Сказка о Радуге

Все так и грохнули со смеху, услышав слово «разогрев» в применении к Умке, которая была профессионалом своего дела.

Глаза маленькой, худощавой, похожей на мальчишку Умки, которые были как угольки и пронзительно-настороженно, порой с опаской, а порой с угрозой направляли на подходивших к ней людей свою непроницаемую черноту, раскрылись как лепестки черной розы и оттуда полился чистейший белый огонь.

Глядя внутрь себя, Умка запела, все больше просветляясь лицом и выпуская все свое необычайное нежное, трепетное, легкое:

Я иду раслабленной походкой,

Чувствую себя ужасно кроткой,

Чувствую себя ужасно хрупкой,

Чувствую себя стеклянной трубкой.

Я иду по тоненькой дорожке,

У меня есть маленькие рожки,

У меня в ботиночках копытца,

Пусть меня милиция боится.

О-о-о! по тоненькой дорожке

О-о-о! качаясь от ветра!

Я иду качаясь от ветра,

Все меня обходят за три метра,

Бедные усталые уродцы

Видимо боятся уколоться.

Я иду с блуждающей улыбкой,

Чувствую себя стеклянной рыбкой,

Чувствую себя стеклянной птичкой,

Чувствую себя зажженной спичкой.

Потом черная роза опять сомкнула лепестки и обозначила шипы и далее пошли уже более жесткие песни.

После чего на Круг вышел с блуждающей улыбкой глядевший себе под ноги, как бы не разбирающий дороги, тот самый парень-исполнитель из Шуи, который пропел тогда на берегу всю ночь, и, прижав к груди гитару, как ребенка, запел песню, которая принадлежала перу Сергея Калугина:

Звезды и годы,

Лица и тени,

Снов хороводы,

Хитросплетенья.

С каждой минутой

Бегства из рая

Я забываю –

Мы забываем! –

Что наш Великий Господь –

Это маленький мальчик.

Всемогущий Господь –

Просто маленький мальчик.

Совершенный Господь –

Это маленький мальчик.

Беззащитный Господь…

Пьяные споры,

Волчьи метанья,

Блудные взоры,

Страх воздаянья.

А в поле над пропастью

В метре от края –

Маленький мальчик:

С ним не играют.

И он – наш Великий Господь –

Этот маленький мальчик.

Всемогущий Господь –

Этот плачущий мальчик.

Совершенный Господь –

Потерявшийся мальчик.

Беззащитный Господь…

Немного помолчав в наступившей непроницаемой тишине, тот же исполнитель спел песню, написанную, как он сказал, одним бардом по впечатлениям от повести Владислава Крапивина «Самолет по имени Сережка». Стихи были – самого Крапивина. Там были такие слова:

Сказка стала сильнее слёз,

И теперь ничего не страшно мне:

Где-то взмыл над водой самолёт,

Где-то грохнула цепь на брашпиле…

Якорь брошен в усталую глубь,

Но дорога еще не окончена:

Самолёт межзвёздную мглу

Рассекает крылом отточенным.

Он, быть может, напрасно спешит,

И летит он совсем не ко мне…

Только я в глубине души

Очень верю в хороший конец.

Годар не стал дожидаться когда Радуга свернет свои паруса.

На следующий день он переправился через Кокшагу с забавной парой молодоженов, которых все в лагере величали Кисой Алисой и Котом Базилио. Все трое договорились за небольшую плату с водителем торгового грузовика, что тот, закончив свою работу, вывезет их из леса.

– До свидания, Радуга! – прокричали, взявшись за руки, Кот Базилио и Киса Алиса через летящие воды реки и многозначительно посмотрели друг другу в глаза. А Киса Алиса даже торопливо перекрестилась.

Сдерживая усилием воли подступивший к горлу трепет, Годар машинально повторил про себя слова, которых на самом деле не слышал, оглушенный минутой отрыва:

– Радуга, до свидания!

И уже минут через пять кузов грузовика, где их отчаянно трясло и болтало и, вероятно, расшибло бы в лепешки или выкинуло за борт с остатками катающихся с грохотом продуктов, если бы хитроватый шофер не велел вцепиться в поручни, заволокло песочной пылью.

Песчаное облако рассеялось лишь тогда, когда грузовик выехал на трассу и остановился. Кот Базилио ловко спрыгнул вниз и тотчас, протянув руку, спустил стоически опершуюся на нее, по-прежнему любезную Кису Алису.

