнее.

Впереди, сквозь переплетение ветвей, замерцал огонек. Костер. Чапаев, ведомый непонятной силой, пошел на свет. У костра сидел человек. Подойдя ближе, Василий Иванович замер. Оболенский. Князь. Его заклятый враг. Но что-то в нем было не так. Бледная, почти прозрачная кожа, красные, как угли, глаза – это было знакомо, это было нечеловеческое. Но вместе с тем, он словно помолодел. Морщины, которые Чапаев помнил на его лице, разгладились, жесткие черты смягчились, ушли куда-то глубоко спрятанные забота и вечная тревожность аристократа, потерявшего свой мир. Перед ним сидел почти мальчишка, один из многих, с открытым, чуть печальным лицом. Словно только после смерти он смог сбросить тяжелую маску того, кем его сделала жизнь и его собственная безумная идея, стать тем, кем, возможно, он действительно являлся где-то в глубине души.