Они перебежали на другую сторону трассы и принялись высматривать транспорт до Казани, а Годар, отойдя из деликатности метров на двадцать, остался на этой стороне – ему был нужен автобус, следующий в Чебоксары.

Часть вторая. СКАЗКА О ГАЙДАРЕ

– А жизнь, товарищи, была… совсем хорошая, – сказал Гайдар и резко встал.

Замредактора киностудии, смотревший до того в рукопись, разделявшую их разливистой, певучей, гудящей, кипящей водной стихией, которую надо огранивать, непрерывно вводить в берега, подтыкать с боков дамбами, бросая вдогонку поперек ее русла – строгие и величественные турбины, – словом, увлеченно, умеючи скручивать, или, лучше сказать, окучивать, как вольного буйного скакуна, дабы переориентировать сию страшную силу на полезные цели, – этот редактор вдруг с удивлением отметил, что видит перед собой великана – ведь сидевший до того молодой человек в гимнастерке с накинутой на плечи шинелью не просто встал и надел на голову, заломив ее на затылок, папаху, – это сочетание военной строгости и некой художественной вольности, некого анархизма во внешнем облике, особенно проявляющихся через взгляд, стало уже привычным и воспринималось знакомыми как отметина на крыле странной большой птицы, – но и, пошатнувшись, как огромный дуб на краю вдруг разверзшейся пропасти, стал падать назад…

– Аркадий Петрович!.. – беспомощно сказал замредактора, приподнявшись. Он неловко протянул автору, которого мягко направлял до того как бы отеческой рукой, подчеркивая что-то карандашиком в его рукописи, эту самую отеческую руку, хотя был младше того, наверное, лет на десять. Но Аркадий Петрович уже ощутил спиной холод бездны с ужасной темнотой, которая просачивалась в мозг, заволакивая его, в самые неподходящие моменты. Вместо руки редактора он схватил граненый стакан рядом с симпатичным граненым графином – и в сердцах швырнул его в стену. Разлетелись брызги осколков.

И тотчас влетела стрекочущей сорокой секретарша. Захлопала глазами.

– Как это? Что это?.. Всеволод Михайлович, надо вызвать охранника. Может, сразу милицию? Cтыдно, товарищ!..

– Доктора! – сказал Гайдар, глядя ей в лицо своими большими ясными – слишком ясными – синими глазами, в которых росла из ясной точки – лавина. Эта лавина – она сейчас может все. Страшно стоять у нее на пути. Вот что поняла секретарша. И благоразумно согласилась:

–Доктора!

«Да скажи, чтобы к маузеру мне патронов привезли, – добавил он, опять срываясь на

прежнюю мысль, – побольше патронов, мне очень нужны хорошие патроны. –

Потом он помолчал и, точно принимая окончательно какое-то решение, добавил:

– И хорошие ребята тоже нужны. Только такие, которым бы на все наплевать.

– Как наплевать? – не понял его Федор.

– А так, в смысле жизни.

…………………………………………………………………………….

Их было четверо, четыре человека без имен.

Демон – черный и тонкий, с лицом художника, Гром – невысокий, молчаливый и задумчивый, Змей – с бесцветными волосами, бесцветным лицом и медленно-осторожным поворотом головы, и Фома – низкий, полный, с подслеповатыми, добродушными глазами, над которыми крепко засели круги очков. И в первую минуту все промолчали – посмотрели друг на друга, а на вторую – крепко пожали друг другу руки, и в третью – Змей повернул голову и спросил так, как будто продолжал давно прерванный разговор:

– Итак, с чего мы начинать будем?

– Найдем, с чего, – ответил Лбов. – Садитесь здесь, – он неопределенно показал рукой вокруг, – садитесь и слушайте. Я все наперед скажу. Я рад, что вы приехали, но только при условии, чтобы никакого вихлянья, никакого шатанья, чтобы что сказано – то сделано, а что сделано – о том не заплакано, и, в общем… Револьверы у вас есть?» И потом, нужны винтовки, и потом мы скоро разобьем Хохловскую винную лавку, а потом – надо убить пристава Косовского и надо больше бить полицию и наводить на нее террор, чтобы они боялись и дрожали, собаки… Он остановился, переводя дух, внимательно посмотрел на окружающих и начал снова, но уже другим, каким-то отчеканенно-металлическим голосом: – А кто на все это по разным причинам, в смысле партийных убеждений или в смысле чего другого, не согласен, так пусть он ничего не отвечает, а встанет сейчас и уйдет, чтобы потом не было поздно».

Гайдар обладал феноменальной памятью – помнил в деталях местность, географические карты, даты и факты, обычно ускользающие от среднестатистического человека. И, конечно же, помнил однажды прочитанные стихи и собственные тексты. Впрочем, он не верил в этого среднестатистического человека и считал, что миф о нем создал человек в футляре. А революция – выбила того, черного и глупого, трусливого, а по сути – несчастного человека из его футляра.

И теперь белому человеку настала свобода – рабство белого человека закончилось, бери вещи и – выходи!..

Но не тут-то было – белые люди по-прежнему пугливо жались к стенке и искали себе в пастухи человека в футляре.

Когда замредактора киностудии – типичный статист – как называл про себя Гайдар таких среднестатистических людей со стадным инстинктом – пытался в очередной раз запрудить текст его сценария, незаметно, быть может, и для самого себя, превращая его в болото из широкой реки жизни – он вспомнил свою раннюю повесть «Жизнь ни во что». Слово в слово, как читал наизусть друзьям и коллегам в редакции свои новые вещи – он прочитал про себя – сам себе – ибо сейчас это позарез было нужно – мгновенно предоставленные четкой памятью нужные слова из речей скупого на них Александра Лбова.

Они, как и многие другие, написанные Гайдаром тексты, помогали ему, как и всем настоящим пионерам, держаться – держаться, даже когда ты на самом краю, вместе с одной только своей правдой, один на один со статистами. Так держался Тимур Гараев – тот самый мальчик-командир, по примеру которого мальчишки и девчонки их большой страны стихийно включились в игру, из-за которой партия поначалу чуть было не арестовала автора «Тимура и его команды» за создание подпольной детской анархической организации. Но книге о Тимуре повезло – ее за полчаса прочитал и – будучи в тот день в хорошем расположении духа – тем более, что книгу любила дочь Светлана, а ее он обижать не хотел – самый главный человек в футляре. И – не нашел в ней крамолы. После чего анархическую игру прибрали к рукам, назвав его тимуровским движением и влив в пионерскую организацию. С тех пор она стала, как это водилось в стране, запруживаться. Поэтому Гайдар старался без особого приглашения – не принимать в движении активного воспитательного участия, оставаясь как бы из скромности немного в стороне. Тем более, что все изменилось так неожиданно. Поначалу на читательски-писательских конференциях обыкновенные взрослые люди доказывали ему, что таких честных и благородных Тимуров, таких совсем уж заоблачно-нереальных, в Стране Советов еще нет, ведь коммунизм еще не построен! И лишь однажды нашлась необыкновенная девочка, которая вдруг встала и негромко сказала: – А у нас в классе есть такой мальчик.

Гайдар тогда, расчувствовавшись, даже бросился ее целовать. Теперь же – Тимуров видели повсюду, разыскивали их среди ударников и отличников, обязывали идти «все выше и выше», направляли и пестовали. Но Тимуры в стране, вопреки этой в чем-то оправданной и очень правильной, а в чем-то – глупой, как газонная косилка, компании – все-таки оставались. И это про них он увлеченно писал сценарий, наводя каждым новым поворотом страх на вроде молодых сотрудников киностудии.

Замредактора полагал, что Тимур – а он и был главным героем сценария «Комендант снежной крепости», задуманного Гайдаром в продолжение «Тимура и его команды», – сделал шаг в сторону индивидуализма. И Гайдару приходилось, скрепив зубы, все время выправлять поступки мальчишки, делая их, что называется – «правильными». Ведь у замредактора было свое руководство, тоже работавшее с ним над рукописью. А у того руководства – еще одно руководство. И где кончалась и начиналась эта лестница, никто по – настоящему не знал.

Такой правильный – никогда не сомневающийся в себе и том, что видят его глаза, Тимур – уже, право, рассмешил бы любого нормального пионера. Гайдар попытался донести это до многоступенчатой команды цензоров с помощью введенной в сценарий линии с картиной начинающей художницы Нины, на которой люди разных национальностей – взрослые и дети – красивые, нарядно одетые, дружно и подозрительно легко идут по хорошей дороге в симпатичную гору, которая символизирует не слишком далекий коммунизм. А капитан Максимов и его шофер-красноармеец – только посмеиваются над этой женской мечтой о легком счастье. Но там, наверху, не уловили иронии.

И Гайдар понял, что – проигрывает это сражение.

Как он не крепился, пытаясь в очередной раз привыкнуть к тому, что страной завладели статисты, – а их он порой приравнивал в глубине души к фашистам, не видя между ними разницы, – сдача своих позиций, пусть и вынужденная, повергала его в гнев и печаль. – Нет, доктор необходим не мне. Вам необходим доктор!.. – сказал он в сердцах, как-то устояв на ногах и, пристально глядя в глаза секретарши, которая, видимо, была сейчас главной, добавил: – Всем!..

Он сгреб со стола папку с бумагами, поправил папаху, и, бросив стушевавшемуся у стены замредактору: «Я еще вернусь!… Когда внесу поправки в «Коменданта»… Но предупреждаю – эта правка будет последняя!» – направился коридорами к выходу. Толпящиеся в коридорах сотрудники разлетались, как бильярдные шары, а в спину дул шепот: «Это писатель Гайдар!.. Он немного того… Сказались ранения, контузия, ранний опыт войны…Куда?… Вероятно, в Сокольники».

«И это знают», – горько отметил он царапнувшую душу фразу. Санаторием «Сокольники» Гайдар просто и с достоинством называл в своих скупых, местами зашифрованных дневниковых записях – ведя их, как разведчик, для себя одного – городскую психбольницу.

И ведь правы, правы были эти в общем-то, по средним человеческим меркам, добрые к нему люди – сказались ранения, контузия, ранний опыт войны. Плюс сыпной тиф и цинга. Нехорошо получилось – он опять вышел из колеи, то есть распустился. Он уже клял себя за происшедшее.

Морозный воздух – это был январь 1941 года – был чист и свеж, на снегу прыгала сорока и клевали, незлобно толкаясь, корку сизари. Валялся дымящийся окурок. Гайдар затоптал его и задумчиво зашагал по тротуару, стараясь не допускать никакой несбалансированности, в том числе в походке.

Он думал о том, как бы поступил на его месте Комендант снежной крепости – такая теперь была должность у Тимура.

Гайдар так живо представлял себе этого серьезного темноволосого мальчика – серьезного в деле и простого и сдержанно-сердечного на досуге, среди своих, не допускающего в потаенную глубь души нецеломудренные взгляды и в то же время способного на лихость и озорство. Он хотел назвать его Дунканом – в честь знаменитого судна из жюльверновских «Детей капитана Гранта». Но цензоры поднапряглись из-за иностранного имени, усмотрев в нем намек на дореволюционное движение бойскаутов, – про то, что с бойскаутов, которые считались порослью буржуазии, была скопирована пионерия, все предпочитали забыть. И тогда его осенило – его идеальный мальчишка-командир будет, как и его подрастающий сын – Тимуром! Так как бы поступил Тимур?..

Ну, его Тимур, так похожий на Альку из «Военной Тайны» – навеки маленького и вечно живого – наверное, для того, по какому-то неведомому закону, и так рано погибшего, чтобы все увидели, кого они теряют и навсегда запомнили и сохранили его в себе – просто подбежал бы сейчас к нему и, взглянув в глаза, звонко сказал бы: «Папа!..». И, что-то быстро сообразив, пряча мелькнувшую в глубине широко открытых глаз боль – потянул бы его за рукав на пригорок с по-весеннему журчащей и гомонящей детворой, откуда слетали снежки и гордые люди на санках или кусках фанеры – и сделал бы шутливо на льду ласточку… А потом отступил в сторону, пропуская обступающих его со всех сторон ребят и галдящих, свободно заглядывая ему в глаза: «Аркадий Петрович!..». Где бы не появлялся Гайдар, дети со всей округи выходили на него, как солдаты из окружения и наперебой стремились о чем-то поведать ему, предлагали свои услуги и охотно выполняли их. Охотно слушались. Более того – ждали указаний и распоряжений. А он обычно не давал их… Хитровато улыбаясь, он среди них, как ему думалось, жил на равных – просто жил-не-тужил, отвлекаясь от забот иного рода, как, наверное, и жил бы, если б не было войны. И непринужденно принимал на себя командование, когда необходимы были собранность, четкость и быстрота. Все запомнили, как эта невидимая армия нашла в одной из аптек Москвы дефицитное лекарство для тяжело заболевшего сына его друга-писателя, – лекарства не удавалось найти ни родителям, ни их друзьям. Но Гайдар догадался созвать маленьких дворовых командиров и, написав на бумажке название препарата, приказал разбежаться по аптекам… Несколько часов прибегали на квартиру болеющего ребенка к Гайдару посыльные всех мастей и возрастов, – зачастую дальние, совсем не знакомые – и сурово рапортовали: «В такой-то аптеке указанного лекарства не обнаружено! Продолжаем поиски!» И лекарство – все-таки не нашлось!..

Гайдар чуть не прослезился, вспомнив про это.

Он поскорей свернул в переулок, чтобы дети не узнали его – сейчас в висках стучали молоточки, в правой стороне головы полыхала нарастающей огненной атакой почти уже невыносимая боль и это, как он знал по опыту, было только начало. Но самым печальным было другое – он словно тонул в полынье… Как тогда, в детстве, когда он с однокашниками катался в Арзамасе на льду Волги и, уже уходя, услышал за спиной крик: «Коля, выбирайся!». Обернувшись, он увидел провалившегося под лед Колю Киселева, который безуспешно ломал руками, пытаясь выбраться, тонкий край стремительно разрастающейся полыньи. А все, отбежав подальше, с ужасом давали нестройными, срывающимися голосами – технические советы.

Не раздумывая, Гайдар подобрался к полынье и спрыгнул в нее. Он и сам не знал, как будет действовать дальше.

Но ноги, к счастью, сразу нащупали дно, и, взяв Колю за руку, он просто пошел по воде и они вышли вместе на берег.

Может это с тех времен появилось это ощущение полыньи? И черной воды? И льда кругом? И – грядущего жара если и не утонувшего, то жестоко простудившегося человека. Алька, Алька!.. Милый, добрый, славный, даже в озорстве деликатный, не стесняющийся своей ласковости и какой-то еще не по-детски проницательный – знающий Военную Тайну – ставший живой искоркой – самой главной искоркой одного потока в пионерском лагере «Артек», про жизнь которого среди суровых и в то же время прекрасных реалий их молодой, широкой, еще не во всем правой и правильной страны, и была написана повесть. Это ведь не он, Гайдар, был его создателем и отцом. Это Алька воссоздавал Гайдара – вытаскивая его каждый раз из полыньи, выводил за руку на берег и передавал в руки стоящего перед ним с застенчивой улыбкой повзрослевшего Тимура. А перед Тимуром – невозможно было стоять, не подтянувшись. И Гайдар, скрепя размытое в хлябь сердце, сцепив зубы и разжав кулаки, выпрямлялся. Как почему-то подтягивался перед Алькой – встречающий его на своих повсюду проложенных тропах бунтарь Владик, вечно вляпывающийся на ровном месте в истории, на которого Гайдар в жизни был похож более всего.

Зайдя в какой-то пустующий двор, Гайдар достал из кармана пузырек с солдатским спиртом и судорожно отхлебнул из него. Так ему удавалось на какое-то время задерживаться на белом свете, прежде чем равносильная головной боли чернота не выключит его. И тогда – его отвезут в Сокольники незнакомые люди, быть может, наслушавшись кой-чего по дороге. Больше всего Гайдар опасался, когда был в полубессознательном состоянии или забытьи, своего языка. Это про опасения такого рода он однажды написал Рувиму Фраерману: «Образовалась привычка врать от начала до конца, и борьба с этой привычкой у меня идёт упорная и тяжёлая, но победить я её не могу… Иногда хожу совсем близко от правды, иногда вот-вот – и, весёлая, простая, она готова сорваться с языка, но как будто какой-то голос резко предостерегает меня: берегись! Не говори! А то пропадёшь! И сразу незаметно свернёшь, закружишь… и долго потом рябит у самого в глазах – эк, мол, куда ты, подлец, заехал!..». Спирт накрыл пульсирующие лавой сосуды, немного прижал их и, поверх этих виляющих, издерганных сосудов с огненной кровью – рванула, как из бочки, мутная накипь. Сейчас он готов был разорвать всякого, кто сунется к нему.

Из серого тумана, в фуражке и шинели с развевающимися на ветру фалдами полами, вышел Тимур Гараев. Он, быстро посмотрев по сторонам, с сочувствием, без всякого страха подошел к Гайдару и попытался поддержать его за локоть. Но Гайдар – попятившись, сделал шаг назад, отстранился. И, тем не менее, они стояли очень близко, на расстоянии вытянутой руки, друг против друга.

– Товарищ комполка в запасе!– сказал Тимур негромко, но твердо. – Я хоть и всего лишь комендант снежной крепости, но хочу сказать вам, что на спирте вы долго не продержитесь. Вам в больницу надо!..

– Опять больница… – тоскливо протянул Гайдар. – Знал бы ты, что это за санаторий. – Но ведь, в Хабаровске, например, в сквернейшей из больниц, хоть они и все были скверными, была написана Сказка о Мальчише-Кибальчише и его Военной Тайне, как записали вы тогда в дневнике.

– Ну да – и хотел потом шарахнуть по этой больнице фельетоном – про подлецов в белых халатах, эксплуатирующих больных – обворовывающих их, сознательно попускающих равнодушие. Да только у главврача была хорошая спина – фельетон зарезали. – А вы, товарищ комполка в запасе, действуйте через меня. – Это как?..

– Нам в школе давеча историк рассказал легенду о Моисее. Ну, Моисей – он был настоящий боец, он рос среди свободной природы благодаря спущенной по течению Нила ослушавшейся фараона матерью корзине, в которой спасся младенцем. Тогда в Египте истребляли, за немногими исключениями, всех младенцев мужского пола – чтобы они, возмужав, не стали сознательными и не сбросили своих эксплуататоров. Но Моисею повезло вдвойне – корзину выловила, подобрав его, сама дочь того противного фараона – эксплуататора – она была хорошей – и воспитала его, как собственное дитя. Так Моисей стал сыном двух народов – свободного и пребывающего в рабстве. И даже проглотил пылающий угль вместо злата, схватив его с подноса, когда ему однажды лукаво предложили, желая узнать его потенциал, хитрые фараоновы учителя – злато или меч? – на выбор. В обоих случаях ему пришлось бы туго – прислужники фараона умертвили бы его ,и не помогло бы даже заступничество любимой фараоновой дочери. А он подобрал уголек. Но обжег при этом язык и с тех пор стал косноязычным… Ну, я думаю, это он на самом деле притворился – он, наверное, был прирожденным разведчиком. Понятное дело, что он уже в детстве задумал вывести свой народ из рабства. А тут, после этого детского выбора, все махнули на него рукой, решив, что он кто-то типа нашего Иванушки-дурачка– ни удали, ни смекалки. И уже без боязни обучили его воинскому искусству, полагая что он станет послушным командиром полка послушного фараонова войска… Но не тут-то было!

– Гм… Своеобразное у тебя воображение… Только скажи, пожалуйста, ты так уверен, что Моисей только притворился косноязычным? Я, например, не уверен. Но – что там было дальше?..

– А дальше, будучи свободным комполка, видя, как гнут спину обращенные в рабство израильтяне, он стал подбивать их к восстанию. Но ему не хватило выдержанности и организованности, а также дальновидности. И фараон тогда легко одолел его руками своих же рабов – они оттолкнули его, когда он попытался остановить их какую-то глупую междоусобную распрю, закричав: «Отойди! Не хочешь ли ты убить нас, как ты убил вчера Египтянина?». А он действительно убил и тайно похоронил одного особенно измывающегося над людьми начальника-стражника. Но нет пророка в своем отечестве. И после этих слов Моисей убежал от своего народа из страны его рабства, не находя себе земли под ногами, разуверившийся в людях, Боге и себе – в Аравию, в пустыню Мадианскую. И женился, вопреки расовым предрассудкам, на чернокожей женщине, имя которой переводилось с языка тамошних жителей как «Птица». И сорок лет о нем не было никаких вестей. И верховный главнокомандующий Вселенной – Господь Бог – расслабьтесь, Аркадий Петрович, это всего лишь легенда! – тоже не подавал ему никаких вестей… Легенда не сохранила сведений о том, о чем Моисей при этом думал… Но, по прошествии сорока лет случилось чудо – Верховный Главнокомандующий обратился в куст и предстал в пустыне Мадианской в виде ослепительного огненного растения. Представляете, какой шок испытал Моисей, – он даже боязливо поежился, когда из этого внезапно образовавшегося не то оазиса, не то миража вдруг раздался голос!.. Этот голос сообщил ему, что земля, которую он так искал, у него под ногами. Но теперь предстоит привести на нее и свой народ, сорок лет водя его по пустыне, ибо только тот, кто прошел пустыню, знает ее карту и сможет провести через опасности и искушения, радости и злоключения также и других. Но тяжко рабство фараона и много предстоит потерять пота и крови, прежде чем народ выдавит его из себя… А когда Моисей скромно и даже испуганно возразил, что он, дескать, не речист и потому не готов взять на себя руководство такой массой людей, Бог не принял самоотвода, повелев ему идти сквозь пески навстречу его брату Аарону, которому также повелел выйти в пустыню. И там же они вскоре встретились и крепко обнялись. После чего красноречивый и деятельный